Жюль Ромэн - Приятели Страница 8

К семи часам в купе вошло солнце. Бенэну стало щекотно, он встал и начал шагать от окна к окну, говоря:

— Ходьба укрепляет легкие и освежает мышцы.

Но, дойдя до одного окна, он оказывался всего в двух шагах от другого, и хороший ходок мог бы пройти это расстояние в секунду.

Бенэн сел и запел «Tantum ergo».

Ему предстали поразительные и полные славы видения. Он увидел себя с Брудье на больших дорогах, на пути к Амберу и Иссуару, проклятым городам. Он увидел собрание приятелей, величавость их совещания в провинциальной ночи и чреду их трудов. Он увидел самого себя, облаченного в торжественное одеяние, высоко над толпой, под готическими сводами.

Многошумное грядущее наполняло вагон. Бенэн думал:

— Это слишком хорошо! Это сорвется.

Он устал быть наедине со столькими надеждами; и был рад, когда, наконец, к нему в купе сел пассажир. Это был поденщик. Бенэн возликовал безмерно, убедившись, что поденщик пьян.

— Каков человек! Пьян в половину восьмого утра! Не мировой ли это рекорд?

Бенэн озирал его.

Поденщик со сверхъестественной проницательностью пьяниц угадал мысль Бенэна и ответил на нее:

— Я сейчас пропустил литр за шестнадцать. Нет ничего полезнее в мои годы. Мне не все можно. Мне говорили пить утром шоколад. Но, извините, меня рвало. Во-первых, выходит нечистоплотно. А потом, при таких условиях не приносит пользы.

Дыхание пьяницы, обильное и густое, как и его мысль, стало самим воздухом купе. Все подчинилось законам опьянения. Стало очевидно, что качание и тряска поезда происходят от нетрезвой души.

В Бенэне возникла великая уверенность. Будущее казалось ему легким; и земная слава — обещанной без спора вожделениям героев.

Толчок при остановке на станции Невер был причиной того, что пьяница со скамейки, где он лежал, скатился на пол.

Бенэн перешагнул через утоленное тело и подошел к дверце. Он беспокоился:

— Через секунду я буду знать.

Он быстро представил себе Брудье, плотное туловище, полное, белое лицо, тонкие усы, щедрый взгляд. Затем высунулся в окно в нетерпеливом желании увидеть то, что он себе представил. В то же мгновение мощная музыка огласила свод вокзала. Бенэн узнал «Марсельезу». Он отворил дверцу и соскочил на перрон.

Напротив него, на некотором расстоянии, пять особ в сюртуках, выстроенные в ряд, одновременно приподняли цилиндры.

Один из них выступил на три шага вперед. Никак это Брудье? Это был Брудье.

На нем был затасканный сюртук, слишком широкий в талии, слишком узкий в плечах, и цилиндр, казавшийся помесью шапокляка и треуголки.

Брудье улыбался официальной улыбкой. Он как бы преклонял ухо к национальному гимну.

Бенэн посмотрел налево. Двенадцать человек, одетых как почтальоны, трубили в медь. Свод стонал от их мощи. Но грянули заключительные звуки гимна. Вдруг наступила нелепая тишина.

Брудье раскрыл рот:

— Cave, amicorum optime, — начал он звучным голосом, — ne vividius patefacias, quantum fragrantes illos concentus, istorum praesentiam, habitum meum, denique cunctum apparatum ilium mireris! Namque satis sit te minimo cachinno vel uno temporis momento discuti, ut totum meum consilium, studiose et negotiose instructum, haud aliter ac procellis cymba diruatur.

Cave, igitur, ne te in hilaritatem effundas! Etenim isti persuasum habent te apud Scytharum regem, quem Tsarem vocant, praestantissimo officio praefectum esse. Idcirco villulae hujus senatui placuit, maximos quidem honores ante pedes tuos quasi sternere, nec dubitaverunt et gibos suos et solemnes vestes induere.

Hercle oportet, amice, superbum vultum, minax supercilium, ferocem oculum praebeas, quae omnia dignitati tuae admodum congruunt.

At timido intuitu infulas istas despicis quibus crura tua arete involvuntur? Quasi non curassem satellites meos de mirando Scytharum cultu et habitu et moribus praemonere![1]

Брудье откашлялся и с новой силой продолжал, в то время как позади него у четверых делегатов, парализованных восхищением, остановился взгляд и с губ сочилась слюна:

— Sed paucis verbis utar. Quaeso caput erigas; atrox nec non quodam modo benignum lumen circumspargas. Et veterem tuam in latino sermone excellentiam renovans, strepente simul ac numerosa voce, Scythica simul ac Tulliana eloquentia ferream simul ac vitream loci ilius vastitatem impleas![2]

При этих громогласных словах Брудье склонился до земли.

— У него нет недостатка в известной непринужденности, — думал Бенэн. — Как будто мало было этой смехотворной встречи… Он огорошивает меня цицероновской речью… Выдавать меня за царского советника, да ведь это безумие… В обмотках… Ему хорошо говорить. Все эти люди издеваются надо мной.

Но всеобщее молчание так жаждало слов, что Бенэн решился его утолить. Он не заговорил, а закричал:

— Haud nescio qua astutia cares, porcorum turpissime![3]

— Intellego,[4] — ответил, кланяясь, Брудье; потом, оборачиваясь к своей свите:

— Вот, господа, перевод тех слов, которые г. советник российского двора благоволил произнести в ответ на мое скромное приветствие:

— Дорогой господин, ваша любезность превосходит мои ожидания!

Бенэн продолжал:

— Quod si pugnum meum non cohiberem, gulam tuam sibuto ictu sane affligerem![5]

— Если бы я не сдерживал порыва моей благодарности, — перевел Брудье, — я бы позволил себе вас облобызать.

— Me quidem per foedissimum dolum induxisti, ad grabattulum meum intempestiva nocte deserendum.[6]

— Путем любезнейшего из принуждений вы меня заставили покинуть ложе Невы.

— Cum superatis ingentibus periculis in dictum quadrivium irruerem, horrido cuidam seniculo occurri, qui me insanis versibus contudit.[7]

— He без преодоления величайших опасностей мы достигаем жизненного перепутья и встречаемся со старостью, чтобы, наконец, стать жертвой стихий.

Четверо делегатов с умилением кивнули головой и дали понять, что они высоко ценят мудрость этого русского.

— Attamen, — простонал Бенэн, — tanta amentia captus sum, ut pagum istum peterem.[8]

— Я рад, господа, что счастливое вдохновение привело меня в этот великолепный город.

— Те tandem reperio, marcidum lenonemqui meam, ut ita dicam, bobinam toties ir risisti![9]

— И вот я встречаю вас, мужественный посредник, столько раз озарявший весельем мрачный клубок моих дней.

— Merdam! Merdam![10] — в отчаянии завопил Бенэн.

— Привет! Привет! — возгласил переводчик.

— Utinam aves super caput tuum cacent![11]

— Да ниспошлют птицы небесные свое благословение на вашу голову!

Бенэн умолк. Брудье сделал знак. И оркестр грянул русский гимн, который упорно сопротивлялся.

III

ДВОЕ ПРИЯТЕЛЕЙ

Вечером того же дня, в девять часов, из Невера выкатило два велосипеда. Бенэн и Брудье ехали бок о бок. Так как светила луна, то перед машинами стлались две тени, очень длинные, очень узкие, словно два уха одного осла.

— Ты чувствуешь ветерок? — говорил Бенэн.

— Чувствую ли! — отвечал Брудье. — Он у меня проходит по волосам, легонько, как редкий гребень.

— Ты снял фуражку?

— Да. Так приятнее.

— Это верно. Кажется, будто подставил голову под воздушный кран.

— Слышишь сверчков слева?

— Не слышу, нет.

— Да как же! Высоко в ухе. Похоже на звук, какой иногда бывает у одиночества… звук крошечный пилы.

— Да, да! Поймал! Я, должно быть, и раньше слышал! Какой забавный звук! На такой высоте!

— Посмотри, как наши тени входят в этот лунный просвет, а теперь ныряют головой в тень деревьев.

— Там, должно быть, другая дорога. Видно, как движется фонарь. Это повозка.

— Не думаю, чтобы другая дорога. Это наша дорога поворачивает, и ты видишь ее за поворотом. Повозка едет в том же направлении, что и мы. Мы ее сейчас нагоним.

— Старик! Я счастлив! Все восхитительно! И мы скользим сквозь все на послушных и бесшумных машинах. Я люблю эти машины. Они не просто нас везут. В них продолжается наше тело и расцветает наша сила. Бесшумность их хода! Верное безмолвие! Безмолвие, которое ничего не оскорбит.

— Я тоже счастлив. Я чувствую, что мы могущественны. Где наши пределы? Неизвестно. Но во всяком случае очень далеко. Ни одного грядущего мгновения я не боюсь. Над самым тяжелым событием я пронесусь, как над этим камешком. Мои шины его не почувствуют… Чуть заметный толчок… Я никогда еще не ощущал так ясно, как сегодня, округлость земли. Ты понимаешь? Земля вся круглая, вся свежая, и мы с тобой кружим вокруг нее по ровной дороге, меж деревьев… Вся земля, как сад ночью, где расхаживают два мудреца. Все другое где-нибудь кончается поневоле. Но у шара нет конца. Горизонт перед тобой неисчерпаем. Чувствуешь ты округлость земли?

— Я смотрю, докуда достигает красный свет фонарей.

— Я вспоминаю одного торговца картинами, который мне однажды признался: «Двадцать процентов на Рембрандте, такими делами я не интересуюсь». Вспоминаю одного театрального критика, который как-то сказал: «Играя Гамлета, Сара Бернар его возвеличила». Вспоминаю одного викария от святого Людовика Антенского, который заявлял с кафедры: «В вечной муке искупает Ренан кощунственную дерзость своей мысли». И сейчас мне кажется, что нет больше ни торгашей, ни лицедеев, ни святош. Земля чиста, как выкупанная собака.

Но вот для них движение перестало быть незаметным. Им пришлось налечь на педали. Прямой подъем образовывал просвет среди черных деревьев.