Вернер фон Хейденстам - Воины Карла XII Страница 8

— Ха-ха-ха! Ничего другого я и не ждала в награду за то, что столько лет преданно караулила припасы этого важного господина и следила за всем его добром. А ты, Ян! Тебе страшно, что не останется больше подле тебя человека, который испечет для тебя пирог и постелит тебе постель на скамейке? Разве дети могут испытывать какие-нибудь другие чувства? Воспоем же хвалу Господу, который наконец-то занес над нами кнут своего гнева!

Ян обхватил руками свои кудрявые, русые волосы.

— Бабушка, бабушка!

— Ступай, сколько раз тебе говорить, а мне дай спокойно допрясть мой лен, до тех пор, пока я сама не открою дверь и не выйду отсюда, чтобы навсегда распрощаться с земной жизнью.

Он сделал несколько робких шажков в сторону прялки, потом вдруг повернулся и вышел из помещения.

Прялка гудела и жужжала, пока в печи не выгорел огонь. А на другое утро, когда Ян-трубач вернулся домой, здесь уже никого не было.

Осада была продолжительной и тяжелой. Совершив богослужение, все женщины заснеженным февральским днем покинули город, а больных и слабых везли на телегах либо несли на носилках. Вся Рига превратилась в мужской монастырь, но мужчины ничего не могли дать просящим подаяния женщинам, которые время от времени пробираясь через городской вал. Мужчинам и самим едва хватало хлеба, а в конюшнях оголодавшие лошади рвали друг друга па куски либо грызли пустые ясли и проедали большие миры в стенах. Над выгоревшими предместьями висел дым, а по ночам солдат часто будил тревожный набат, заставляя их выдергивать сабли из ножен.

Когда Ян-трубач возвращался в каземат, который служил жильем для него и для бабушки, он почти всякий раз заставал на скамье приготовленную постель, а рядом на столе — плошку с какой-нибудь заплесневелой едой. Рассказывать об этом он стеснялся, но поначалу был немало напуган. Ему думалось, что его бабушка погибла среди снежных заносов, а теперь раскаивается, что была с ним так сурова, и потому дух ее не находит покоя. От страха его била дрожь, и не раз он предпочитал ложиться на пустой желудок или ночевать на городском валу прямо в снегу. Но подкрепившись молитвой, он становился несколько спокойнее, а под конец начал пугаться еще больше, когда, воротясь домой, заставал незастеленную скамью и пустой стул. Тогда он садился к прялке и тихонько нажимал ногой на педаль и прислушивался к привычному гудению, которое слышал изо дня в день с самого своего рождения.

И вот однажды утром генерал-губернатор, прославленный семидесятипятилетний Эрик Дальберг, услышал гром­кую перестрелку. Он нетерпеливо и с досадой оторвался от своих чертежей и архитектурных восковых моделей. Как напоминание о светлых странствиях времен юности в царство красоты на стене у него висели превосходные гравюры с изображением римских развалин, но его еще минутой ранее кроткое лицо гневно нахмурилось, и жесткие складки побежали от узких, плотно сжатых и почти белых губ.Он поправил большой алонжевый парик и провел пальцами по жидким усикам, а спускаясь по лестнице, громко ударял саблей по ступеням и при этом вздыхал.

«Мы, шведы, мы ведь прямые потомки королей династии Ваза[9], которые к старости могли только проклинать и чертыхаться, а под самый конец начали бояться темноты в своих собственных покоях... на дне своей души мы храним черное семя, из которого с ходом лет произрастет ветвистое дерево, усыпанное горчайшими плодами».

Дух его, покуда он шел, становился все более непримиримым, все более ожесточенным. Выйдя, наконец, на вал, он уже ни с кем не заговорил.

На валу выстроились несколько батальонов с развернутыми знаменами и барабанным боем, но стрельба тем временем стихла. Теперь через городские ворота возвращались разрозненные кучки усталых и окровавленных бойцов, которые в очередной раз отбили вражескую атаку. Позади всех двигался изможденный старик, грудь его пересекал красный след сабельного удара, но на выпрямленных руках он из последних сил нес перед собой тело убитого мальчика.

Эрик Дальберг козырьком приставил руку к глазам, что­бы лучше видеть. «Интересно, а убитый мальчик, уж не Ян ли Трубач из крепости? Его можно узнать по кудрявым каштановым волосам».

Под сводами крепостных ворот измученный старик опустился на каменный столбик и остался сидеть, на груди — рана, на коленях — мертвый мальчик. Несколько солдат склонилось к нему, чтобы осмотреть его рану, они содрали с его плеч окровавленную рубашку.

— Боже! — вскричали они, отпрянув. — Да ведь это женщина!

Полные удивления, они склонились еще ниже, чтобы увидеть ее лицо. Голова косо прислонилась к стене, меховая шапка съехала, седые пряди упали на лоб.

— Да ведь это Гуннель-ключница, это наша Сивилла!

С трудом дыша, Гуннель открыла меркнущие глаза.

— Я не хотела, чтобы мальчик оставался один-одинешенек в этом, полном зла, мире, но после того, как, надев мужское платье, я начала днем и ночью вместе с другими нести свою службу на валу, мне думалось, что я по праву могу есть хлеб вместе с мужчинами.

Солдаты и офицеры в полной растерянности поглядели на Эрика Дальберга, чей приказ нарушила старуха. Он стоял такой же замкнутый, мрачный и суровый, но шапка задрожала у него в руке, и он оперся о каменную стену.

Затем он медленно повернулся лицом к батальону и тонкие губы пришли в движение:

— Склонить знамена! — приказал он.

МАЗЕПА И ЕГО ПОСЛАННИК

В роскошно убранной опочивальне стояла кровать с балдахином и пучками перьев на каждом углу. За неплотно задернутым пологом лежал шестидесятитрехлетний старик, одеяло у него было натянуто до самой бороды, длинные, седые волосы разметались по подушке. Лоб у старика был заклеен пластырем. Старик этот был Мазепа.

Возле постели, на ковре, среди пузырьков с лекарствами лежало несколько волюмов с латинскими и французскими стихами, а у дверей маленький, высохший до костей священник шепотом переговаривался с двумя посланцами от Петра в зеленых мундирах.

— Он едва ли понимает, что вы ему говорите, — прошептал священник и бросил пытливый, озабоченный взгляд на больного. — Сам же он лежит целыми часами, не произнося ни единого звука. Кто бы мог подумать, что сей жизнелюбивый старец так скоро окажется прикован к одру болезни?

— Иван Степанович! — высоким голосом проговорил один из посланцев, приблизясь к ложу. — Наш высокий государь и твой господин повелел передать тебе привет. Ты еще помнишь? Когда трое из твоих казаков, которые скрытно прискакали к нему и поведали, что ты втайне подбиваешь их на бунт против его царского Величества, он повелел схватить их и отправить к тебе как дружеский дар. Иван Степанович, он полагается на твою верность.

Глаза Мазепы чуть приоткрылись, губы слабо шевельнулись, но он не сумел ничего произнести, кроме неразборчивого шепота.

— Мы поняли тебя! — в один голос вскричали оба посыльных. — Мы поняли! Ты благословляешь его и благодаришь за великодушие. Мы скажем ему, что ты сник под бременем своих лет и что все твои мысли устремлены теперь к тому, кто пребывает за пределами нашего мира.

— Боюсь, — прошептал священник, — что конец его уже близок.

Посланцы скорбно закивали и, пятясь задом, удалились из опочивальни.

Едва они вышли, священник запер двери.

— Они ушли, — сказал он.

Тут Мазепа сел на постели, содрал со лба пластырь и швырнул на пол. Его темные, широко раскрытые глаза засверкали. Румянец прихлынул к щекам и снова исчез, а под красиво вырезанным носом сверкнули белизной крепкие, как у юноши, зубы. Он отбросил одеяло и вполне одетый с головы до ног, в сюртуке и сапогах со шпорами, выпрыгнул из кровати и со смехом ущипнул священника в бок.

— Ах ты, проходимец в рясе! Ах ты расстрига! На сей раз мы лихо сработали! Пусть они там, в Москве думают, будто старый Мазепа лежит на смертном одре, безвольный и бессильный! Бог да помилует его благочестивую душу! Ха-ха-ха! Ах ты, жулик! Ах ты, архиплут!

Священник сухо хохотнул. Он был отставленный от сана епископ из Болгарии, и его круглая голова с коротким носом и глубоко запавшими глазами походила на череп.

Мазепа все больше расходился.

— Мазепа при смерти! Об этом ты спроси у его любовниц! Ну спроси, спроси! Нет, мой царь, великий царь московитов, я собираюсь жить и за все с тобой поквитаться!

— Царь относится к тебе с подозрением, о, мой господин! Он просто пытается обезоружить тебя своим благородством. Вот как могут обстоять дела.

— Он и взял бы меня своим благородством, если бы, однажды ночью, во время застолья, когда все мы были уже пьяны, он не залепил мне оплеуху. А я ценю свое ухо не ниже, чем царское, и оскорблений никогда не прощаю! Оскорбление угнездилось в моей душе, оно точит и грызет меня. Пусть я не царь по рождению, зато я царь по духу. И чего ради мои прекрасные казаки напялят на себя немецкие мундиры?! Но теперь к делу! Расскажи о своих похождениях, брехун ты несусветный!