Ивлин Во - Полное собрание рассказов Страница 7

Однако в тот день Озимандиас отказался играть и, едва Адам принес его в детскую, устроился в недосягаемом убежище на шкафу, среди пыли и сломанных игрушек. Адам, не достигший своей цели, уныло сидел внизу и звал его. Но мальчика — в семилетием возрасте — нелегко было обескуражить, и вскоре он принялся придвигать к шкафу стол. Покончив с этим, поднял на него ящик с солдатиками, а на ящик водрузил стул. Все четыре ножки стула на ящике не умещались, но, удовлетворяясь шатким равновесием, он поставил его на три и полез наверх. Когда его руки были в нескольких дюймах от мягкой шерстки Озимандиаса, он неосторожно ступил на лишенную опоры часть стула и повалился вместе с ним сперва на стол, а потом, с плачем и стуком, на пол.

Адам был слишком хорошо воспитан, чтобы вспоминать многое из своей жизни до поступления в частную школу, но этот случай сохранялся в его памяти с ясностью, которая все усиливалась со временем, как первый случай, когда он осознал зло как объективно существующее. До тех пор его жизнь была ограничена предупреждениями об опасности, и казалось немыслимым, что он может так легко оказаться в сфере телесных повреждений. Это столь не совмещалось с предыдущим жизненным опытом, что прошло немало времени, пока он смог убедить себя в том, что продолжает существовать. Но не стань богатство древнееврейских и средневековых представлений о жизни вне тела символическим, он в ту же минуту легко бы поверил, что тело его исчезло и все чувственно воспринимаемые предметы вокруг нереальны. Впоследствии он научился рассматривать этот период между своим падением и появлением в испуге помощи снизу как первое побуждение к борьбе за отрешенность, в которой, не без почти неистовых усилий, наконец признал свое поражение в спальне оксфордского отеля.

Первая фаза отрешенности прошла, за ней последовала фаза методичного анализа. Почти одновременно с принятием того факта, что он продолжает существовать, пришло понимание боли — вначале смутно, словно мелодии, исполняемой кем-то другим, на которую он обращает внимание лишь урывками, но постепенно обретавшей форму, как осязаемые предметы вокруг обретали реальность, и наконец появилось, словно конкретная вещь, внешняя, но связанная с ним внутренне. Гоняя его, будто ртуть ложкой, вдоль стен своего сознания, Адам наконец загнал это понимание в угол, где мог неторопливо изучать его. По-прежнему лежа совершенно неподвижно в той позе, в которой упал, полуобхватив руками ножки стула, Адам сосредоточивал внимание на каждой части тела поочередно, чтобы исключить вызванные падением беспорядочные ощущения и проследить расходящуюся боль по ее вибрирующим каналам до источников в нескольких ушибах. Этот процесс почти завершился, когда с появлением няни у него хлынули слезы, и рассеялись беспорядочные умозаключения.

Примерно в таком настроении Адам уходил через час после просыпа по дорожке вдоль берега реки из Оксфорда. На нем была та же одежда, в которой спал, но в умственном смятении он не обращал внимания на свой внешний вид. Тени вокруг него начинали рассеиваться, уступая место ясным образам. Завтракал он в мире призраков, в большом зале, полном недоуменных глаз, гротескно выкатывающихся из уродливых голов, свисающих над дымящейся кашей; марионеток-официанток, совершающих возле него неуклюжие пируэты. Вокруг него кружилась жуткая пляска мелькающих теней, Адам пробирался сквозь нее, сознавая лишь одну насущную потребность, доходящую из внешнего мира, немедленного бегства со сцены, на которой разыгрывалась бестелесная буффонада, к третьему измерению за ней.

И наконец, когда он шел вдоль реки, формы композиции начали наступать и отступать, узор вокруг него и ночные тени превратились в плоскости и массы, выстроились в перспективу. И, как ребенок в детской, Адам стал ощущать свои ушибы.

Где-то среди красных крыш за рекой нестройно звонили колокола.

На берегу двое мужчин удили рыбу. Они с любопытством взглянули на него и вновь перенесли внимание к своему бесплодному развлечению.

Мимо него прошла маленькая девочка, сосавшая большой палец во фрейдистском экстазе.

Вскоре Адам сошел с тропинки, лег под дамбу и по божьей милости заснул.

Сон был недолгим, прерывистым, но Адам поднялся отдохнувшим и вскоре возобновил путь.

На белом пешеходном мостике он остановился и, закурив трубку, уставился вниз, на свое подернутое рябью отражение. Под ним проплыл большой лебедь со спенсеровским изяществом, и когда рассеянные частицы отражения стали соединяться, отчего выглядели еще более карикатурно по контрасту с безупречным совершенством птицы, Адам полубессознательно заговорил вслух:

— Вот видишь, в конце концов ты пришел к началу следующего дня.

Говоря, он достал из кармана адресованное Имогене письмо и разорвал на мелкие клочки. Они, будто раненые птицы, трепеща падали, пока не касались воды, и течение несло их за речную излучину, к городу, который Адам только что покинул.

Отражение ответило:

— Да, по-моему, ты поступил правильно. Как-никак «imperatrix» не особенно удачное обращение к Имогене, правда? И, кстати, ты уверен, что она может понять латынь? Думаю, ей пришлось бы просить Генри перевести эту фразу.

Но скажи, означает ли этот театральный жест, что ты намерен жить дальше? Вчера ты казался настолько полным решимости немедленно умереть, что мне трудно поверить, что ты передумал.

АДАМ: Мне трудно поверить, что это я был вчера так полон решимости. Не могу объяснить, но мне представляется, что тот человек был охвачен сном, напился и умер во сне.

ОТРАЖЕНИЕ: И любил тоже во сне?

АДАМ: Тут ты смущаешь меня, но мне кажется, что только его любовь имеет отношение к действительности. Однако, может, я поддаюсь яркости своей памяти. Да, наверно. Во всем остальном тот человек не имеет никакой субстанции, как и ты, кого может рассеять проплывающая птица.

ОТРАЖЕНИЕ: Заключение печальное; боюсь, ты хочешь отвергнуть человека, столь же реального во всех отношениях, как ты сам. Но когда ты в таком настроении, убеждать тебя бессмысленно. Скажи, какой секрет ты узнал, когда спал в траве?

АДАМ: Я не узнал никакого секрета — только обрел немного телесных сил.

ОТРАЖЕНИЕ: Равновесие между жизнью и смертью так легко нарушается?

АДАМ: Это равновесие между желанием и разумом. Разум остается постоянным — желания меняются.

ОТРАЖЕНИЕ: И желания смерти не существует?

АДАМ: Не существует такого, которого нельзя смягчить сном, переменой или просто ходом времени.

ОТРАЖЕНИЕ: А на другой чаше весов нет разума?

АДАМ: Нет. Нет.

ОТРАЖЕНИЕ: Никаких прощаний с друзьями? Никаких взаимопроникновений, чтобы ты не мог уйти, унося с собой какую-то часть другого?

АДАМ: Нет.

ОТРАЖЕНИЕ: Твое искусство?

АДАМ: Это опять-таки желание жить — сохранить в форме вещей личность, смерть которой, в конце концов, неизбежна.

ОТРАЖЕНИЕ: Тогда это равновесие — и в конце концов решают обстоятельства.

АДАМ: Да, в конце концов обстоятельства.

Продолжение

Все они приехали в Тэтч на этот день; их было девять — трое в «моррисе» Генри Квеста, остальные в громадной старой машине Ричарда Бэзингстока. Миссис Хай ждала только Генри Квеста и Суитина, но приветливо машет пухлой рукой, слуги начинают искать побольше еды. Очень приятно жить рядом с Оксфордом, друзья Бэзила всегда выглядят здесь так очаровательно, хотя иногда странно себя ведут. Говорят так быстро, что не всегда разберешь, никогда не заканчивают фразы — но это не важно, они всегда ведут разговоры о людях, которых она не знает. Милые мальчики; конечно, они не хотят быть грубыми — так хорошо воспитаны, и так приятно видеть, что они чувствуют себя как дома. О ком они сейчас говорят?

— Нет, Имогена, он становился совершенно невозможным.

— Не могу передать, как он выглядел в тот вечер.

— В тот, когда ты приехала сюда.

— Габриэл устраивал вечеринку.

— А он не знал Габриэла, и его не приглашали.

— И Габриэл не хотел его видеть. Правда, Габриэл?

— Потому что никогда не знаешь, чего от него ждать.

— И он привел совершенно отвратительного типа.

— Очень, очень пьяного.

— Его зовут Эрнест Воган, вряд ли ты знакома с ним. Просто самый противный на свете тип. Габриэл был с ним очень любезен.

Милые мальчики, такие юные, такие нетерпимые.

Только если им нужно курить между переменами блюд, они могли бы не сорить так пеплом. Темноволосый мальчик в конце стола — Бэзил вечно забывает представлять ей своих друзей — совершенно замусорил стол.

— Эдвардс, дай джентльмену, который сидит рядом с лордом Бэзингстоком, другую пепельницу.

Что они говорили?

— Знаешь, по-моему, это было глупо с твоей стороны. Что мне до того, что какой-то жалкий пьяница говорит обо мне?