Лопе де Вега - Гусман Смелый Страница 8

Чувствую я, ваша милость, что вы сильно сомневаетесь в любви Фелисии и равнодушии к ней Гусмана Смелого. Ведь она делила с ним тяготы плена в мавританских землях, подвергая себя лишениям, делила одиночество и была его утешением, а потому, скажете вы, было бы неблагодарностью пренебречь ее любовью. Клянусь вашей милости, что я и сам плохо понимаю, как это могло случиться, и могу лишь заметить, что пребывание в плену нередко соединяло животных различных видов, порождая между ними нежную привязанность, и что человек никогда не должен полагаться на себя, в подтверждение чего можно привести многочисленные примеры. Данте описывает любовь деверя и невестки, не решавшихся признаться друг другу в своем чувстве, ибо грех кровосмешения чрезвычайно тяжек,[41] а брат его, муж Франчески, был владетельным князем. Но влюбленные целые дни бывали вместе, и однажды случилось им проводить время, читая историю о любви Ланселота, Рыцаря Озера, и королевы Джиневры, как это рассказано в «Аде» самой несчастной дамой:

Мы предавались на досуге чтеньюРомана о влюбленном Ланселоте,Любовью воспылав, мы объяснились.[42]

А Петрарка вспоминает о них в главе III «Триумфа любви»:

Любовники из Римини, что плачут,Друг друга сжав в объятье безнадежном,

потому что брат, который убил их, был владыкой Римини.

На родине дона Феликса встретили очень хорошо, так как он вернулся туда, куда так долго стремилось его сердце, богатым, цветущим и изящным кабальеро. Он привлек внимание жителей города, и в первую очередь – тех, кто нуждался в его милостях, ибо со всеми был щедр и великодушен. Когда весть о каком-либо нуждающемся доходила до него, никто не уходил из его дома, не получив утешения. Он помогал бедным, стоял за правду, восстанавливал мир, и не было ни одного человека, который, по какой бы то ни было причине отказал ему в своем уважении. Все студенты настолько почитали дона Феликса, что подвиги его беспрестанно восхвалялись в латинских и кастильских стихах. Восхищение им доходило до тоге, что, когда он шел на народное празднество, народ кричал: «Да здравствует дон Феликс!», а тот, кто не присоединял к этим возгласам своего голоса, считался завистником, сколь бы почетное положение он ни занимал.

Дон Феликс был опаснейшим турнирным бойцом, и не было человека, способного с ним померяться силами. Иногда он надевал на себя такие тяжелые доспехи, что их не могли поднять два человека; а он, упав во время боя на землю, поднимался на ноги необычайно легким прыжком. Он выбирал самых диких жеребцов, на каких никто не решался сесть, а он вспрыгивал на них и сразу их укрощал, подчиняя своей воле силой одних шенкелей; кони перед ним дрожали, покрывались холодным потом, падали на колени и в конце концов смирялись. Он умел ловко и изящно жонглировать двумя шпагами и двумя палицами. Подобная сила и ловкость сочетались в нем с умением изящно писать и говорить,

Беспечный и не подвластный силе и козням любви, уверенный, что уж на родине-то ему ничто не грозит, он, столь сильный от рождения, проповедовавший свободу, сдался ребенку, но ребенку столь древнему, что он, пожалуй, лишь на два часа моложе вечности.

Как хорошо изобразил Альциат могущество этого ребенка:[43] он побеждает львов и смиряет молнии!

В сиянии победномЛюбовь смиряет самыхСуровых и упрямых.

Изабелла, сестра отважного кабальеро по имени Леонардо, одного из самых знатных жителей города, а может быть, и всей Испании, была прелестнейшей дамой. Дон Феликс, весьма тщательно скрывая свою любовь и владея своими чувствами, честно завоевал расположение дамы и намеревался закрепить его браком, а пока что довольствовался лишь красноречивыми взглядами да еще тем, что иногда, подобно поклонникам других дам, проживавших на той же улице, устраивал в ее честь серенады. И однажды музыканты спели так (думается мне, что ваша милость устала слушать бесконечную прозу и не прочь сделать передышку, прочитав стихи):

Здесь, меж лугов цветущих,Где Мансанарес летний[44]Очей моих слезамиОпять наполнен щедро;

Здесь, в тишине безлюдной,Где на мое томленьеЛишь соловьи пороюОтветят грустной трелью;

Здесь, меж стволов иссохшихИ почернелых веток,Где и весной не в силахУже воскреснуть зелень

И где лишь древо скорби,Лишь кипарис, как прежде,Растет, со мной в печалиСоперничая тщетно, —

Прекрасная Филида,Тоскую по тебе я:Ведь чем от цели дальше,Тем нам она любезней.

Я говорю: «О море,Быть может, ты заметишьСледы моей пастушкиНа отмелях прибрежных,

Вблизи которых многоКораллов разноцветных,Что славной БарселонеДают доход несметный.

Тогда в грозу и бурю,Когда швыряет пенуВ лицо далеким звездамВысокомерный ветер,

Ты ей скажи: „Филида,Порой грожу я смертьюТем, кто к отчизне дальнейПлывет по горькой бездне;

Но тот смельчак, что в гаваньТвоих объятий рвется,Пойдет ко дну в пучинеПечали беспредельной“.

О море, даже вздыбивВалы, как горы снега,Чтоб туч они коснулисьИ через миг исчезли,

Ты не превысишь горыРевнивых подозрений,Которые ФилидаМне заронила в сердце.

О море, оросить мнеПозволь слезами берег,Чтоб ты волной смело ихИ превратило в жемчуг.

Едва ли кто, Филида,Из пастухов, чьи песниНад Тахо раздаются,Предугадать сумел бы,

Что до границ испанских,До самого прибрежьяТвоим следам вдогонкуМои домчатся пени.

Ужели ты забыла,Как здесь, под сенью леса,Я омывал когда-тоСлезами лик твой нежный,

И мне они, сливаясьС твоей слезой ответной,Порой казались чище,Чем слезы звезд небесных!

Здесь я с тобой простилсяИ здесь кончину встречуЗатем, что жив я только,Пока с тобой мы вместе.

Спеши, моя Филида!Я на пороге смерти,Которая страдальцамДарует утешенье».

Обратив внимание на эти концерты, хотя то, что на них пелось, и было написано не для данного случая, а относилось к турнирам и празднествам, Леонардо заключил, что дон Феликс ухаживает за его сестрой или, как теперь принято говорить, ведет себя с нею галантно, – ведь всякое время приносит с собою свои новенькие словечки. Леонардо весьма расстроился, ибо был чрезвычайно осторожным, достойным кабальеро, и, не желая ссориться с особой столь уважаемой, как дон Феликс, поместил Изабеллу, весьма этим огорченную, в монастырь. Однако дон Феликс в ответ на эти хлопоты дона Леонардо начал действовать так, как если бы рука Изабеллы была ему уже обещана, и Изабелла, связанная обязательством, хоть и не давала к этому повода, согласилась стать женой дона Феликса. Договорившись об этом через посредство лиц благородного происхождения, она покинула монастырь, и они вступили в брак. Леонардо особенно этому не противился, прежде всего потому, что дон Феликс известен был своей знатностью, а кроме того, еще потому, что, будучи человеком разумным, признал, что нельзя препятствовать супружеству двух людей, которые любят друг друга, ибо сказано: «Кого бог соединил, человек да не разлучит».[45]

Слава дона Феликса среди горожан и студентов достигла тем временем такой степени, что его всюду встречали приветственными кликами. Но некоторые кабальеро этого города, побуждаемые завистью, сговорились его убить, и хотя паж одного из них предупредил дона Феликса о грозящей ему опасности, он не пожелал принять никаких мер предосторожности и не стал скрываться. Заговорщики нанесли ему свыше сорока ран, и слуги принесли его к жене в таком состоянии, что Изабелла не надеялась, что он останется в живых.

Здесь будет уместно рассказать о происшествии, случившемся с неким знатным итальянцем, читавшим однажды вечером «Амадиса Галльского».[46] Когда он дошел до того места, где герой, под именем Вальтенебрес, изображен лежащим на скале в пустынной местности под названием Пенья-Побре, то, не обращая внимания на множество слуг, смотревших на него с удивлением, он начал рыдать и, ударив кулаком по книге, воскликнул: «Maledetta sia la donna que tal te ha fatto passare!»[47]

Прошу вас, не отчаивайтесь, ваша милость, ибо дон Феликс уже выздоравливает; мужество не вытекло вместе с кровью из его ран, сила духа его удержала в теле жизнь. Другой на его месте, без сомнения, умер бы; он, однако, выжил, на удивление самой природе.

Когда дон Феликс выздоровел, он велел поставить на площади шатер, увешанный всякими девизами, и встал на рассвете у его входа, приказав в качестве вызова трубить в трубы и бить в барабаны. На доне Феликсе были белые с золотом доспехи, яркий плюмаж соломенно-желтого и белого цветов, расшитые золотом и серебром чулки, белые сапоги, на плече копье, в левой руке шпага; и со щита свешивалось объявление с вызовом на поединок, прикрепленное к дощечке, поддерживаемой тремя шнурками золотого, желтого и белого цветов. Вид дона Феликса внушал ужас. Поднятое забрало открывало гневно сверкавшие глаза и черные усы – словно траур по тем жизням, которым он угрожал.