Эльза Триоле - Незваные гости Страница 8

Патрис остановил машину перед милыми его сердцу старыми воротами.

– Мосье Патрис, – крикнула ему г-жа Пато, показавшись в окне дома напротив, – я вынесла матрац во двор. Он проветривается, для гигиены.

– Спасибо, мадам Пато.

Г-же Пато до всего было дело. Она помогла тетке Марте отойти к праотцам, а теперь, когда тетки уже не стало, проветривала ее матрац.

Патрис толкнул ворота. С прошлого раза трава зазеленела. От удовольствия он замер. Вишневое дерево… камни колодца… и солнечный луч, не опоздавший на свиданье. Патрис был прост и естествен со всеми, кроме самого себя. С самим собой он кокетничал: например, непритворное удовольствие, которое он испытывал при виде освещенных солнцем камней, удваивалось от сознания, что он способен столь тонко чувствовать. Он был как бы свидетелем своей собственной непосредственности и любовался ею, чтобы не сказать, что он любовался самим собой. Он обласкал двор долгим, пристальным взглядом своих небольших черных глаз. «Мой черный бычок…» – говорила его мать, настолько же светловолосая, насколько чернявы были ее сын и муж. Когда Патрис стоял в своем маленьком дворике, слегка опустив голову на широкую грудь, крепко поставив короткие ноги, он, больше чем когда-либо, напоминал бычка, выпущенного на арену и застывшего на месте, прежде чем броситься вперед. Женщины, с которыми Патрис имел дело, хорошо знали его долгий, пристальный взгляд, который побеждал их без труда.

Патрис любил женщин так же, как чужеземные страны. Он любил любить и любил себя самого, когда любил. У него были романы, но его никогда не оставляло чувство самосохранения, в этом бычке было также нечто от тореадора. Он выскальзывал из женских рук, как мыло в воде. Возможно, Патрис просто походил на многих средних французов, какие существуют и по сей день, – он позволит себе полюбить по-настоящему только тогда, когда решит жениться и когда сможет, как ему казалось, отдаться чувству, ничем не рискуя. И, может быть, именно это противоречие между кажущейся самозабвенной увлеченностью с его стороны и невозможностью для женщины им завладеть делало его таким привлекательным и обеспечивало ему легкий успех у женщин, любви которых было трудно добиться. Других он не признавал.

Все еще преисполненный радости жизни, Патрис через окно впрыгнул в дом. Он ехал к приятелю, который жил в десяти километрах от Вуазена. Только ради удовольствия заглянуть к тете Марте, в ее, в свой, домик он принял это приглашение. Патрис поднялся на чердак, спустился в подвал, открыл и вновь закрыл ставни, потом погляделся в зеркало над каменной раковиной и провел мокрой гребенкой по своим блестящим черным волосам, после чего у него сразу стал аккуратный и свежий вид. Несмотря на то, что ему было уже около сорока, Патрис нашел в себе сходство с веселыми, улыбающимися молодыми людьми, которых изображают на рекламах холодильников или непромокаемых плащей…

Патрис катил, напевая:

Не надо, не надо,Не надо, друзья…Гренада, Гренада,Гренада моя…

Патрис ехал к своему приятелю Дювернуа, который был небезызвестным писателем, ставшим летчиком, или знаменитым летчиком, ставшим писателем. Патрис встретился с ним во времена Сопротивления, они принадлежали к одному сектору. В тот день, когда Патрис попался, он был с Дювернуа, но летчик умудрился бежать, проявив невероятную смелость. Во время войны и Сопротивления он заслужил славу национального героя.

Патрис повернулся спиной к Босе. Лес нашептывал ему шелестящие сказки, но он не хотел их слушать, он опаздывал… Замок, в котором жил Дювернуа, находился у опушки леса, за рощицей. Заброшенный, облупившийся замок… Розовые замки в стиле Людовика XIII нехороши в запустении, запустение идет только благородному серому камню. Грустно было смотреть на замок со шлейфом из неподвижных деревенских домиков. В пятидесяти километрах от Парижа вы вдруг оказывались в местности, как бы забытой в складке земли… Патрис проехал вдоль стены, обогнул ее, и перед ним вырос главный фасад; все ставни были закрыты, замок возвышался над террасами, которые спускались к воде дерновыми площадками, превратившимися в заросли чертополоха. Кругом все было неподвижно. Этот замок всегда казался Патрису волшебным, как бы застывшим во сне. Когда-то он любил приходить сюда и подолгу сидел в липовой аллее – таких гигантских лип Патрис нигде никогда не видывал; аллея окружала замок параллельно его крепостной стене. И вот в этом замке, который всегда был необитаем, поселился его приятель Дювернуа. Владельцы замка были родственниками Дювернуа. Они говорили, что слишком стары и не могут заниматься восстановлением замка, а молодое поколение предпочитало южные владения и позабыло о необитаемом замке. Но Дювернуа не смущало царившее там разорение, он мог обходиться без воды и не боялся сквозняков; ему нравился пол из вытертых плит и камины из резного камня, в которых можно было уместиться стоя и жечь деревья целиком, он предпочитал все это современным удобствам заново оборудованных ферм с их пластмассой и мазутным отоплением. Дювернуа подвизался в области самого фантастического изобретения человечества – авиации, но он ненавидел прогресс в виде стандартных сборных деревенских домиков, железобетона и крошечных прямоугольных садиков под Версаль.

Патрис оставил машину у решетки и пошел через парк. Нигде никого не было видно. Левое крыло, сказал ему Дювернуа по телефону. Патрис поднялся к левому крылу и вошел в одну из многочисленных дверей, которые, по-видимому, никогда не запирались. Он очутился в огромной кухне, темной и холодной, под железным колпаком – громадная плита, величиной с две двуспальные кровати. Он пошел наудачу по коридору, через какие-то проходные чуланы и неожиданно в большом зале с деревянными панелями, кое-где еще хранившими следы позолоты, увидел голого до пояса Дювернуа, который упражнялся с боксерским мячом.

– Сейчас… сейчас приду, – крикнул ему Дювернуа, – пройдите, пожалуйста, туда…

Патрис вошел в соседнюю комнату. Комната большая, беспорядок… кровать, чертежный стол, вокруг музейного, столика, инкрустированного слоновой костью, несколько провалившихся кресел в стиле Людовика XVI, обитых ветхим шелком в лохмотьях… Высокие окна без занавесей выходили на окруженный деревьями луг, на котором мирно паслись две лошади. Вошел Дювернуа. На нем были фланелевые штаны, лыжная фуфайка с закатанным воротником… Этот лысый черт Дювернуа был неподражаемо элегантен, весь вытянутый в длину – ноги, руки, лицо, морщины, зубы. Он был небрит, и синева покрывала его продолговатые щеки.

– Работаете? – спросил Патрис, пожимая ему руку.

– Вы же видели!… Нет, без шуток, сижу над одной мелочью. Небольшое приспособление для самолета.

Он показал на чертежный стол. Слегка удивленный, Патрис промолчал. Он приехал, чтобы поговорить с Дювернуа относительно его романа, и Дювернуа это знал… Теперь он вдруг делает вид, что не понимает, – может быть, роман не получается? Но ведь еще совсем недавно Дювернуа пригласил Патриса к обеду для разговора о романе и чтобы получить от него некоторые сведения, нужные ему для этого романа. Роман об изгнанниках, оторванных по той или иной причине от родной земли… Дювернуа полагал, что Патрис, который работал в различных консульствах, мог бы ему рассказать о людях, с которыми он там имел дело… Ведь за границей консульство – до некоторой степени родина? Возможно… Но Патрису трудно было представить себе консульство с этой точки зрения… Для лирических излияний место неподходящее… и родина-мать там не протягивает вам свои нежные руки! Руки у консульства административные, то есть недоверчивые и жесткие; когда они тебя обнимают, то это скорее для того, чтобы схватить, чем приласкать! Дювернуа настаивал: ведь есть же фактическая сторона – интересные случаи, любопытные биографии… Нет, Патрис не находил решительно ничего, что могло бы помочь романисту… Но позднее., когда он вспомнил об этом разговоре, ему пришли в голову кое-какие соображения, и поскольку Дювернуа ему позвонил… Поэтому-то он и приехал.

Но они говорили о том, о сем, и, казалось, Дювернуа совсем позабыл, зачем Патрис у него, и не упоминал о своем романе. Патрис же не хотел быть нескромным, он терпеть не мог нескромных людей, и поэтому ждал, чтобы Дювернуа сам заговорил на эту тему. Одной из причин замкнутости Патриса с женщинами была их нескромность. Под предлогом любви они всегда выпытывают у вас всю подноготную. В такие минуты Патрис становился далеким, таинственным и непроницаемым, как стена. Как будто в нем крылись бездонные глубины. А глубин никаких не было. Просто он хотел поставить на место каждого и каждую, кто пытался проникнуть глубже поверхности. Поэтому Патрис вполне сочувствовал Дювернуа, когда тот вдруг становился холоден и неприступен, не допуская интимных вопросов. Наконец Патрис рискнул: