Йоханнес Йенсен - Мифы Страница 7

Однажды я отправился в одно местечко на Лимфьорде и возобновил знакомство с Кьелем, рыбаком, с которым был в ссоре. Между прочим, я подсчитал, что это было семнадцать лет назад; хотя мы и не сразу признали друг друга, в общем-то, он мало изменился. Встреча наша была довольно забавной. Он вместе с другими рыбаками чинил на лужайке сеть; завидев его грузную фигуру в исландском свитере, я спустился к ним на велосипеде. Я принялся расспрашивать его о том о сем, спросил про улов, он отвечал коротко, не поднимая глаз, не отрываясь от работы; я тут же почувствовал вежливое недоверие к городскому жителю.

«Этого не собьешь с толку», — подумал я.

Во время нашего разговора я постарался показать осведомленность в рыболовстве и других близких ему вещах, чтобы завоевать его симпатию, но он принял это как само собой разумеющееся, его не насторожило и то, что я назвал своих старых знакомых, живших в этих местах, мало ли кто кого знает. Но тут я спросил про Йоханну, не знал ли он…

И в этот самый момент я понял, что это Кьель! И он тоже узнал меня. Но он это скрыл, скрыл самым деликатным образом, ведь теперь ему нужно было делать вид, что он узнал меня с первого взгляда! Мы постояли немного, затаив дыхание. Потом Кьель сказал со скрытой теплотой в голосе:

— Помните, как мы обменялись трубками?

Еще бы не помнить! Это было в тот вечер с Йоханной. Да, с тех пор прошло семнадцать лет. В ту пору мы с Кьелем, два шалопая, курили трубку и, конечно, решили обменяться. И тут я покорил сердце Кьеля, потому что у меня была курляндская трубка, а у него простая фарфоровая, и оба остались довольны. В тот день здесь устроили вечеринку, я почти все время танцевал с Йоханной, девушкой, которую видел впервые. Йоханне с трудом удалось застегнуть на груди платье, сшитое для конфирмации, похоже было, что пуговицы того и гляди оторвутся и разлетятся в разные стороны. Сначала она смерила меня взглядом с головы до ног; хоть я и держал трубку во рту, но, в сущности, был еще почти ребенком. Однако я сумел зажечь Йоханну. Боже мой, как мы слились воедино, кружась в долгом вальсе. Поздно ночью мы вышли на порог остыть и освежиться, голова кружилась, щеки пылали; как вдруг мне на спину, между лопаток, легла здоровенная, сильная рука и вытолкнула меня из танцевального зала, я успел увидеть, как другая рука нежно, но сильно уперлась в спину Йоханны; это был Кьель, он оставил нас вдвоем в ночи и исчез так быстро, что мы не успели разглядеть его. Мы отошли подальше в темноту, я целовал Йоханну, она — меня; мы были счастливы, и было это семнадцать лет назад.

Мне вдруг на память пришел еще один человек, который был на этой вечеринке. Городской житель, он от души веселился в компании рыбаков, волосы его развевались, он хохотал, как фавн, счастливо и беспечно. Боже милостивый, ведь это был бал без горячительных напитков, мы пили баварское пиво с белыми этикетками на бутылках. Это было давно. Ведь семнадцать лет — большой срок, я мысленно бросаю взгляд в прошлое и вижу, как этот человек год за годом тщетно пытается бороться с судьбой и однажды ночью в копенгагенской мансарде выпивает пузырек морфия. Он оставил после себя десятка два больших рукописей. Это был образованный человек, но одного постичь не мог. Для него кроншнепы больше не поют.

А в остальном это местечко почти не изменилось. К трактиру пристроили новую жилую половину, но люди там жили те же самые. Мне было приятно вновь встретиться с Кристеном Томмесеном, я не надеялся встретить его. Однако внешне он ничуть не изменился. Все же есть на свете нечто непреходящее. В спальне, куда из трактира вела открытая дверь, сидела Сёрине, жена Кристена Томмесена, ее мучила подагра, но и прикованная к постели, она командовала домочадцами зычным голосом. В старом трактире царила все та же патриархальная атмосфера. Рыбаки сидели за столиками, как у себя дома, перед каждым — рюмка. Я узнал почти всех. В центральной части страны, где проложили железную дорогу, жизнь крестьян со временем изменилась, и здесь, где «употребляли водичку», все было так, как на заре человечества. Здесь время остановилось. Вот, например, одноногий рыбак, которого я знал с давних лет, совсем не изменился. Этот prodigium [Странный, необычный (лат.)]мог опираться лишь на одну ногу, другая у него онемела в бедре и согнулась в колене, но руки у него были сильные, он по-прежнему рыбачил с большой охотой. Я видел, как он брел по воде к своей лодке: на ногах тяжелые сапоги, костыли наполовину в соленой воде.

По сути дела, между современными жителями этого селения и обитателями здешних мест в каменном веке большой разницы нет — как в ту пору сваливали в кучи кухонные отбросы, так и нынче они навалены на задворках вдоль береговой линии. Восточные отмели, которые прежде кормили рыбаков, теперь — достояние государства, оно продает двустворчатых привилегированным копенгагенским питекантропам.

Когда я был ребенком, рыбаки зарабатывали поденно на ловле устриц; осенью было привычно видеть в устье фьорда длинные ряды устричных лодок, которые тянули за собой скребки. Теперь там стоит одно-единственное рыболовецкое судно и двенадцать водолазов справляются со всем уловом. Они опускаются на дно фьорда, словно в столовую, и собирают крупные устрицы. Государство платит подрядчику семь эре за устрицу, ему она обходится в шесть. Потом по дороге в столицу устрица все дорожает. Поэтому-то она кажется нам такой вкусной. Рыбаки тоже довольны.

Я мог бы долго рассказывать о состоянии невинности, в котором пребывает рыбацкое селение, но не хочу вдаваться в подробности. Ведь речь шла о кроншнепах.

Мы с Кьелем рыбачили и охотились несколько дней, а потом решили поехать на острова.

— Там сейчас, поди, полно больших кроншнепов, — сказал он.

Мы взяли лодку и отправились перед заходом солнца, плыли с час и добрались до низкого песчаного островка, когда дневной свет уже погас. Птицы тут просто кишмя кишели: золотистые ржанки, чибисы, чайки. Утки там тоже были, но, как только мы приплыли, эти осторожные птицы укрылись в укромном местечке в полумиле от нас. Мы подстрелили несколько ржанок. Тут стая в тысячу птиц поднялась и перелетела на другой берег, чтобы найти покой. Удивительно прекрасное зрелище, когда целая стая резко снимается с места и взмывает ввысь, показывая брюшки и изнанку крыльев, к тому же это удобный случай сбить нескольких птиц. Стая ржанок летит как единый, четко слаженный организм, под звуки нежной и в то же время страстной флейты. Стая летит низко над водной гладью, потом внезапно, как шквал, взмывает ввысь, словно что-то взрывается в воздухе и — фью-фью — снова падает вниз с быстротой ветра и скользит над самым зеркалом фьорда. Высоко под облаками по старой проторенной дороге тяжело и медленно, словно крылатая корова, летит чайка.

— Есть хочу! Есть хочу! — не переставая, кричит она на своем гортанном языке.

А вот чибис затевает свой извечный спор со всем миром:

— Чив! Тви! Фу-ты, ну-ты!

Может, то, что я хочу вам рассказать про чибиса, всем известно? Говорят, что чибисы — это умершие холостяки и старые девы. Они сидят и перекликаются:

— Ви виль ду ит? А почему ты не хотела? — кричит в отчаянье одна птица.

— Атур ит. Я не смела, — горестно отвечает другая.

И так без конца. Нескончаемый плач хлопотливых чибисов — самая верная примета весны.

Как стемнело, мы с Кьелем залегли каждый на своем мысу на расстоянии нескольких ружейных выстрелов друг от друга. Я так долго пролежал за большим камнем, что потерял всякую надежду увидеть кроншнепа. Наступила такая тьма, что я уже не видел камней, на которых лежал. Небо надо мной еще светилось зеленоватым светом, как бывает после заката, и, покуда я еще мог что-нибудь разглядеть на его фоне, можно было подождать еще немного. Но когда кроншнепы наконец появились, я уже не верил своим глазам.

Первый, которого я заметил, прилетел один, опустился на землю, и тут же зазвучали низкие тона флейты. На близком расстоянии его песня не была столь музыкальной, слышно было, что она вырывалась из горла вполне земного существа. И все же я сразу узнал те звуки, звеневшие посреди тумана и дождя над копенгагенскими башнями, лившиеся откуда-то с недосягаемой высоты. Большая долговязая птица прилетела слева, четко прочертив воздух над самой водой; так, значит, это и была та самая предвесенняя мистерия, вызывавшая во мне какое-то удивительное неистовство, теперь я мог воочию видеть, что это было не больше и не меньше, как стройное, длинноногое пернатое… бах!

— Получай же, что я припас для тебя!

Первая пуля упала в воду примерно на аршин позади быстрой птицы, вторую пулю я пустил наугад и в тот же момент потерял кроншнепа из виду, его силуэт растворился на фоне темной воды. Да, в другой раз буду знать, где лучше залечь поближе к этому месту.

Долго после того мне казалось, что я вижу на фоне неба изящный силуэт этой птицы с изогнутым клювом. Кроншнеп — благородная птица, быстрокрылая, довольно большая, сильная и красивая в полете. Тело кроншнепа напоминает веретено, шею он держит свободно, очень естественно, длинный, загнутый книзу клюв придает ему странный вид существа благородного, сильного и меланхолического. Это птица Севера со светлым оперением, взращенная белыми ночами, к которым она стремится издалека. Своего первого кроншнепа я застрелил в Средиземном море на корабле, никогда не забуду, мне казалось тогда, будто это весточка из дома. Он долго, вызывающе стоял на палубе, словно приклеенный — серый, как ночь, силуэт, длинный, унылый клюв, — казалось, он бросил мне вызов, сердце у меня смертельно защемило, я помчался в каюту и схватил ружье. Я выстрелил в беднягу на расстоянии четырех шагов, не сделай я этого, мне бы жизнь была немила. Зачем он смотрел на меня, ведь я плыл к тропикам, послав к чертям белые ночи и дожди? День был прекрасный, Эгейское море, небо Гомера над головой, синие волны покачивали нас, словно не наяву, а во сне, и уносили все ближе и ближе к солнцу. Впереди маячил берег, может быть остров с райскими кущами. Сидевшие на палубе птицы были совсем ручные, будто они обитали в этом райском саду. Жаркими вечерами достаточно было протянуть руку к брезенту, покрывавшему лодки, чтобы схватить сразу несколько ласточек, они лежали там кучками, тесно прижавшись друг к другу. Может быть, эти маленькие птички становились ручными от усталости. Однако остров был совсем не близко. Многие ласточки так устали, что падали на палубу и погружались в забытье, из которого больше не выходили. Я поймал на корабле ястреба, но об этом другой рассказ…