Стефан Жеромский - В сетях злосчастья Страница 8

Кубусь и панна Тереза случайно очутились у открытого окна, выходившего в сад. В этом саду на грядках росли чудесные белые лилии, которыми каждое воскресенье украшали алтарь костела. Улевич, набравшись смелости, намеревался начать разговор с изысканного комплимента, сравнив панну Терезу с одной из этих лилий, но никак не мог подобрать нужных слов. Он стоял возле нее в замешательстве, краснея самым неприличным образом. Когда Кубусь решился наконец взглянуть на нее, то заметил, что и она чувствует какую‑то неловкость, что и ее щеки покрылись легким румянцем, а на губах играет робкая улыбка. Тут голова у Кубы так затуманилась, что он перестал уже соображать, стоит ли он на своих, несколько стоптанных каблуках, или же витает в облаках, где‑то высоко, в воздушном пространстве над земной юдолью.

Однако вскоре его начали осаждать мысли, что ему придется как можно скорее освободиться от чар этого прелестного создания, позабыть обо всех впечатлениях, которые, как капли живительной влаги, помимо его воли и желания проникали в его окаменевшее сердце. Они вели натянутый разговор о совершенно безразличных вещах, прислушиваясь больше к интонациям, чем к содержанию слов. Но вот настал момент отъезда. Пани Заброцкая подошла к Якубу и пригласила его на обед к ним в Радостов. Взоркевич под предлогом необходимости выплатить жалованье уехал домой. В Радостов на обед поехали его жена и Кубусь. Все три дамы заняли места в огромном рыдване, который местные жители окрестили «Ноевым ковчегом» или «дрожками № 464», а трое мужчин уселись в коляску. Кубуся усадили на заднем сиденье. Рядом развалился пан Заброцкий. Рыдван ехал впереди, и когда он спускался под гору, в облаках пыли иногда мелькало личико панны Терезы и ее очаровательная головка в маленькой шляпке и через мгновение снова исчезали.

Старый пан Заброцкий принадлежал к числу помещиков, которые на все дела, да и на весь мир смотрят со своей колокольни. Вести с ним любезный разговор очень трудно, особенно таким бесприютным беднякам, как Кубусь. Заброцкий с нарочитым подобострастием спросил Кубуся об его общественном положении и роде занятий, но как только услышал, что тот потерял службу, сразу переменил тон и, пренебрежительно посапывая, — от чего перед тем он не без труда удерживался, — учинил ему уже форменный допрос.

— Что же вы намерены предпринять в дальнейшем?.. Ведь найти заработок сейчас чертовски трудно… Эхе — хе, молодой человек!

Кубусь совершенно не представлял себе, что он намерен предпринять не только в дальнейшем, но и в самое ближайшее время, однако храбро сказал:

— Я, сударь, найду еще лучшую службу!

— Вот как… Тоже в банке?

— Нет. Думаю перейти на железную дорогу.

— Хорошая мысль, прекрасная мысль… По нынешним временам место начальника станции — это не шутка. Никакая служба в имении не даст вам такого заработка, как должность начальника станции или, еще лучше, кассира, особенно на товарной станции.

Молодой Заброцкий не принимал никакого участия в разговоре. Он надменно хмурил брови, раздувал ноздри и рассматривал костюм Кубы.

— Разве на железной дороге так легко получить работу? — опросил старик. — Ах, боже мой! Уж эти русские, скажу я вам… Если бы мне для моего балбеса удалось раздобыть местечко хоть какого‑нибудь помощника кондуктора в товарном поезде, я бы дорого дал за это…

При этом он даже не смотрел на сына, так что Кубусь мог только догадываться, что речь идет о молодом франте.

— Вы, отец, снова взялись за меня, — вспыхнул пан Зигмунт. — Черт возьми! Сколько раз я вам говорил, чтобы вы меня не трогали, оставили наконец в покое!

— Ведь этот оболтус, сударь, уже лысеть начинает, — невозмутимо продолжал пан Заброцкий. — Бегает за девками по всему селу, понимаете, по всему селу, и с тех пор, как его вышвырнули из третьего класса, он и в ус не дует…

— Не надо было жалеть денег на взятку Шульцу, он бы меня тогда не срезал по латыни! — закричал пан Зигмунт. — Вы сами, отец, виноваты!

— Позвольте спросить, сударь, где же вы думаете устроиться на службу, на какой дороге?

— На петербургской, — брякнул Куба наобум.

— Похвальное намерение, очень похвальное…

Коляска стала подниматься в гору и подъехала к крыльцу дома в Радостове. Навстречу выбежала маленькая тощая женщина, некрасивая и пожилая. Кубусь вскоре узнал, что это панна Тугенд, бывшая гувернантка, а теперь компаньонка панны Терезы. Она‑то главным образом вместе с пани Взоркевич и старалась занимать Кубуся, а прекрасная панна почему‑то не принимала участия в разговоре. Сидя под окном, она украдкой посматривала на Кубуся, следя за каждым его движением. Ч^рез некоторое время из кабинета выкатился папаша Заброцкий, в туфлях и в старом сюртуке. Тут все сразу умолкли, и заговорил старик. Все его монологи были непрерывной, безжалостной и бестактной издевкой над сыном, зятем, женой и панной Тугенд. Последнюю он допекал больше всех и при этом самым грубым и бесцеремонным образом захлебывался от смеха над собственными плоскими и всем надоевшими шутками.

— Почему это Тугендка вырядилась сегодня в такую коротенькую юбочку? Не слишком ли она спереди коротка? Ой — ой — сй… Хорошо, если меня глаза обманывают… — изрекал он однообразно, пока гувернантка вертелась около стола, разливая суп…

Злополучная старая дева густо покраснела и проглотила набежавшую слезу. После нее старикашка взял в оборот своего зятя.

— Что это, — обратился он к пани Наталье, — говорят, Вицусь обижен на меня, грешного, за то, что я не выплачиваю ему твоего приданого. Не ездит ко мне, брезгует, наглец, моим хлебом — солью. Ну, пусть брезгует, пусть… Чем я виноват? У меня у самого нет ни гроша за душой. Что я ему дам? Вот эти туфли? Оба пожертвовать не могу, но один… с удовольствием… Вот этот похуже, с оторванным задником…

При этих словах он снял с ноги туфель и протянул его дочери в тот момент, когда она поднесла ко рту первую ложку супа.

— Вицусь, мой почтительный зятек, всюду болтает, будто я скряга, скопидом, все свое добро хочу унести с собой в могилу. Хорош гусь! Передай ему, пожалуй ста, от моего имени, чтобы он зря не чесал язык, все это напрасно. Умирать я еще не собираюсь, да и нет у меня ничего такого, что стоило бы захватить с собой, когда отправлюсь к праотцам. Ты сама, Наталочка, можешь ему подтвердить, какая у нас сегодня на обед жалкая похлебка. Не правда ли, пан Улевич?

— Ну, что вы, сударь!

— Значит, по — вашему, это хорошая похлебка? Удивляюсь вашему вкусу, очень удивляюсь. Нет, дорогой мой! Это самый скверный суп в мире. Обратите внимание, как он застревает в глотке у этого болвана!

Кубусь понял, о ком идет речь, но не подал виду.

— Это я, дорогой пан, называю болваном своего сына, своего родного сына Зигмуся… — продолжал безжалостный брюзга.

На лицах у всех присутствующих изображалось глубокое, покорное терпение. Сразу было видно, что они привыкли к этим разговорам.

— А ты что это сегодня так расфуфырилась? — обратился пан Заброцкий к панне Терезе. Но как только он начал говорить, она вскочила и с плачем убежала в соседнюю комнату.

Панна Тугенд завела с Кубусем оживленный разговор о литературе, о газетах, театре, политике и т. д., стараясь хоть как‑нибудь прервать болтовню старика. Но, увы, все было тщетно!

— Та — та — та, вот это штука, баба метко бьет из лука! — вскричал он. — Зачем вам попусту терять время с этой сентиментальной старухой? Она еще, пожалуй, начнет вам декламировать стихи. А уж если начнет, тогда пиши пропало! Приведите‑ка, сударь, лучше из соседней комнаты мою дочку. Уверен, что она только вас, как гостя, послушает…

Кубусь самым плачевным образом растерялся. Он комкал в руках салфетку и глупо улыбался.

— Я еще раз прошу вас, окажите мне такую любезность, иначе эта коза ни за что не выйдет оттуда.

Улевич встал и робко подошел к двери соседней комнаты. В сущности он был старику очень благодарен. Увидев панну Терезу, которая сидела у окна, опустив голову на руки, он совсем забыл о комичности всей этой сцены, вошел в комнату и, наклонившись над плачущей молодой девушкой, произнес:

— Перестаньте, пожалуйста, плакать… Ведь это не поможет… Умоляю вас…

Она подняла голову и взглянула на него заплаканными глазами.

— Ах, как это неприятно, как неприятно! — вздохнула она. — Как вас принял противный старик!.. Это он назло… я знаю… Что вы теперь подумаете обо мне? Пожалуй, еще осудите.

— Что я могу подумать о вас и за что могу осуждать? — сказал он шепотом, еще ниже наклоняя голову. — Как можно обращать на это внимание! Вернитесь, сударыня, в столовую…

— Но ведь он снова начнет…

— Ну и что же! Пускай… Зато мы на целых полчаса дольше…

Это вырвалось у него так просто, от всего сердца, что ему едва удалось сдержаться и не закончить свою столь смелую мысль.