Василий Розанов - Последние листья Страница 8

(происхождение демократического строя)

Полицейский — самая маленькая величина. Чего: на него даже пролетарий плюет. И в строе, где все — маленькие, он вырос в самую огромную величину.

(тоже)

Каждый из нас есть «полицейский самого себя» в собственной душе. Он вечно хватает себя за полу, за ворот и кричит: «Держи вора» (таинство покаяния). Как же вы хотите, чтобы в стране не было полиции?

(происхождение христианско-полицейского государства)

14. IV.1916

Каждый час имеет свою ось, около которой он вращается.

И всякое «я» вращается по оси своего «я».

Это мы называем «эгоизмами» и плачем. Несимпатично. Некрасиво. Но что же делать? Иначе бы мир рассыпался.

Мир уплотняется. Камешками, а не песком. Звездочки, а не «туман материи». Мог бы ведь и «туман».

Так Бог сказал всему: «смотри в себя».

И вот мир эгоистичен.

Но я этого не люблю. Ох, не люблю. По мне бы лучше туман. И я бы все облизывал. Розанов не эгоистичен. Он обнюхивает и грязь у себя под ногтем, и любит далекую звездочку.

Я люблю чужие эгоизмы (своеобразия всех вещей) — своего эгоизма я не люблю.

Да его и нет во мне. Я люблю валяться на дороге, по которой проходят все.

14. IV.1916

Проституция — ужас.

Совокупление — всегда светло. Вокруг него образуется семья, растут дети. Песни. Быт. И больше всего этого — религия.

«Мать ведет в церковь детей своих».

Здесь — ничего. Тело Солнца есть. А свет солнца погас.

…плачьте народы, люди…

(идем с мамочкой в гости к Тиграновым. Мытнинская улица. И вокруг, по-видимому, проститутки)

16. IV.1916

…да для ослиного общества и нужна только ослиная литература. Вот побежали за фигуристами, п.ч. ноги их только и умеют бегать туда, где слышится и пальба, и пахнет овсом. «Чего ты дивишься, Розанов?»

«Иги, иги, иги.

Ого-ого-ого…

Тпру, тпру, тпру»:

— это самое существо теперь литературы, п.ч. давно самое существо общества есть поле с овсом и лошади.

«Плодитесь. Размножайтесь. И наполните землю».

Чем началось — тем кончилось.

18. IV.1916

Все вещи «вертятся около своей оси». Это не космография, а ноумен мира.

Этот день вертится около своей оси. Год вертится около «годовой оси». Юность — около своих 7 лет (14–21). Прошло. И эта ось выкидывается из человека, «как отработавшая», и вал-человек надевается на «ось старости» и опять начинает вращаться около этой совсем другой оси.

Теперь он удивляется, что было в юности и что он делал в юности. «Все непонятно или отвратительно», п.ч. ось другая.

И здесь есть также циклы и эпициклы. Планета оттягивает планету. Брак. Дружба. Роковая встреча.

Даже «комета сталкивается с кометой» и сливается в одну. Новая «комета из двух прежних с одним ядром». Таков всякий брак.

И центробежная сила во всем, и центростремительная. Монархия — центростремительна. Общественность — центробежна.

Декабристы — центробежны. Николай — центростремителен. «Которое кого переборет».

Вражда. Ненависти. Споры. Ссоры.

19. IV.1916

Счастье Германии было выковано в несчастии ее (Наполеон) («дробя стекло, кует булат»)[49], а несчастье России (17 губерний занято немцами) было выковано в беспримерном и незаслуженном счастьи.

«Крах» и давно поджидает Россию. И патриотизм Струве не спасет ее.

Не Россия побеждала при Минихе, а именно и только побеждал Миних: грубый, здравомысленный, жесткий немец. И не «русские» перешли через Альпы; а их перешел — перелетел ангел Суворова. Он — гений и случай.

Россия же всегда была темна, несчастна, ничему решительно не научена и внутренно всячески слаба. Она два — века шла и преуспевала «на фу-фу». Как Лазарь. И только то и было хорошо, что поэты «пели». А «пели» они, действительно, хорошо.

19.17.1916

Не нужно «примирения». О, не нужно.

Никогда.

Пусть все кипит в противоречиях. Безумно люблю кипение.

Мировой котел. Славный. «Берегись, прохожий».

Берегись. Ошпарит. «Погубишь душу свою». Но где гибель — и рожденье.

Из котла вырастают цветы. Детишки. Идеи.

И опять попадают в котел, чтобы «жратвы было больше».

Жрет. Какое славное жранье.

И кипит.

И родит.

Это — лоно мира. Куда же тут Гегель со своим «синтезом». Привел в Берлинскую полицию.

Розанов говорит ему:

НЕ-ХА-ЧУ.

23. IV.1916

Добро как вода — просто и пресно.

И как вода — всеобще и необходимо

Им «не интересуется» никто. Это правда. Да оно об этом и не просит. Но есть другое, важное: кричать, когда его недостает.

Добра в действительности гораздо больше, и зла совсем немного. Да без этого и нельзя было бы жить. И хотя в газетах каждый день печатается — или в два дня об одном случае — ужасного преступления в одном Петербурге: но на самом деле много ли это? На два миллиона жителей один ярко себя проявивший преступник. «Лежим на розах». Ибо на самом-то деле не только не каждый день, но не более одного раза в неделю.

Это так «мало», что почти «нет совсем».

«Зло» кажется «повсюду и везде», именно оттого, что о нем кричат, как о какой-то катастрофе. Да оно и есть катастрофа. Вы живете в дому с 1000 жителей (в Петрограде сплошь и рядом такие дома). Между тем вспомните за всю жизнь: много ли было случаев, что- бы «в нашем дому случилось что-нибудь особенное»? «Ничего особенного не случается». Я не помню, чтобы когда-нибудь случилось (за 60 лет), и только раз в Казачьем переулке[50] дворники избили и тяжело ранили дворника (ножом в живот), которому за старательность жильцы дали больше к Пасхе «чаевых». Но это был ужас (в д. № 4), прислуга, жильцы — все кричали и волновались. Швейцары волновались. И еще помню — когда был гимназист — проходил мимо дома, «в котором повесился человек». Я дрожал, испытывал мистический страх. Но это — два случая. Затем я не помню даже кражи, кроме 2–3 у себя, из них только одна рублей на 80 (белье с чердака).

А о добре никто не говорит. «Так серо». И хорошо, что не говорят. Это — «скучно» говорить о добре, и от этого оно несмотря на свою решительно повсюдность, не «перетирает зубы», не надоедает, не черствеет.

И всегда светло, не утомительно. Как эти «утомляющие» преступления, которых на самом деле так немного. Тут (в малом говоре о добре) скрыта самозащита человечества.

Это — «корень жизни», на который «не надо глядеть».

(приехав в редакцию)

25. IV.1916

…да я и не отрицаю, что эти патриоты или «потреоты» все сплошь св…., взяточники и проч. Среди которой, впрочем, поднимались три фигуры: Гиляров-Платонов, Аксаков и Катков.

Но вот мой вопрос: из вас, порядочных господ, почему же никто не пошел в патриоты?

Ведь тогда патриотизм-то бы скрасился. Было бы: сволочь, но среди нее Катков, Гиляров-Платонов, Аксаков и Михайловский. С его талантом, деятельным и живым, с его читаемостью.

Было бы немного получше. Понадежнее было бы.

А если бы Короленко? О, беллетрист и идейный человек, которого «читают». Совсем было бы недурно.

Я думаю, если бы Короленко был патриотом, — осмелился бы и Чехов назвать себя «русским человеком». С Чеховым и Короленко наша партия решительно подняла бы голову. «Мы, русские, тоже не сопляки».

Но теперь решительно сопляки. Помилуйте: правительство и вокруг него сволочь. В отчаяние придешь.

Да и сволочь-то потому единственно с правительством, что получает от него денежку. Вот и «Земщина» и «Голос Руси», и «Моск. Ведомости» Кто же назовет их «литературой» или назовет вообще «чем-нибудь»?

Удивительное положение.

Святые иконы (которым из порядочных людей никто не поклоняется).

Святые в могилах (которых никто не чтит, т. е. из поряд.).

Правительство и Сволочь (в живых):

состав правой партии.

В левой партии:

Гоголь, Грибоедов, Фон-Визин, Чаадаев, Радищев. Декабристы. Шестидесятые годы. Все звезды. Положительно все звезды. Весь ум, талант Руси.

«Душа Руси» — левая.

Святые Руси — в могилах.

Образа… да, но они из золота и металла. Правда, есть чудотворные.

И — правительство.

Правительство с образами и с могилами.

Без народа. Без «действительности вокруг».

Господи. Господи. Неужели это не «зарезанная Русь»??!!!

6. V.1916

Со всеми нами под старость делается склероз мозга. И хоть печально признать «зависимость духа от материи», но что делать — приходится.

Можно и следует забыть Толстому все его «Дневники», кои он для чего-то и почему-то таил от мира, хотя там ничего особенного не содержится, кроме доказывания в сотый раз того, чего он не умел доказать 99 раз, — забыть богословие, «В чем моя вера»[51] и «как я пришел к истине» и остановиться просто на его aeternum (вечное (лат.)) — «Войне и мире» и «Анне Карениной».