Эмиль Золя - Сказки Нинон Страница 8

За ними последовал грузный мужчина в белой куртке, с обрюзгшим, багровым лицом. Он всматривался равнодушно, не выражая ни радости, ни недовольства. Как видно, он находил вполне естественным, что кто-то любит его.

Потом придвинулись трое школяров — шалопаи по пятнадцати-шестнадцати лет с вызывающими ухмылками. Натыкаясь друг на друга и, видимо, гордясь тем, что они удостоились чести подвыпить, все трое божились, что распознали за стеклом собственных тетушек.

Любопытные сменяли друг друга, и я уже не в силах припомнить сейчас всех оттенков переживаний на лицах, которые так поразили меня в то время. О, волшебное видение возлюбленной! Какую жестокую правду заставляло ты высказывать эти расширенные вожделением глаза! То были подлинные Зеркала любви, где чарующий образ женщины отражался, искаженный скотской тупостью и сладострастием.

Более пристойным образом развлекались у противоположного оконца девицы. Их лица не выражали ничего, кроме любопытства; ни одного гнусного желания, ни одной грязной мысли. Они подходили одна за другой и, бросив удивленный взгляд, удалялись: одни — чуточку призадумавшись, другие — хохоча, как полоумные.

Не знаю, по правде говоря, что им там было и делать. Будь я даже самой малопривлекательной женщиной, я бы и с места не сдвинулся, чтобы пойти поглазеть на влюбленного в меня мужчину. В дни, когда сердце мое изнемогало бы от одиночества, — а это всегда дни весны, дни щедро залитые солнцем, — я выходил бы на тропинку, заросшую цветами, и позволял бы любоваться собою каждому встречному. А вечером возвращался бы упоенный любовью. Конечно, барышни мои далеко не все были хорошенькими. Красавицы пренебрегают услугами чародея — они им ни к чему. Дурнушки же, напротив, никогда еще не изведывали подобного наслаждения. Одна из них, большеротая, с жидкими волосами, не могла оторваться от магического зеркала. На губах ее играла радостная, вызывающая жалость улыбка нищенки, утоляющей мучительный голод.

Какие же мысли, спрашивал я себя, бродили в этих безрассудных головках? Догадаться было не так-то уж трудно. Каждая из них во сне, несомненно, встречалась с приищем, склоненным у ее ног. И каждой, естественно, хотелось разглядеть теперь поближе героя своих сновидений. Многих, конечно, постигло разочарование. Ведь принцев становится все меньше, а все, что мы видим наяву, выглядит куда менее радужным, чем во сне. Однако кое-кому все же повезло — сновидения подтверждались. У возлюбленного были такие же изящные усики и такая же черная шевелюра, как и во сне.

Так, хотя бы несколько мгновений, каждая вкушала радость любви. Наивный, быстротечный, как надежда, роман, выдаваемый только вспышкой румянца на щеках и трепетом груди.

В конце концов девицы были, пожалуй, глупышками, да и сам я, вероятно, обнаруживал изрядную тупость, надеясь увидеть что-то значительное там, где не на что было и смотреть. Однако я вполне был вознагражден и тем, что мне удалось понаблюдать. Я убедился, что как мужчины, так и женщины остались, в общем, вполне удовлетворенными. Магу, разумеется, не было никакого смысла доставлять огорчения добрым малым, приносившим ему по два су.

Наконец подошел и я, и уже без особого волнения припал правым глазом к заветному стеклу. Между двумя широкими занавесками красного цвета я различил женщину, облокотившуюся на поручни кресла. Ярко освещенная какими-то лампами, которых я не смог обнаружить, она четко выделялась на фоне размалеванною полотна, натянутого позади. На этой прорванной во многих местах декорации еще виднелись следы голубой романтической рощи.

Как и подобает всякому порядочному видению. Та, что любит меня, была одета в белоснежное, длинное, чуть схваченное в талии платье, расстилающееся облаком по полу. Такая же белая широкая вуаль, поддерживаемая на голове венком из цветов боярышника, была опущена на лицо. Небесное создание казалось в этом одеянии олицетворением самой чистоты и невинности.

Кокетливо подбоченясь, она нежно смотрела на меня в упор своими огромными голубыми глазами. Под вуалью она выглядела обольстительной. Золотистые косы, утопающие в муслине, чистый, девственный лоб, обворожительные губки, ямочки на щеках, созданные для поцелуев. При первом взгляде я принял ее за святую, при втором — она показалась мне уже ничем не брезгающей и вполне сговорчивой девкой.

Приложив три пальчика к губам, она послала мне поцелуй с таким реверансом, который вовсе не был к лицу обитательнице царства теней. Видя, что она совсем не торопится исчезать, я запечатлел ее черты в своей памяти и покинул свой пост.

Уже приближаясь к выходу, я увидел торопившегося занять мое место «друга народа». Суровый моралист, явно пытавшийся избежать со мной встречи, спешил преподать пример преступного любопытства простым смертным. Вот он наклонился, и по его длинной, изогнутой в дугу спине пробежала дрожь вожделения; не находя иной возможности разрядить свой пыл, он прильнул губами к стеклу.

Я спустился с помоста и снова окунулся в толпу, решив немедля отправиться на розыски Той, что любит меня, поскольку улыбка ее теперь была мне знакома.

Лампионы чадили, сумятица все возрастала, бушующая толпа, казалось, вот-вот опрокинет шатры. Праздничный разгул в этот час достигал своего апогея. Любому в такие минуты грозила участь оказаться задушенным.

Вокруг меня, куда бы я ни взглянул, волновалось бесконечное море полотняных чепцов и шелковых шляп. Я продирался вперед, расталкивая мужчин и с осторожностью обходя пышные юбки женщин. А вдруг вот эта розовая накидка? Или вон тот тюлевый чепчик с лиловыми лентами? А может быть, эта элегантная шляпка со страусовым пером? Увы! Накидке оказывалось под шестьдесят, чудовищно безобразный чепец любовно склонялся на плечо какого-то пожарного, особа в соломенной шляпке надрывалась от смеха, широко раскрывая чудеснейшие в мире глаза, которые мне не были знакомы.

Над всякой толпой неизменно витает какая-то непостижимая тоска, дуновение беспредельной грусти, вздох уныния и скорбя. Не было еще случая, чтобы, находясь среди громадного скопления народа, я не испытывал странного недомогания, гнетущего предчувствия. Мне всегда кажется, что какое-то неведомое бедствие угрожает такому сборищу людей, что стоит только сверкнуть молнии, и все эти беснующиеся толпы оцепенеют в вечном безмолвии.

Созерцая это надрывающее душу веселье, я постепенно замедлял шаги. Под одним из деревьев стоял залитый желтым светом лампионов нищий старик, чудовищно изуродованный параличом. Он поворачивал к проходящим свое мертвенно-бледное лицо и, жалобно моргая глазами, умолял о сострадании. Какая-то лихорадочная дрожь пробегала по его членам, сотрясая все тело, словно высохший сук. Раскрасневшиеся, пышущие свежестью барышни проходили со смехом мимо.

Еще дальше, у дверей кабачка, сцепились в драке двое мастеровых. Вино, вытекавшее на тротуар из опрокинутых в свалке стаканов, было похоже на кровь.

Казалось, что смех переходит в рыдания, огни иллюминации разгораются в гигантский пожар, в зареве которого мечутся пораженные ужасом люди. Я шел в смертельном унынии, продолжая всматриваться в девичьи лица, нигде не встречая Той, что любит меня.

Возле одного из столбов я заметил человека, погруженного в созерцание пылавших над его головой лампионов. По его сосредоточенному взгляду было видно, что он мучается над решением какой-то очень сложной задачи. Человек обернулся и взглянул на меня. Это был «друг народа».

— Сударь, — обратился он ко мне, — масло, которое расходуют на подобные празднества, обходится по двадцати су за литр. Литр равняется двадцати таким вот стаканчикам, что вы видите наверху. Итак, один стаканчик масла — один су. На этом столбе шестнадцать люстр, по восьми стаканчиков в каждой. Следовательно, сто двадцать восемь стаканчиков на столбе. По всему проспекту я насчитал, — следите за моими подсчетами, — шестьдесят столбов. Это составляет семь тысяч шестьсот восемьдесят стаканчиков, что в свою очередь равняется семи тысячам шестистам восьмидесяти су, или тремстам восьмидесяти четырем франкам.

Жестикулируя и делая ударение на каждой из цифр, «друг народа» склонялся надо мной всем своим длинным туловищем, словно это помогало ему втолковывать мне всю его премудрость. Закончив тираду, он торжествующе откинулся назад и, скрестив руки, посмотрел мне в лицо пронизывающим взглядом.

— Подумайте только — на триста восемьдесят четыре франка масла! — возопил он опять, напирая на каждый слог. — И это в то время, когда беднякам не хватает хлеба, сударь! Я спрашиваю вас, и притом с глубочайшим прискорбием, не лучше ли было бы распределить эти триста восемьдесят четыре франка среди трех тысяч бедняков, населяющих это предместье? Подобный поступок принес бы больше чести человечеству. Благодаря такому благодеянию каждый получил бы хлеба на два с половиной су. Отзывчивым людям следовало бы поразмыслить над этим, сударь.