Майкл Муркок - Бордель на Розенштрассе Страница 7

Многие считают, что он вращается в аристократических кругах. В этот вечер он яростно клеймит позором привилегии, национализм и обсуждает с молодыми людьми высоконравственные черты и достоинства интернационализма, взаимопомощи и независимости. В это время в том же кафе, чуть поодаль, два наемных шпиона из Австро-Венгрии и России тайком записывают его речи — составляют отчеты о таких агитаторах. На Раканаспиа надето пальто с теплым воротником и меховая шапка; одной рукой он сжимает серебряный набалдашник трости. Другой подносит к губам стакан бренди. Он говорит невероятно косноязычно, у него странный голос, но это не врожденные дефекты: этому он обязан пуле, которая во время дуэли пробила ему небо. Его эспаньолка скрывает частично шрам, изуродовавший левую щеку. Пальцы его, зубы и усы пожелтели от папирос, которые он курит одну за другой. Папиросы ему набивает специально по заказу один русский старик, который работает на фирме «Бритиш табакко компани», что расположена на улице Каналштрассе, 11. У Раканаспиа изможденное узкое лицо с резкими чертами. Большие круглые очки скрывают пронизывающий беспокойный взгляд. Его худое и нервное лицо ужасно бледное, с налетом фанатизма — следствие возможного пребывания в Сибири. Однако, когда он улыбается, оно приобретает добродушное выражение и становится даже симпатичным. Он говорит бегло на нескольких языках и хорошо разбирается в европейской литературе. Выполняя роль посредника между эмигрантами и властями Вельденштайна, он приобрел почти официальный статус. Ему удается устроить дела двух партий, которые доверяют ему. Он помогает избежать высылки чешских и русских наиболее непримиримых ссыльных, несмотря на постоянное давление, оказываемое на правительство. Австрия, в частности, всегда готова воспользоваться любым предлогом, чтобы объявить Вельденштайну войну, но она не рискнет ввязаться в конфликт с Россией, Германией или сразу с обеими странами. Вельденштайн расположен так, что уравновешивает влияния этих разных держав, подобно тому, как маленькая планета может удерживаться в орбите более крупных небесных тел благодаря противоположным гравитационным силам. Считают, что в общих интересах разумнее всего никогда не нарушать этой гармонии.

На какое-то мгновение Раканаспиа забывает о политических вопросах. Кто-то только что упомянул в разговоре Одессу, его родину. «Иногда у меня возникает впечатление, — говорит он, — что из одного волшебного города меня отправили в другой». Опьянев, Раканаспиа принимается рассказывать о море, о лодках с плоским днищем, на которых он ловил рыбешку, на скалах около Одессы, будучи ребенком, об иностранных кораблях, стоящих на рейде в порту города, о моряках, веселящихся в портовых кабачках. Многие знают, что сам Раканаспиа никогда не плавал и, вероятно, никогда не будет плавать. Но он захвачен поэзией моря, это его утешает и поддерживает. Его лицо смягчается лишь тогда, когда разговор касается соленой воды. Шпионы заинтригованы тем оборотом, который принял разговор, и размышляют о его значении. По просьбе слушателей Раканаспиа описывает Одессу, пряные запахи на ее пристанях, маленькие пароходики, бороздящие просторы Черного моря, огромные военные суда. Завернувшись в пальто, полностью закрыв купленное мною в этот день экстравагантное платье, Александра шепчет, что находит его загадочным и одновременно скучным. «Неужели все мужчины так неистощимо-разговорчивы? Причем неважно на какую тему?» Мы удираем из кафе «Славия». Она, кажется, сердится на то, что Раканаспиа не обратил на нее никакого внимания. Мы идем вдоль реки. Мужчины, одетые в куртки из ослиной кожи, спорят о чем-то, собравшись в небольшие группы. Они курят трубки. Когда мы проходим мимо, они смотрят нам вслед. Неподалеку бродят два таможенника. На них темно-синие мундиры, кители стянуты в талии ремнем, на боку — шпаги. Обоих украшают тщательно подстриженные усы. На головах у них фуражки, сдвинутые под одним углом.

Пападакис беспокоится за меня. Ему кажется, что у меня высокая температура. Он начинает надоедать мне. Я показываю ему свои записи. «Я снова начал писать, — говорю я. — Разве это не доказывает, что я выздоравливаю как душевно, так и физически?» Ворча, он выходит из комнаты. Обязательно ему нужно посомневаться в моих словах. Он раздражает меня. Ногтем большого пальца я провожу по ее спине. Она охает и хватается за простыню, но все-таки просит меня делать так еще. Полагаю, что мужчины выработали у женщин эту способность превращать во благо боль или отчаяние. Разочаровавшиеся в самих себе и чувствующие свою беспомощность, женщины часто начинают думать, что они заявляют о себе этой болью и отчаянием. Я говорю ей, что она всегда должна стремиться к удовольствию и радости; стремление к страданию как форме благополучия только разрушает человека. Страдая от одиночества, мы бы сошли с ума, если бы рассматривали это состояние как предпочтительное обычным земным радостям. Хотя одиночество может нас и подготовить к жизни, выработав наиболее ценную в определенных обстоятельствах способность к независимости. Страдание обучает нас некоторым качествам, которые позволяют развиваться в гармонии с нашим сложным миром. И в то же время животное, стремящееся к страданию, — это ненормальное, сумасшедшее животное, настолько ненормальное, как и отшельник, цель которого избежать страдания. Она села на корточки. Я встал, подошел к окну и раздвинул занавески. На площади — покой и тишина. Покуривая сигарету, я высказываю сожаление, что не могу пойти на прием, который завтра дают во дворце.

Обходительного и приветливого принца Дамиана фон Бадехофф-Красни я видел лишь один раз три года тому назад во время концерта, который давал его кузен Отто, мой старый приятель по колледжу. Выходцы с Украины, предки семьи Бадехофф-Красни были полуславянами-полунемцами. Провинцию Вельденштайн они получили в наследство в результате ряда брачных союзов. В XVII веке, когда династию постигли трудные времена и все другие ее владения были проданы или разграблены различными воинственными правителями, народ обратился к предку принца, который был курфюрстом святой романо-германской империи, взять бразды правления в свои руки. Семье удалось сохранить свою независимость от Германии и России, частично благодаря удачному стечению обстоятельств, частично— проведению умной политики. Они использовали могущество одной империи против другой и заключали выгодные браки. В те времена династия проявляла интерес ко всем событиям научного и артистического мира. Она стала покровительницей почти всех известных в Европе художников, композиторов и писателей. Имена многих ученых и деятелей искусства, пользовавшихся гостеприимством и благосклонностью семьи, занесены в особую золотую книгу. Моя малышка Александра является, собственно говоря, кузиной во втором колене теперешнего принца. Я думаю, что она начала оказывать мне знаки внимания во время нашей первой встречи на званом вечере, который давал как раз после моего приезда в город граф Фредди Ойленберг. Тогда я рассказал, что опубликовал два небольших томика стихов и воспоминаний. Эта семья традиционно поддерживала всех окончивших университет или хоть немного проявивших себя в искусстве. Члены этой семьи способствовали развитию и совершенствованию таких людей, даже если они были из глубокой провинции, насаждая в их среде дух соперничества. Я полагаю, что и Александра восприняла меня как своего рода потенциального протеже, как единственный «трофей» не совсем удачного сезона. Разумеется, это было не главное, что вызвало ее интерес ко мне. Обо мне немало сплетничали как в Майренбурге, так и в Мюнхене, и я приобрел чрезмерную известность, которая так завораживает молодых женщин и так облегчает завоевание их сердец. О своем дядюшке Александра говорит с некоторым притворством и раздражением (наверняка подражая старшим), упрекая его в том, что он витает в облаках и игнорирует амбиции Бисмарка и надменное поведение Австро-Венгрии, убежденный в том, что Хольцхаммер и ему подобные не представляют собой серьезной опасности и удовлетворятся лишь мелкой политической возней. Я знаю, что вскоре обязательно разразится скандал; о наших здешних военных хитростях, возможно, разнюхают через несколько дней, но так же, как и она, я не готов осознать существо проблемы. Александра глубоко вздыхает. Пападакис бродит у меня за спиной. Я прошу его оставить меня одного. Дверь закрывается. На гранях хрустальной чернильницы играет свет, падающий из окна. На сегодня установился покой.

Не слишком ли снисходителен Вельденштайн, как считает мой кузен Томас? Не следует ли ему подумать о своей защите? Я размышляю о сочетании сентиментальности, романтического духа и несбыточных надежд, питающих мифы, в которые верит нация и которые позволяют ей действовать в своих сиюминутных интересах. Каждый из нас является типичным представителем нации, из которой он вышел, и можно было бы довольно точно выделить индивидуальность, которая присуща только нам, чтобы преодолеть унаследованные предрассудки. Многие говорят об этом, но полагаю, что говорят недостаточно. Слова и дела должны совпадать.