Готфрид Келлер - Кузнец своего счастья Страница 7

В этом ему повезло. С некоторых пор зельдвильцы подыскали себе великолепный источник дохода — делать из своих дочерей воспитательниц и отсылать их на чужбину. Умных и глупых, здоровых и болезненных детей готовили к этой специальности в соответствующих учреждениях, для всех требований. Подобно тому, как варят, жарят и фаршируют форелей, готовя из них разнообразные блюда, так стряпали из этих бедных девочек воспитательниц с разными уклонами — более религиозным или более светским, со знанием языков или главным образом музыки, для знатных домов или для купеческих семей, в зависимости от части света, куда они предназначались и откуда шел спрос. Замечательнее всего было то, что к этим различным специальностям зельдвильцы относились одинаково равнодушно и безразлично, не имели также никакого понятия об образе жизни нанимателей, а хороший сбыт объяснялся тем, что получатели этого экспортного товара были столь же невежественны и равнодушны, как и отправители. Какой-нибудь зельдвилец, разыгрывавший непримиримого врага церкви, не возражал, когда его дочерей, предназначенных для Англии, заставляли разучивать молитвы и воскресные песнопения; другой, с благоговением упоминавший в своих публичных речах имя благородной жены Штауфахера, этого украшения свободной швейцарской семьи, отсылал пятерых или шестерых дочерей в страны, где царил произвол и деспотизм, обрекая их на безрадостное существование на чужбине.

Для этих почтенных граждан важно было одно: снабдив бедняжек заграничным паспортом и дождевым зонтиком, изгнать их как можно скорее из дому, чтобы потом припеваючи жить на присылаемый ими заработок.

Со временем выработались даже некоторая традиция и сноровка в деле внешней подготовки этих девочек, и Джону Кабюсу пришлось изрядно потрудиться, чтобы собрать и записать все эти курьезные принципы, представшие в еще более курьезном виде в его толковании. Он обошел все учреждения, где фабриковались эти гувернантки, расспрашивал начальниц и учителей, стараясь в особенности узнать, как лучше всего наладить воспитание мальчика из знатной семьи, притом за счет наемных людей и без всяких усилий и забот со стороны родителей.

По всем этим вопросам он заготовил любопытную докладную записку, которая благодаря его усердным записям вскоре разбухла до объема в несколько листов; при этом он старался привлечь своей работой как можно больше внимания. Эту записку он спрятал в специально изготовленный жестяной футляр, который носил при себе на кожаном ремне, перекинутом через плечо. Заметив это, зельдвильцы решили, что он подослан к ним с целью выведать секреты их производства и передать их заграничным конкурентам. Они обозлились и выгнали его с проклятиями и угрозами из города.

Довольный тем, что ему удалось причинить им неприятность, он уехал из Зельдвилы и прибыл в Аугсбург, веселый и жизнерадостный как молодая щука. В прекрасном настроении вошел он в дом, где царило не менее радостное оживление. Первой встретилась ему расторопная, пригожая крестьянка с высокой грудью. Увидав у нее в руках кувшин с горячей водой, Джон принял ее за новую кухарку и довольно благосклонно на нее посмотрел. Ему все же не терпелось поздороваться с хозяйкой дома, но она не могла его принять, так как лежала в постели, хотя в доме все время слышался какой-то странный шум. Производил его старик Литумлей. Он бегал взад и вперед, пел, кричал, хохотал, с кем-то спорил и, наконец, появился, пыжась, отдуваясь, с выпученными глазами, багровый от радости, гордости и высокомерия. Он бурно, но с достоинством приветствовал своего любимца и тут же убежал по какому-то делу: видно, хлопот у него был полон рот.

Время от времени доносился откуда-то приглушенный писк, словно игрушечной трубы. Полногрудая крестьянка снова появилась с охапкой белых пеленок и крикнула:

— Иду, мое сокровище, иду, мой мальчик!

«Ах, чтоб тебя! Что за лакомый кусочек!» — подумал про нее Джон, глядя на ее белую шею и не переставая в то же время прислушиваться к неумолкавшему писку.

— Ну что! — сказал снова приковылявший Литумлей. — Разве эта птичка не чудесно поет? Что ты скажешь на это, мой дружок?

— Какая птичка? — опросил Джон.

— Ах, господи Иисусе! Неужели ты ничего не знаешь? — воскликнул старик. — У нас, наконец, родился сын, продолжатель рода, здоровый как поросенок, лежит себе в колыбели. Все мои желания, все мои давнишние мечты, наконец, исполнились.

Кузнец своего счастья стоял как вкопанный, правда еще не учитывая всех последствий этого события, как ни ясны они были. У него только стало очень скверно на душе, он вытаращил глаза и сжал губы так, словно должен был поцеловать ежа.

— Ну что же! — весело сказал старик. — Ты только не огорчайся! Конечно, наши взаимоотношения теперь несколько изменятся. Завещание свое я уже отменил и сжег, как и тот забавный роман, который нам теперь не нужен. Но ты по-прежнему останешься в доме и будешь руководить воспитанием моего сына. Ты будешь моим советником, моим главным помощником и, пока я жив, ни в чем не будешь терпеть недостатка. А теперь пойди отдохни, а я поищу этому маленькому бутузу подходящее имя. Я уже трижды пересмотрел весь календарь, теперь хочу порыться в старой хронике, там встречаются родословные древа с такими необычными именами!

Джон ушел, наконец, в свою комнату и уселся в угол. Жестяной футляр с заметками о воспитании все еще висел у него через плечо, и он машинально сжимал его меж колен. Наконец, уяснив себе создавшееся положение, он стал проклинать коварную женщину, сыгравшую с ним такую злую шутку и подсунувшую наследника. Он проклинал старика, воображавшего, что сын родился от него. Только себя он не проклинал, себя, который, будучи единственным, настоящим виновником появления на свет маленького крикуна, тем лишил себя наследства. Он барахтался в сетях, будучи не в силах разорвать их, и, наконец, побежал к старику с безрассудным намерением открыть ему глаза.

— А вы действительно поверили, что это ваш сын? — спросил он его задыхающимся голосом.

— Что? Как? — переспросил Литумлей, отрываясь от хроники.

Джон в сбивчивых выражениях старался навести его на мысль, что он не мог стать отцом, что его жена, очевидно, повинна в измене.

Но когда старикашка понял его, он вскочил и, как бесноватый, стал топать ногами, фыркать и кричать:

— Убирайся с глаз моих, неблагодарное чудовище, гнусный клеветник! Почему это я, по-твоему, не могу иметь сына? Говори, мерзавец! Так-то ты платишь мне за мои благодеяния? Чернишь своим подлым языком честь моей жены и мою честь! Счастье, что я своевременно узнал, какую змею отогрел на своей груди! А! Значит, уже в колыбели отпрыскам знатных родов грозят происки завистников и себялюбцев. Вон! Немедленно убирайся из моего дома!

Дрожа от бешенства, он подбежал к письменному столу, схватил пригоршню золотых монет, завернул их в бумагу и швырнул злосчастному Джону под ноги.

— Вот тебе на бедность, и чтобы духу твоего здесь не было! — с этими словами он ушел, все еще шипя как змея.

Джон поднял пакет, но из дома не ушел, а пробрался ни жив ни мертв в свою комнату, разделся до рубахи, хотя дело было днем, и улегся в постель, дрожа и жалобно стеная. Не сомкнув глаз в течение всей ночи, он, при всем своем горе, пересчитал брошенные ему деньги и те, которые, как было сказано, сберег во время путешествия.

— Чепуха! — сказал он себе. — Я и не собираюсь уходить, я хочу и должен здесь остаться!

Тут в дверь постучались двое полицейских, вошли и велели ему встать и одеться. В страхе он повиновался, затем они приказали ему собрать свои вещи, которые, впрочем, и без того были сложены самым аккуратным образом, так как он еще не успел распаковать свои дорожные чемоданы. Затем полицейские вывели его из дому, слуга вынес вслед за ним его вещи и, поставив их на улице, захлопнул дверь перед его носом.

После этого полицейские предъявили ему приказ — под страхом наказания никогда не входить в этот дом..

Потом они ушли, а он еще раз взглянул на обитель своего утерянного счастья и увидел, как приоткрылось одно из высоких окон и пригожая кормилица сняла пеленки, которые сушила там по деревенскому обычаю. При этом снова послышался писк ребенка.

Джон побежал со своим имуществом в гостиницу, снова разделся и улегся в кровать, где его уже никто не потревожил. На другой день он в отчаянии пошел к адвокату, чтобы узнать, нельзя ли предпринять что-нибудь. Но тот, даже не выслушав его до конца, сердито закричал:

— Убирайтесь отсюда, осел вы этакий, и бросьте ваши дурацкие плутни с наследством, не то я засажу вас в тюрьму!

Совершенно уничтоженный, Джон в конце концов уехал в свою любезную Зельдвилу, которую покинул всего несколько дней тому назад. Он снова поселился в гостинице, где осмотрительно тратил свои наличные деньги, и по мере того как они таяли, с него сходила прежняя спесь.