Элиза Ожешко - Bene nati Страница 7

В чистой горнице, действительно, весьма просторной, было два окна в одной стене и одно в другой; длинная печь, выложенная белыми изразцами, тянулась во всю стену, отделяя ее от боковушки. Дощатый, некрашеный пол блистал чистотой, а низкий бревенчатый потолок, видно, недавно побелили. Мебель была незатейлива: несколько простых табуретов и стульев, три стола, два шкафа, а среди них царили старинный громоздкий комод желтого ясеня, стоявший между окон, и столь же старинный и громоздкий диван, обитый ковром. Диван был огромный, чрезвычайно поместительный, с резной полочкой на высокой спинке и толстыми, мощными подлокотниками. Обладание подобным диваном означало почти то же, что свидетельство о шляхетском происхождении. То было наследие предков, которые, несомненно, имели и некоторое состояние и положение, если сами сидели на таком диване и сажали на него своих гостей.

В эту минуту на диване сидел Константы Осипович. Прислонясь к высокой спинке и закинув ногу на ногу, он небрежно развалился, засунув руки в карман своей серой куртки, отороченной черной тесьмой. Ни этой куртки, сшитой с фантазией, хотя и из грубого домотканного сукна, ни новых высоких сапог он не носил по будням. Сейчас он нарядился ради гостей, которые уже часа два как начали собираться, — кто пешком, из соседних усадеб, а кто в санках, запряженных в одну лошадь.

В горнице уже было тесно и шумно, хотя сошлась тут только родня: сестры, зятья и двоюродный брат с молоденькой женой. Однако Константы не хотел, чтобы даже самые близкие заметили у него хоть малейшую скудость или запущенность. За двумя сестрами и их мужьями он послал сам, узнав от соседа, вернувшегося из города, что две другие сестры должны к нему нынче приехать. Одна из них, Анна Коньцова, лет пять назад вышла замуж за зажиточного мещанина и постоянно проживала в городе. Другая, младшая в семье, Салюся, уехала к сестре погостить и неожиданно пробыла у нее почти год. Именно в это время она совершила величайшую глупость, а намеревалась совершить еще большую. Но этого он не допустит, как бог свят, не допустит! Он не даст ей самой погибнуть и подобным поступком осрамить всю семью! Однако и семья должна ему в этом помочь, затем он их и созвал. Сестры все как-то ближе сестре, нежели брат; пусть же стараются отвратить ее от погибели и срама. А если Салюся, вопреки уговорам и запретам, будет упорствовать в своем опрометчивом решении, — может понадобиться и помощь зятьев. В чем? Ну, пока об этом рано говорить, а придет время, он все им откроет. Только… как бы горшки, которые эти хамы подвинули к огню, не треснули у них на головах. А если его приведут в ярость, он на все решится. Всяко бывает на свете, случается, что тем, кто вздумает обидеть других, мстят. И он готов на все, хоть в острог его сажай. Константы говорил сначала медленно, выбирая и взвешивая слова, и сам с видимым удовольствием прислушивался к ним. Вскоре, однако, горячность взяла верх над краснобайством, голос его загремел на всю горницу, на щеках вспыхнул румянец, и загорелись глаза. Руки он уже не держал в карманах, а гневно размахивал ими и, наконец, стукнув кулаком по столу, крикнул: — Еду, еду — не свищу, а наеду — не спущу! Вот как, по-моему! Где добром не смогу, там силой добьюсь, а сестре кровной, которую родители, умирая, вверили моему попечению, не дам зря пропасть!

К гневу, который так и кипел в нем, примешалась скорбь, голос у него пресекся, и слезы увлажнили пылающие глаза. Константы утер их тыльной стороной ладони, снова опустился на диван и тяжело вздохнул. В горнице послышались громкие вздохи: то вторили ему сестры и зятья.

У окна за столом, уставленным всякой снедью, уже основательно початой, сидели т-ри женщины и трое мужчин. Перед ними стояли молочная лапша, сыр, вареная колбаса, каравай хлеба и даже фаянсовая масленка с красным петушком на крышке. Гости время от времени подносили кусок ко рту, а затем складывали руки на коленях и, чинно жуя, поддакивали хозяину на все голоса: "Ну, еще бы! А как же! Само собой!"

Сестрам Константа — в замужестве Панцевичовой из Кубляк и Заневской из Зачевич — давно перевалило за тридцать. От былой красоты у них сохранились только высокий рост да иссиня-черные волосы. Горящие, как угли, бегающие глаза, равно как и резкие черты лица свидетельствовали о чрезмерной живости характера и невоздержанности в речах. Обе сестры были в шерстяных платьях и изящных чепчиках, которых дома не надевали; и лишь отправляясь в гости, хотя бы к брату, они считали долгом, из уважения к хозяину и к самим себе, нарядиться подобающим образом. Мужья их держали себя гораздо спокойнее и степеннее; тем не менее сразу было видно, что оба знали себе цену, особенно Панцевич, который при собственном весьма недурном хозяйстве еще арендовал изрядный клочок земли по соседству. Он сидел на табурете очень прямо, в пышном галстуке и поминутно покручивал русый ус. Слушая Константа, он снисходительно улыбался с понимающим видом и глубокомысленно поднимал брови. Двоюродный брат Михал Осипович и молоденькая его жена, с которой он обвенчался всего недель пять назад, были больше заняты друг другом, нежели тем, что происходило вокруг. Они то и дело перемигивались, перекидывались хлебными катышками и даже корками и несколько раз самым неожиданным образом и совсем некстати принимались хохотать, неизвестно почему. Подобное пренебрежение к фамильным делам и особенно этот смех выводили и? себя Константа, готового подраться или заплакать. Произнося свою речь, он бросал гневные, а под конец уже просто разъяренные взгляды на молодую чету.

Но вот тихо и осторожно отворилась дверь из сеней, и вошел высокий, худой человек, лет сорока с небольшим, в простом долгополом кафтане. Жгучие черные глаза и густые подстриженные усы ярко выделялись на его желтом, костлявом, словно иссохшем лице. Волосы на голове у него были гладко зачесаны. То был Габриель Осипович, прозванный глупым Габрысем. Войдя, он молча поклонился на все стороны и сел на скамейку, стоявшую у самого входа. Судя по равнодушию, которым был встречен глупый Габрысь, ни в приходе его, ни в том, что он уселся у самых дверей, — не было ничего необыкновенного. Но, как бы то ни было, Габрысь принадлежал к семейству Осиповичей, а потому все кивнули ему в ответ, однако к столу не позвали, и больше никто не обращал на него внимания. Все слушали Панцевича. Медленно прожевывая колбасу и многозначительно поднимая белесые брови, он рассказывал о том, что недавно был в Ясьмонтах у Казимежа Ясьмонта и видел обеих лошадей, которых тот купил у Онуфрия Цыдзика, Константы был, видимо, недоволен тем, что разговор коснулся не того предмета, который" сегодня интересовал его более всего. Ворчливым тоном он ответил, что три дня тому назад тоже ездил к Казимежу Ясьмонту. А дело, с которым он к нему обращался, настолько важно, что в зависимости от него и другое дело может повернуться совсем по-иному… Об этом он хотел позднее сообщить сестрам и зятьям, но, поскольку уже затронули этот предмет…

Тут прервал его тихий, медлительный голос гостя, сидевшего у дверей.

— Я слышал, Салюся нынче приедет? — не покидая своей позиции у дверей, спросил Габрысь.

— Приедет, приедет; и она и Коньцова — обе приедут, — ответило ему несколько голосов, а Константы, развалясь на диване, проговорил с таинственным видом:

— Нынче сюда приедет Казцмеж Ясьмонт…

— Зачем? Почему? Ты, что же, лошадь продаешь? — посыпались вопросы за столом.

Константы покачал головой и, таинственно улыбаясь, ответил:

— Тут товар подороже, чем лошадь…

Преисполненный важности и гордости собой, он поднялся с дивана и, все так же таинственно улыбаясь, лукаво взглянул на гостей.

— От разных болезней разные и лекарства, — начал он. — Так вот, от этой-то болезни я и придумал лекарство, поехал к Ясьмонту и говорю: — Будет так-то и так-то, значит, по моей воле, шестьсот рублей чистоганом даю в приданое за Салюсей…

Панцевичова и Заневская так и подскочили, а он, выпятив грудь н засунув руки в карманы, продолжал:

— Таков уж нрав у меня: раз мне что вздумается, ничего не пожалею, чтоб добиться своего…. кровью изойду, а своего добьюсь… Может, мне вот как туго придется, может, я с голоду буду помирать, без сапог ходить, а что сказал — сделаю. Будет так-то и так-то, значит, по моей воле, шестьсот рублей приданого чистоганом даю… Еду, еду — не свищу, а наеду — не спущу! Вот как по-моему!

Он кончил, и несколько минут длилось молчание, которое прервала, наконец, Панцевичова. Подперев щеку кулаком и часто моргая глазами, она быстро затараторила громким, визгливым голосом, раскачиваясь взад и вперед на табуретке:

— Однако же, — начала она, — однако же Константы очень несправедлив! По какой же это причине самой младшей сестре он отваливает шестьсот рублей приданого, когда за старшими дали по триста?

— Правильно! — ерзая на стуле, еще громче крикнула Заневская. — Всем по триста, а ей одной шестьсот! По какой же это причине? Уж не потому ли, что она столько огорчений причиняет всему семейству, чего мы сроду не делали?