Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы Страница 8

Другой раз я был сильно поражен, когда услыхал, что она поет в отдаленной комнате. Она пела арию Орфея: «Что буду делать я без Эвридики?» Впервые после долгого промежутка она пела, расхаживая по дому; после долгого времени я снова услышал ее. — Почему она пела? Значит, ей весело? Какому состоянию ее души соответствует это необычное проявление? Непонятное смущение овладело мной. Я пошел к ней не размышляя, называя ее по имени.

Увидя меня входящим в ее комнату, она удивилась; она оставалась некоторое время пораженной; она ждала.

— Ты поешь? — сказал я, чтобы сказать что-нибудь; я был смущен и сам удивлялся своему странному поступку. Она улыбнулась неопределенной улыбкой, не зная, что ответить, не зная, как держать себя со мной. И мне показалось, что я читаю в ее глазах мучительное любопытство, уже не раз мельком замеченное, соболезнующее любопытство, с которым смотрят на маньяка, человека, подозреваемого в безумии. И действительно, в зеркале напротив я увидел свое лицо; я увидел изможденное лицо, ввалившиеся глаза, распухшие губы, весь мой лихорадочный вид.

— Ты одевалась, чтобы выйти? — спросил я все еще смущенный, почти застенчивый, желая избежать молчания.

— Да.

Было ноябрьское утро. Джулианна стояла у стола, украшенного кружевами, на котором блестели разбросанные бесчисленные маленькие современные вещицы, служащие для ухода за женской красотой. На ней был костюм из темной вишни: в руках она еще держала гребешок из светлой черепахи в серебряной оправе. Костюм строгого покроя подчеркивал элегантную стройность ее фигуры. Большой букет белых хризантем, стоявший на столе, подымался до ее плеча. Солнце бабьего лета проникало через окно, и в этом свете носился аромат шипра или каких-то других духов, которых я не мог разобрать.

— Какие теперь твои духи? — спросил я ее.

Она ответила:

— Crab-apple.

Я прибавил:

— Мне нравится.

Она взяла со стола флакон и протянула мне его.

И я долго вдыхал его запах, чтобы делать что-нибудь, чтобы иметь время приготовить какую-нибудь другую фразу. Но мне не удавалось рассеять своего смущения, вернуть свою уверенность. Я чувствовал, что всякая интимность между нами была кончена. Она стала казаться мне другой женщиной. Тем не менее, ария Орфея все еще звучала в моей душе, беспокоя меня:

«Что буду делать я без Эвридики?» В этом теплом золотистом свете, в этом нежном аромате, среди всех этих вещей, на которых лежал отпечаток женской грации, — отголосок старинной мелодии, казалось, пробуждал трепет какой-то таинственной жизни, разливал тень какой-то тайны.

— Как красива ария, которую ты только что напевала! — сказал я, повинуясь импульсу, происходящему от беспокойства.

— Очень красива! — воскликнула она.

Невольно хотелось задать один вопрос: «Но почему ты пела?» Я удержался и стал искать в самом себе причину беспокоившего меня любопытства.

Наступило молчание. Ногтем большого пальца она проводила по зубцам гребешка, и это производило легкий скрип. (Этот скрип — подробность, ясно сохранившаяся в моей памяти.)

— Ты одевалась, чтобы выйти. Так продолжай же, — сказал я.

— Мне остается одеть лишь кофточку и шляпу. Который теперь час?

— Без четверти одиннадцать.

— Ах, так поздно уже?

Она взяла шляпу и вуаль и села перед зеркалом. Я смотрел на нее. Другой вопрос приходил мне в голову: «Куда идешь?» Но я удержался и от этого вопроса, хотя он мог показаться совершенно естественным. И я продолжал внимательно смотреть на нее.

Она представилась мне такой, какой и была в действительности: молодой, очень элегантной женщиной, нежной и благородной, с фигурой, физически развитой, озаренной духовными качествами, в общем — очаровательной женщиной, которая могла бы быть любовницей для тела и для ума. «А если в самом деле она чья-нибудь любовница? — подумал я тогда. — Невозможно, чтобы никто не посягал на нее. Слишком известно, что она брошена мной; слишком известны мои поступки. А если она отдалась кому-нибудь? Или готова отдаться? Если она, наконец, считает бесполезным и несправедливым приношение в жертву своей молодости? Если, наконец, она устала от долгого самоотречения? Если она познакомилась с человеком, превосходящим меня своими качествами, с тонким и серьезным соблазнителем, сумевшим возбудить в ней любопытство к новому и заставившим забыть изменника. Если я уже потерял ее сердце, так безжалостно и беззастенчиво попранное?» Внезапный страх охватил меня, и приступ ужаса был такой сильный, что я подумал: «Я признаюсь ей в своих сомнениях. Я посмотрю ей прямо в глаза и спрошу: — Ты еще чиста? — И я узнаю правду. Она неспособна лгать. Она неспособна лгать? Ха-ха! Женщина!.. Разве ты не знаешь? Женщина способна на все. Помни это. Порой великая мантия героизма служит для того, чтобы скрывать полдюжины любовников. Жертва! Самоотречение! Все это лишь, кажется, одни слова. Кто сможет когда-нибудь узнать истину? Клянись, если можешь, в верности твоей жены; и я говорю не только о теперешней верности, но и о той, предшествовавшей болезни. Клянись, если можешь». И злой голос (ах, Тереза Раффо, как действует ваш яд), лукавый голос заставил меня вздрогнуть.

— Пожалуйста, Туллио, — сказала Джулианна почти боязливо. — Можешь ты заколоть мне булавкой вуаль, вот здесь?

Она стояла с поднятыми руками и держала их согнутыми над головой, чтобы завязать вуаль; но ее белые пальцы тщетно старались прикрепить ее. Ее поза была полна грации. Я подумал: «Сколько времени мы не даем друг другу руки! О, эти сильные, горячие пожатия, которые она давала мне одно время, точно желая убедить меня, что она не помнит причиненного мною оскорбления. А теперь эта рука, может быть, не чиста?» И, завязывая вуаль, я почувствовал мгновенное отвращение при мысли о возможном падении.

Она встала, и я помог ей надеть кофточку. Два-три раза наши глаза мельком встретились; и еще раз я прочел в ее глазах какое-то беспокойное любопытство. Она, может быть, спрашивала самое себя: «Почему он вошел сюда? Почему он остается здесь? Что означает его растерянный вид? Что ему нужно от меня? Что с ним такое?»

— Позволь… на одну минуту, — сказала она и вышла из комнаты.

Я услышал, как она звала мисс Эдит, гувернантку. Когда я остался один, мои глаза невольно обратились на маленький письменный стол, заваленный письмами, карточками, книгами. Я подошел; и мои глаза оглядывали бумаги, как бы стараясь открыть… Что? Может быть, доказательство?.. Я отогнал от себя это низкое и гнусное искушение.

Я увидел книгу в переплете из старинной материи, между страницами лежал маленький кинжал. Книга еще читалась, она была разрезана лишь наполовину. Это был последний роман Филиппо Арборио — Тайна. Я прочел на заглавном листе посвящение, написанное рукой самого автора: «Вам, Джулианне Эрмиль, Tunis Eburnea, посвящаю свой скромный труд. Ф. Арборио. День Всех Святых, „85“».

Так, значит, Джулианна знакома с романистом?

Какого мнения о нем Джулианна? И мне представился изящный, соблазнительный образ писателя таким, каким видел его иногда в обществе. Разумеется, он мог понравиться Джулианне. Судя по слухам, он нравится женщинам. Его романы, полные сложной психологии, порой очень тонкой, часто ложной, смущали сентиментальные души, возбуждали беспокойное воображение, учили с величайшим изяществом презрению к пошлой повседневной жизни. Агония, Истинная католичка, Анжелика Дони, Джорджио Алиора, Тайна — давали представление о жизни, как об обширном горении бесчисленных беззаботных существ. Каждая выведенная личность сражалась за свою химеру в отчаянной борьбе с действительностью. Этот необыкновенный артист, который в своих книгах представлялся как бы квинтэссенцией чистой духовности, — разве он не очаровывал и меня? Разве я не называл его Джорджио Алиора «братской» книгой? Разве я не находил в некоторых его литературных детищах странное сходство с моим интимным существом? А если именно это странное сходство поможет уже, может быть, начатому обольщению? «Если Джулианна отдастся ему, заметив в нем одно из тех качеств, благодаря которым она когда-то так обожала меня?» — подумал я с новым ужасом.

Она вернулась в комнату. Увидя книгу в моих руках, она сказала со смущенной улыбкой, немного покраснев:

— Что ты смотришь?

— Ты знакома с Филиппо Арборио? — спросил я ее тотчас же, но без всякой перемены в голосе, самым спокойным и наивным тоном, каким только мог.

— Да, — ответила она спокойно. — Он был мне представлен у Монтеризи. Он несколько раз был здесь, но не имел случая встретить тебя.

Мне пришел в голову вопрос: «А почему ты мне о нем не говорила?» Но я удержался. Как могла она говорить мне о нем, если я своим поведением давно прервал между нами всякий обмен новостей и дружеского доверия.