Франсуа Мориак - Галигай Страница 7

— А как ты думаешь, ты бы смог... с Галигай?

Николя перебил его:

— Замолчи, ты говоришь отвратительные вещи.

— Что касается меня, — сказал Жиль задумчиво, — то, может быть, у меня и получилось бы... но только надо было бы...

Он рассмеялся. Ночь перестала быть ночью: Жиль испачкал ее своими грязными словами. И собор в темноте напоминал огромный ковчег, оставшийся после потопа и отданный во владение крысам, набежавшим с гниющих полей. Николя и Жиль подошли к дому г-жи Плассак.

— Не входи, — сказал Николя.

Он не стал зажигать свет на лестнице: может, мать заснула. Хотя нет: он услышал резкий голос: «Николя!» Пока сын оставался в Дорте, она спала в маленькой, тесной комнатке на первом этаже. Он вошел без стука и стал у изголовья кровати. Искусственная челюсть не держала больше ни губ, ни щек. Глаза без очков казались жесткими, блестящими и не человеческими, а какими-то рыбьими или птичьими.

— Ты возвращаешься слишком поздно. Я не могу закрыть дверь на задвижку. Из-за тебя меня когда-нибудь убьют.

Он вздохнул:

— Почему бы не дать мне ключ?

— Как же! Ключ тебе! Чтобы ты опять его потерял!

Двенадцать лет назад он и в самом деле потерял ключ. Г-жа Плассак постоянно вспоминала об этом: тогда пришлось сменить замок. Она бережно хранила счет от слесаря. Николя раздраженно сказал:

— Что же мне делать? Лазить в окно?

— Что делать? Оставаться вечером возле матери, которая из кожи вон лезла ради тебя, которая ради тебя отказалась снова выйти замуж, хотя возможностей хватало, которая, чтобы оплачивать твою учебу в лицее, работала прислугой у людей, стирала белье в богатых домах, пока господин протоиерей не остановил свой выбор на мне, потому что знал, что со мной деньги, полученные за стулья, будут в надежных руках...

Николя глухо спросил:

— Значит, я неблагодарный сын?

— Ты — хороший сын... на словах, да! А все-таки по вечерам ты продолжаешь шляться с этим шалопаем.

— Мама! Он же казался тебе таким милым...

— А как же? Тебе же это приятно, вот и приходится говорить, что он милый. Будто я не знаю тебя!

Ее глаза недобро поблескивали. Николя вспомнил свои собственные стихи: «Бедная женщина с хмурым лицом, моя мать, что любила меня!» Она говорила:

— Все в Дорте считают, что сын Салона — шалопай... И что ты в нем нашел, в этом парне?

Он наклонился к ее сердитому лицу и с любовью поцеловал его.

— Нужно спать, — сказал он.

Она проворчала:

— Ты мог бы мне ответить. Я еще не впала в детство.

Он сделал усилие, чтобы улыбнуться, обернулся, прежде чем закрыть дверь, и послал ей воздушный поцелуй.

Он медленно поднялся по лестнице, преодолевая ступеньку за ступенькой, словно ему на плечи давил тяжелый груз. Зажег керосиновую лампу: в этот вечер он потерял способность видеть все своим особым зрением и знал, что сегодня комната, как и мать, покажется ему такой, какая она есть в реальности.

На потемневшем потолке расплывалось мокрое пятно, обои были покрыты следами от раздавленных комаров. От ночного столика из красного дерева, которым он не пользовался, исходили запахи, свидетельствовавшие о том, что уж г-жа Плассак, когда спала в этой комнате, пользовалась им вовсю. Столик был накрыт индийской шалью, траченной молью и закапанной свежим воском. Он заставил себя поверить в ее ценность, даже воспел ее в одном из своих стихотворений. На спинке вольтеровского кресла в том месте, где Жиль прислонялся к нему головой, виднелось сальное пятно. Жиль! Жиль! Сквозь романтическую дымку уходящей молодости в нем уже проступали некоторые черты того мужчины, каким он станет лет через десять.

Николя задул лампу, и запах керосина быстро рассеялся. Его глаза привыкали к полутьме: луна, исчезая, оставила в небе молочный след. Облака походили на расплывчатый берег озера забвения, в котором мерцала огромная звезда. Николя Плассак смотрел на нее. Он все никак не мог решиться четко сформулировать мысль, которая пришла ему в голову, когда он бежал за Жилем по дороге в Дорт: «У меня есть одна идея... Только дай мне немного времени...» Идея... Какая идея! Уже сама ее дикость делала эту идею притягательной. Он подчинится Жилю, но не допустит лжи. Обещание, которое он даст Галигай, не будет ложным.

Пока ему не было нужды заглядывать в эту бездну, измерять ее глубину. В течение месяцев, а то и лет, их будет разделять его мать, которая ненавидит Агату и которую придется убеждать, упирая на бедность: на какие средства он стал бы содержать семью, если ему не удается прокормить даже одного себя?

Помолвка будет настоящей. Но потом между ними лягут шестьсот километров: от Галигай у него будут только письма. А письма у нее действительно получались прекрасные. И он тоже станет ей писать, писать так часто, как она того пожелает. Да, но ведь в конце концов все должно будет кончиться... Он подумал: спать порознь, две кровати, две спальни... мысль его не могла остановиться на простой перегородке, он думал о стене, о закрывающейся на задвижку двери. И все равно понадобится время, чтобы привыкнуть... В мыслях он преодолевал пропасть, которая отделяла его от ребенка: да, родится ребенок. Как награда за все. Ребенок г-жи Агаты... Ну и что? Черты у нее не безобразные. Чтобы стать почти красивой, ей не хватает только немного счастья: как она расцвела в тот день, когда он повел ее прогуляться в лес, чтобы Жиль смог остаться наедине со своей крошкой Мари! Она стала тогда совсем другой... Да, но только слишком уж волновалась. С ней нельзя было спокойно разговаривать: она вдруг начинала часто дышать, хлопать ресницами, напрягаться. Он попытался восстановить в памяти один образ, из тех, что обычно гнал прочь: образ, сохранившийся с первого посещения некоего дома в квартале Мериадек в Бордо... Та женщина говорила ему: «Не нервничай». В конце концов, все прошло хорошо. И Жиль будет спасен. Жиль будет счастлив. Жиль должен быть счастлив. Нет, он не будет счастлив, на него просто снизойдет мир, покой. Он превратится в одного из тех господ, которых Николя случалось видеть на мессе, господ со складкой на шее из-за жесткого воротничка. Жиль! Николя вспомнил, как начиналась их дружба, как они подолгу гуляли по Парижу, как однажды поздно вечером они, усталые, сидели на скамейке напротив церкви Святой Марии Магдалины и Николя глухо читал наизусть стихи. Жиль сказал тогда: «Было бы так хорошо умереть нам обоим до рассвета».

— Мне нужно было бы пойти с Мари, — сказала г-жа Дюберне. — Нехорошо, что она отправилась одна к Монжи.

Арман возразил:

— Но ведь доктор приказал тебе лежать в постели и не вставать...

Он подошел к окну и облокотился на подоконник. Не пробило еще и четырех, а ставни были уже приоткрыты. После сильной грозы в воздухе посвежело. Едва он успел зажечь сигарету, как раздался голос:

— Ах! Нет! Только не в моей комнате.

Он выбросил сигарету в окно. Агата взяла пустую чашку, которую ей протянула г-жа Дюберне.

— Я скоро схожу за ней, — сказала она, — и приведу ее домой.

— Наверняка Салон тоже оказался в числе приглашенных. Эти Монжи теперь принимают у себя кого попало.

— Она обещала мне избегать его, — сказала Агата. — Она не будет с ним разговаривать.

— Но они будут смотреть друг на друга... Они так смотрят друг на друга... Мне стыдно за нее. Как подумаю, что это моя дочь...

— Это, я должен сказать...

Арман не закончил фразу и снова облокотился, на подоконник. После некоторой паузы г-жа Дюберне проворчала:

— Просто не знаю, почему я должна выполнять предписания этого злосчастного докторишки. Когда к нему обращаешься за помощью, он начинает копаться в своей книге. Сущий осел, мне кажется.

— Но ведь ты же сама говоришь, что ощущаешь тяжесть, когда ходишь... Хотя, разумеется, — добавил г-н Дюберне, — разумеется, у этого парня нет того опыта, какой есть у доктора Салона.

Жена приподняла над подушками изможденное лицо:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что я должна была обратиться к этому интригану?

— А ты знаешь, что он так же не хочет этого брака, как и ты?

— Вот те на! И кто же сообщил тебе такую чепуху?

Он хотел было ответить: «Да г-жа Агата...» Но учительница приложила палец ко рту и пристально посмотрела на него. Он выкрутился:

— Ходят такие слухи в Дорте. С тех пор, как он купил Балюз, людям интересно знать, что доктор собирается с ним делать... Похоже, многие бы удивились, если бы узнали, о ком идет речь... Известные коммерсанты Бордо начинают поглядывать на наши земли.

— На здоровье!

Юлия Дюберне добавила возмущенно:

— Бордолезцам придется довольствоваться тем, что нам не нужно ни за какие деньги. К тому же, когда они наведут справки... Мне наплевать на то, что говорят в Дорте, — добавила она со злостью.

— Что вы хотите, — вставила Агата, — эти люди никогда не поймут, что можно не придавать значения богатству... Вы же совсем другой человек, вы не такая, как они. Сколько я ни повторяю им, что у Мари будет денег больше, чем нужно, они твердят свое. Вы ведь знаете их песенку: «Чем больше есть, тем больше хочется». Они ничего не видят дальше своего носа.