Джордж Мередит - Испытание Ричарда Феверела Страница 82

И все-таки, что же худого содеял наш юноша? И в чем оказалась несостоятельною Система?

Вот какие вопросы задавала себе леди Блендиш, выказывая сочувствие оскорбленному отцу.

— Друг мой, — сказала она, нежно взяв его за руку перед тем как уйти. — Я знаю, как вам тяжело. Я знаю, какое это для вас разочарование. Я не прошу, чтобы вы простили его сейчас. В том, что он любит эту молодую особу, сомневаться не приходится, а если встать на его место, то разве он не вел себя благородно и именно так, как вы сами того бы хотели, и не опозорил эту девушку? Вы еще подумайте об этом. Это непредвиденный случай… несчастье… страшное несчастье…

— На этом свете бог внутри машины, а не вне ее[111],— оборвал ее сэр Остин, пожимая ей руку.

В любое другое время она бы любовно удержала в памяти эти слова и потом восхищалась ими: теперь они показались ей извращением, тщетою, ложью, и, несмотря на то, что она по-прежнему жалела его, у нее явилось искушение обратить их против него.

— Знаете, Эммелина, — добавил он, — я очень мало верю в счастье или несчастье, которым люди приписывают свои успехи и промахи. Это вершители судеб, весьма полезные для романистов; что до меня, то я достаточно высокого мнения о плоти и крови и верю, что историю свою мы творим сами, не прибегая ни к какому вмешательству извне. Непредвиденные случаи?.. Ужасные несчастья?.. Что это такое?.. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответила она взволнованно и печально. — Когда я сказала «несчастье», я, разумеется, имела в виду, что виноват он сам… только… можно вам оставить письмо, которое он мне написал?

— Полагаю, что у меня и без этого достаточно всего, над чем поразмыслить, — ответил он и сухо ей поклонился.

— Да благословит вас господь, — прошептала она. — И… позвольте вам сказать… не затворяйте своего сердца наглухо.

Сэр Остин заверил ее, что надеется, что этого не произойдет, но едва только она ушла, он запер его так крепко, как только мог.

Если бы, вместо того чтобы сказать: «Никакую систему нельзя строить на столь зыбкой основе, как человеческое существо», он сказал: «Никогда не экспериментируйте над человеком», — он в отношении себя самого был бы все-таки ближе к правде. Предметом его опыта было все человечество, воплотившееся для него в образе сына, которого он любил больше всего на свете, и сразу же после того, как появились все основания думать, что этот опыт не удался, он взвалил неудачи всего человечества на плечи сына. Теперь он начинал понимать, почему Ричард так безудержно хохотал, сев в поезд и распрощавшись с ним; этот смех звучал у него в ушах как издевательство низших элементов человеческой натуры над каждым усилием возвысить ее и облагородить. Юноша действовал по заранее продуманному плану. Сэр Остин мог теперь проследить каждый его шаг. Та странная маска, которую сын носил после болезни; то, что он выбрал себе в спутники вместо Адриена ни на что не годного дядюшку Гиппиаса, — все свидетельствовало о совершенно явном, тщательно продуманном плане. Ничто не могло заглушить теперь тот его отвратительный смех. Низкое, как и все остальные, вероломное, сотканное из страстей существо, употребляющее все силы только на то, чтобы удовлетворить эти страсти… — пример, который как нельзя лучше выражал все слабости человеческой натуры! Манихейство[112], с которым сей назидательный апологет человеческой природы пытался справиться в течение долгих лет (и которое в какой-то степени было положено в основание всей Системы), теперь застилало все остальное и завладевало его душой. В то время как он сидел у себя в библиотеке один, окруженный мертвою тишиной, перед ним вдруг предстал дьявол.

Как же нам удостовериться, вершим мы или нет судьбы тех, кого любим, причастны ли мы к их истокам?

Отец Ричарда сидел теперь у истоков, откуда брало начало будущее его сына, и дьявол шепнул ему:

— Главное — не волнуйся; ничего не предпринимай; решительно ничего; ты должен выглядеть бодрым, дабы люди могли видеть твое явное превосходство над существом, которое тебя обмануло. Ибо уязвлен ты не самою свадьбой, а учиненным над тобою бесстыдным обманом.

— Что делать! — ответил баронет. — Действительно никакой не свадьбой, а именно бесстыдным обманом; это он губителен и тлетворен; это он сокрушил все мои заветные надежды, все взлелеянные в сердце замыслы! Нет, не свадьба, а постыдный обман! — И, скомкав письмо сына, он кинул его в огонь.

Так как же нам распознать темного главу манихеян, если он нашептывает нам на ухо наши же собственные мысли? А тот продолжал шептать:

— А что твоя Система! Если ты хочешь явить миру свою стойкость, найди в себе мужество от нее отказаться; расстанься с этим замыслом, осуществить который тебе не дано, сумей увидеть ее такою, какова она в действительности — мертвой, чересчур высокой для человека.

— Что делать! — пробормотал баронет. — Каждому, кто задумал спасти человечество, уготована гибель на кресте!

Всеми мыслями своими он потворствовал дьяволу.

Он тут же взял фонарь, накинул свой старый плащ, надел шляпу и пошел взглянуть на Риптона. Этот дошедший до полного изнеможения гуляка, этот живущий без руля и без ветрил юноша спал мертвым сном. Голову он обмотал платком, и разинутый рот, и храпящий нос, который торчал кверху, придавали ему до крайности жалкий вид. Баронету вспомнилось, сколько раз он сравнивал этого мальчика со своим, таким умным, способным, подающим такие надежды! А по сути дела, чем же они отличались друг от друга?

— Одна только позолота! — ответил его собеседник.

— Да, — согласился он. — Должен сказать, что этот ни разу не прибегал к продуманным козням, для того чтобы обмануть отца; его страстей никто не пресекал, и душа у него в итоге не такая испорченная, как у того.

При свете фонаря Риптон со своим провалившимся подбородком и сопевшим носом в большей степени был человеком, и притом человеком честным, какое бы отвращение ни вызывал теперь его вид.

— Боюсь, что без госпожи Случайности нам при всем желании не обойтись! — прошептал его наставник.

— Неужели заложенное в нас злое начало надо чем-то питать, дабы оно окончательно нас не разъело? — вскричал сэр Остин. — И неужели никакой ангел не придет нам помочь, пока все это не будет исчерпано? И неужели весь искус заключается в том, чтобы не поддаться его губительному действию и остаться чистым.

— Мир устроен по-своему мудро, — произнес все тот же вкрадчивый голос.

— Невзирая на то, что он глядит на себя сквозь бутылку портвейна? — спросил баронет, вспомнив поверенного своего Томсона.

— Мудрец не стремится быть чересчур мудрым, — разъяснил голос.

— И опьяняется обилием жизненных благ!

— Человеческая натура слаба.

— И с госпожой Случайностью нельзя не считаться, и грехи молодости неизбежны?

— Это всегда было так.

— И всегда будет?

— Боюсь, что да! Невзирая на все твои благородные усилия.

— Так куда же все это приведет? И чем завершится?

Ответом ему был смех Ричарда, зловещими раскатами огласивший просторы Лоуер-Холлза.

Диалог этих звучавших под черепною коробкою голосов закончился тем, что баронет снова спросил, отличаются ли сколько-нибудь заметным образом друг от друга средоточие всех его надежд и этот пьяный дылда, и услышал в ответ, что это существа совсем разные по духу. Услыхав это, он отступил.

Бороться с искусителем сэр Остин не стал. Он сразу же пригрел его у себя на груди, как будто уже вполне для этого созрел, и, прислушиваясь к его ответам, приготовился покорно исполнять его волю. Оттого что он страдал и решил переносить свое страдание безропотно, не разделяя его ни с кем, ему стало казаться, что душа его в этих муках обретает истинное величие. Он восстал против всего мира. И весь мир его победил. Что же ему теперь делать? Запереть сердце на замок, а на лицо надеть маску; вот и все. Ему подумалось, что опережающие ход вещей люди столь же бесполезны для человечества, как и плетущиеся в хвосте. Откуда же нам знать, что кто-то движется позади или что кто-то пошел по проложенной нами дороге. Все, что мы завоевали для других, неминуемо гибнет, а мы остаемся лежать там, куда нас низвергли.

Вот так изощренный ум и чувствительное сердце этого не способного преодолеть свою ограниченность человека решили приукрасить отступление и оправдать совершенные им промахи; он принялся уничтожать все то, что создал своими руками. Он вполне мог бы повторить сейчас некогда им же сказанные слова, что бывают часы, когда чистейшее существо начинает хитрить, как лиса. В постигшем его, и только его одного, горе он без колебаний возвел хулу на все человечество в целом, обвинил его так же, как в ту пору, когда на его долю выпало то, что он называл своим испытанием. Как он все это тогда перенес? Он надел маску и скрыл под нею свое лицо. И, готовя испытание для своего сына, он прибег сейчас к тому же. Он отнюдь не настаивал, что именно так должен вести себя человек в беде, а ведь об этом он мог говорить убежденно и горячо. Поступая так, он был движим неким инстинктом, а устоять и не поддаться инстинкту в критические минуты дано только натурам незаурядным.