Сидони-Габриель Колетт - Изнанка мюзик-холла Страница 8

В середине большого зала, на покрытой навощенным линолеумом площадке для танцев, уже кружатся костюмированные пары: нормандка в кружевном чепце, бедовая девчонка в красном платке, альмея, завитой «младенец», опоясанный клетчатой лентой… Ресторан, расположенный на Ривьере, держит десяток танцовщиц и столько же певцов.

Маленькая Мод только что из «Эльдорадо», где она поет и лихо отплясывает «английский номер». Она прибежала под ледяным ветром сюда, в ресторан «Добрая хозяйка», чтобы заработать с полуночи до шести утра свои двадцать франков.

Прислонившись к стене, она чуть-чуть расслабляет икры и прикидывает, что сегодня она танцевала в «Эльдорадо» утром и вечером, а здесь будет вальсировать до утра: итого семь часов вальса и кекуока, не считая раздеваний, переодеваний, гримирования, разгримировывания. Придя сюда, она очень хотела есть, но только что перебила аппетит большой кружкой пива, которую наспех проглотила в артистическом гардеробе.

«Вот и хорошо, — размышляет она, — толстеть мне ни к чему».

Мод привлекает угловатой, по-детски хрупкой фигуркой и сходит за англичанку из-за своих белокурых волос, красных локтей и забавного вздернутого носика алкоголички, с прожилками на крыльях. Она научилась улыбаться порочной улыбкой, встряхивать своими длинными, как у школьницы, локонами, а когда ей говорят сальности, прятать лицо в широкие ладони с короткими пальцами, потрескавшиеся от жидких белил. В частной жизни это обыкновенная «певичка из кафешантана», без злобы, без кокетства, измотанная, кочующая между гостиницей и поездом, между вокзалом и мюзик-холлом, страдающая от недоедания, недосыпания, неуверенности в завтрашнем дне…

Сейчас она отдыхает стоя, как продавщица в большом магазине, и ощупывает пальцем ноги дыру, только что появившуюся в ее трико телесного цвета.

«Сто су за штопку…»

И рассеянно разглаживает атласную оборку на коротенькой юбочке, которая была цвета фисташки, а теперь вылиняла и отдает в желтизну. «Десять франков красильщику… Черт, на это уйдет все, что я получу за сегодняшнюю ночь! Хоть бы опять пришла та подвыпившая дама, которая во время бала-маскарада бросила мне сдачу от своего счета!».

Скрипач в румынской рубашке играет «Ты мне клалась» с таким любовным жаром, что его просят бисировать.

«Вот и хорошо! — думает маленькая танцовщица. — Пусть бы всю ночь играл: я стою, а денежки мне идут!»

Она рано обрадовалась: знак распорядителя приказывает ей вальсировать, повиснув на плечах «тореадора», тощего, вялого и слишком высокого для нее… Мод уже так устала, что вальсирует, как автомат, сама того не замечая, в объятиях этого парня, который прижимает ее к себе с холодным профессиональным бесстыдством… Все кружится… Глаз успевает заметить пролетающие мимо булавки на чьей-то шляпе, замочек ожерелья, солитер на пальце… а под ногами натертый линолеум, блестящий, жирный, словно бы мокрый…

«Если сегодня придется вальсировать слишком долго, — проносится в голове у Мод, — я в конце концов вообще перестану думать…»

Она закрывает глаза и приникает к бесчувственной груди партнера, отдается кружению с полуосознанной доверчивостью ребенка, решившего утопиться… Но вдруг музыка замирает, и «тореадор» бросает свою партнершу у ближайшего столика, — не взглянув, без единого слова, как ненужную вещь…

Мод улыбается, проводит рукой по лбу и оглядывается вокруг.

«А! Вот и моя «симпатичная пара»!

Дело в том, что каждую ночь, на ужинах в ресторане «Добрая хозяйка», она выбирает пару, которая нравится ей больше других — не подумайте худого! — и которой она расточает по-детски восторженные улыбки, иногда посылает воздушный поцелуй или бросает цветок и испытывает мимолетное сожаление в минуту прощания, когда женщина встает и уходит с царственно-утомленным видом той, за кем непременно последует безумно влюбленный спутник…

«Сегодня моя симпатичная пара очень даже мила!»

Мила… если хотите. А Мод этого хочет. Мужчина, очень молодой, переполнен навязчивым, мстительным желанием и с трудом скрывает свое нетерпение. У него ясные и лживые глаза, такие изменчивые, что они, наверное, бледнеют чаще, чем смуглое лицо. Ест он торопливо, как в вокзальном буфете. Встречаясь взглядом с подругой, откидывает голову назад, словно ему щекочут ноздри слишком душистым букетом.

Она пришла веселая, уверенная в себе; возбужденная холодом и аппетитом. Оперлась подбородком о скрещенные руки, а потом попросила скрипача в вышитой рубашке играть вальсы, еще вальсы и снова вальсы. Он сыграл ей: «Ты мне клялась», «Нет, ты никогда не узнаешь», «Твое сердце без жалости»…

— Как же мне нравится эта музыка! — громко вздыхает она.

И улыбается Мод, несущейся мимо в вальсе. Затем умолкает и устремляет взгляд на своего друга…

— Оставь меня! — говорит она, отнимая руку, которой он коснулся.

«Они милые, но они как будто ссорятся без слов, — замечает Мод. — Они любят друг друга, но они не друзья».

Женщина откидывается на спинку стула, не отрывая взгляда от сидящего напротив, — он яростно расправляется с едой… Мод пристально следит за тонким, лихорадочно возбужденным лицом женщины, как будто сейчас должно что-то случиться… Пусть распорядитель, щелкнув языком, приказывает маленькой танцовщице работать: Мод медлит, невидимая нить связывает ее с этой безмолвной женщиной, а та, отделенная от своего друга безднами музыки, быть может, с каждым рыдающим аккордом вальса отдаляется от него все больше, отчаяние делает ее прозорливой…

«У них любовь, но они не ладят друг с другом…» Сколько признаний вырывается наружу в мрачном взгляде женщины, но она упорно молчит, как будто боится расплакаться или разразиться потоком пошлых жалоб… У нее прекрасные, выразительные, полные тревоги глаза, которые говорят мужчине: «Ты не любишь меня по-настоящему… Ты меня не понимаешь… Я не знаю тебя. Ты смеешься надо всем, что мне дорого… Ты так легко лжешь! Я отдала тебе все, кроме доверия… Если бы ты знал, какие искрометные жизненные силы гаснут во мне оттого, что я боюсь тебя! Если бы музыка могла принести мне избавление от тебя! Или пусть эта скрипка умолкнет, чтобы я не распознала тебя до конца!.. Ты желаешь не моего счастья, а моего поражения, и все, что есть худшего во мне, обеспечивает тебе победу!..» Мод вздыхает: «О, до чего же не подходят друг другу эти двое, моя симпатичная пара! Ей бы надо уйти от него, но…»

— Пошли, — шепчет мужчина, вставая. Его спутница поднимается с места, длинная, черная и переливчатая, словно прирученная змея, под угрожающим взглядом этих ясных, ласковых и лживых глаз. Она идет за ним, и нет у нее ни защиты, ни поддержки — лишь ободряющая улыбка маленькой белокурой танцовщицы, огорченной тем, что ее «симпатичная пара» уходит, по-детски обиженная гримаска упрекает: «Уже! Как скоро!»

Лола

Каждый вечер, сидя в гримерной, я слышала на железной лесенке, ведущей на сцену, как бы мерный перестук больших костылей.

Однако в программе нет ничего похожего на «номер инвалида»… Я открывала дверь, чтобы посмотреть, как взбирается вверх по ступенькам карликовая лошадка, аккуратно ставя свои неподкованные копытца. За ней следовал белый ослик, цокая подковами, потом мраморный дог на больших мягких лапах, за ним палевый пудель и фокстерьеры.

Затем кругленькая особа из Вены, заправлявшая этим «миниатюрным цирком», наблюдала, как поднимается медвежонок, всегда строптивый, всегда безутешный, он цеплялся за столбики перил и глухо стонал, словно ребенок, которого ведут в карцер. За ним шли две обезьяны в усыпанных блестками оборчатых юбках, от них пахло неухоженным птичником. Все поднимались с подавленными вздохами, со сдерживаемым ворчанием, с невнятной руганью: они шли дожидаться, когда настанет время ежедневной работы.

Я больше не ходила наверх смотреть на них, кротких пленников; зрелище их смирения стало для меня невыносимым. Я знала, что лошадка, стиснутая уздечкой, тщетно пыталась задобрить хозяйку и все время болезненно развинченным движением вытягивала переднюю ногу. Я знала, что одна из обезьянок, слабая и грустная, по-детски склоняла голову на плечо своей товарки и закрывала глаза, что глуповатый дог мрачно и неотрывно глядел перед собой, что старый пудель вилял хвостом со старческим примирительным благодушием, и, что хуже всего, медвежонок, обхватив голову лапами, едва слышно плакал и стонал: тонкий ремешок, затянутый у него на морде, почти перерезал ему губу.

Мне хотелось забыть это горемычное стадо в сбруе из белой кожи с бубенчиками, разукрашенное лентами, эти тяжело дышащие пасти, из которых несло голодным зверем, я не желала больше ни видеть их, ни сочувствовать страданию животных: ведь я не могла им помочь. Я оставалась внизу, с Лолой.