Три часа между рейсами - Фрэнсис Скотт Фицджеральд Страница 7

— Вернемся к Ирвингу Берлину. Он счастлив с этой девицей Маккей? Что-то песни у него невеселые…

— Думаю, он в порядке. А вот ты — счастлива ли ты?

— Это мы уже давно обсудили. Что я значу вообще? Да, сейчас я имею кое-какое значение, но, когда я была всего лишь девчонкой из пригорода, твоя семья решила… Не ты, — быстро добавила она, заметив тревогу в его глазах. — Я знаю, это было не твое решение.

— В ту пору я знал о тебе еще кое-что. Я знал три вещи: что ты родом из Йонкерса,[19] что ты частенько перевираешь слова…

— И что я хотела выйти за тебя замуж. Забудем это. Твой приятель мистер Берлин говорит куда лучше нас. Давай послушаем его.

— Я его слушаю.

— То есть я хотела сказать: послухаем.

Не пройдет и года, как…

— Почему ты назвала его моим приятелем? Я этого мистера Берлина и в глаза не видел.

— Я подумала: может быть, ты встречался с ним в Вене, пока жил там?

— Не видел я его ни там, ни где-либо еще.

— Он точно женился на той девушке?

— Почему ты плачешь?

— Я не плачу. Я только сказала, что он женился на той девушке, — он ведь на ней женился? Почему бы мне об этом не спросить? Если уж на то пошло… когда…

— Ты все же плачешь, — сказал он.

— Нет. Честное слово, нет. Это все из-за работы, очень устают глаза. Давай потанцуем.

Над

   голо —

      вой… —

исполнял оркестр.

Синее

   небо

      над

         голо —

            вой…

Танцуя в его объятиях, она вдруг вскинула голову:

— Значит, по-твоему, они счастливы?

— Кто?

— Ирвинг Берлин и девчонка Маккей.

— Откуда мне знать, счастливы они или нет? Я же сказал, что не знаю их и никогда их не видел.

Мгновение спустя она прошептала:

— Мы все их знали.

III

Этот рассказ — о музыке. Иногда люди ведут мелодию, а иногда она ведет людей. Как бы то ни было:

— Значит, не суждено, — произнес он с ноткой обреченности.

Дым застит глаза…[20] —

меж тем говорила музыка.

— Почему?

— Потому что мы уже слишком старые. Да ты и сама не захочешь — теперь, когда тебе дали эту работу в Дюкском центре.[21]

— Я туда еще не перебралась.

— Но работу-то дали. И будут платить четыре тысячи в год.

— Ты получаешь вдвое больше.

— То есть ты все еще согласна?

Когда твое сердце пылает… —

продолжал оркестр.

— Нет. Думаю, ты прав. Уже слишком поздно.

— Слишком поздно для чего?

— Просто «слишком поздно», как ты сам сказал.

— Я не это имел в виду.

— И все равно ты был прав… Тише.

Взгляду

   услада,

Сердцу

   отрада…[22]

— Эта песня — как раз о тебе, — сказал он с чувством.

— Что? Это я-то взгляду услада и так далее? Тебе следовало сказать это мне пятнадцать лет назад. А сейчас у меня под началом целая клиника… Я по-прежнему женщина, — добавила она после паузы, — но уже не та женщина, которую ты знал когда-то. Теперь я совсем другая.

Взгляду услада… —

гнул свое оркестр.

— Да, я могла услаждать взгляды, когда была никем и даже не умела правильно выражаться…

— Я никогда не думал…

— Только не начинай снова. Лучше послушаем, что они играют.

— Песня так и называется: «Взгляду услада».

— А кто автор?

— Его зовут Джером Керн.

— А с ним ты встречался, когда в последний раз ездил в Европу? Он твой приятель?

— Никогда его не видел. С чего ты взяла, будто я должен знать всю эту звездную братию? Я всего-навсего врач. Я не музыкант.

Она помолчала, размышляя: откуда в ней эта горечь?

— Должно быть, все потому, что я за эти годы не встречала никаких знаменитостей, — сказала она наконец. — Впрочем, однажды я видела самого доктора Келли,[23] но только издалека. Я стала такой, какая есть, просто потому, что хорошо делаю свое дело.

— А я стал таким, потому что…

— Для меня ты всегда будешь лучше всех. Как, ты сказал, звали этого автора?

— Керн. И я не говорил «звали». Я сказал «зовут».

— Ты всегда любил меня поправлять. А теперь мы оба располнели — средний возраст, ничего не попишешь. Не так уж много радостей выпало на нашу долю.

— В том не моя вина.

— В этом нет ничьей вины вообще. Просто так уж вышло. Давай потанцуем. Красивая мелодия. Как, ты сказал, звали того автора?

— Керн.

Откуда знаю я,

Что любовь верна…[24]

— Однако у нас было все это, верно? — спросила она. — Были все эти люди — и Йоманс, и Берлин, и Керн. Им, наверно, пришлось наизнанку вывернуться, чтобы написать такие песни. А мы эти песни слушали вместе с тобой.

— Боже, но ведь этого так мало… — начал он, но она его прервала:

— Давай не будем зря мусолить эту тему. Ведь это наше с тобой достояние. Это все, что мы узнали о жизни. И у этих людей были имена — ты знал их имена.

— Их имена…

— Ты хоть с кем-нибудь из них познакомился за все годы, что провел в Европе?

— Ни разу не видел никого из них.

— Вот и я никогда их не увижу.

Она задумалась, представляя себе широкие просторы той жизни, какая могла бы быть у них вдвоем. Она могла бы стать женой этого человека, родить ему детей и, если нужно, умереть ради него… А вместо этого она в одиночку выкарабкивалась из унизительной нищеты, получала образование, делала карьеру, стремилась вперед — навстречу одинокой старости. И сейчас ей уже не было дела до этого мужчины, так и не ставшего ее мужем. Но ей очень хотелось знать, как жили все эти композиторы — Йоманс, Берлин, Керн, — и она думала, что, если их жены вдруг попадут к ней в клинику, она сделает все возможное для того, чтобы они чувствовали себя счастливыми.

Муравьи в Принстоне[25]

Сейчас, по