Исаак Зингер - Враги. История любви Страница 9

Хотя у Маши и у самой были в прошлом любовные истории, она не могла простить Герману его прежних отношений с женщинами — даже с теми, которых уже не было в живых. Любил ли он Тамару, мать его детей? Привлекало ли Тамарино тело Германа сильнее, чем ее, Машино? В чем именно состояла эта привлекательность? Прекрасно, а что было у него со студенткой романской филологии, девушкой с длинной косой? А Ядвига? Действительно ли она такая холодная, как он говорит? А что будет, если Ядвига вдруг умрет — и что, если покончит жизнь самоубийством? Если Маше суждено умереть, сколько времени он будет помнить ее? И через сколько времени найдет другую? И если бы он хоть раз в жизни ответил ей честно!

"Через сколько времени ты найдешь другого?", — спросил Герман.

"Я больше никогда никого не стану искать".

"Это правда?"

"Да, черт тебя возьми, святая правда". И поцелуй ее был долгим и страстным. В комнате стояла такая тишина, что было слышно, как под полом скребется мышь.

Маша обладала гибкостью акробатки. Она пробуждала в Германе желания и силы, о которых он и не подозревал. Каким-то мистическим образом она умела во время месячных останавливать кровотечение. Хотя ни Маша, ни Герман не были извращенцами, они бесконечно говорили друг с другом о ненормальных сексуальных отношениях. Испытывала бы она наслаждение, пытая нациста-убийцу? Спала бы она с женщинами, если бы все мужчины вдруг исчезли? Мог бы Герман превратиться в гомосексуалиста? Смог бы соединиться со зверем, если бы все люди на Земле умерли? Только тогда, когда у него начался роман с Машей, Герман осознал, почему соединение мужского и женского так важно в Каббале.

Иногда, когда на Германа находила охота сочинить новую метафизику или даже новую религию, он все основывал на притяжении между полами. В начале было сладострастие. Суть божественного, так же как и человеческого желание. Гравитация, свет, магнетизм, мысль — это, возможно, аспекты одного и того же универсального желания. Страдание, пустота, тьма — не более чем перерыв в космическом оргазме, интенсивность которого все возрастает…

5

Сегодня Маша работала в кафетерии в утреннюю смену. Герман долго спал; было без четверти одиннадцать, когда он проснулся. Светило солнце, и в открытое окно он слышал пение птиц и громыхание грузовика. В соседней комнате Шифра Пуа читала еврейские газеты и глубоко вздыхала о страданиях евреев и о людской жестокости вообще. Герман пошел в ванную, побрился и искупался. Вся его одежда была в квартире на Кони Айленд, но здесь, в Бронксе, у него тоже было несколько рубашек, носовых платков и немного нижнего белья. Шифра Пуа постирала и погладила ему рубашку. Она вела себя с ним, как теща. Он еще не оделся, а она уже готовила ему омлет; специально для него она купила землянику. Герман чувствовал, что Шифра Пуа заботится о нем, но перспектива завтракать с ней приводила его в растерянность. Она настояла на том, что бы он вымыл руки в соответствии с ортодоксальным ритуалом — поливая их водой из глиняного кувшина. Поскольку Маши не было дома, она подала ему его шляпу, чтобы он надел ее, произнося во время мытья рук молитву, а потом и вторую, благословляющую стол.

Кивая и бормоча, она сидела напротив него за столом. Герман знал, что она думала: в лагерях и помыслить нельзя было о такой трапезе, как эта. Там люди рисковали жизнью за кусок хлеба, за картофелину. Когда Шифра Пуа брала в руки кусок хлеба, ей казалось, что она касается чего-то святого. Она осторожно откусила. Взгляд ее темных глаз был виноватый. Как она могла позволять себе радоваться Божьему дару, если так много богобоязненных евреев умерли от голода? Шифра Пуа утверждала часто, что Он оставил ее в живых за грехи ее. Она благословляла души благочестивых евреев, которых Бог забрал к себе.

"Ешь все, Герман. Оставлять нельзя".

"Спасибо. Отличный омлет".

"Как он может быть плохим? Свежие яйца, свежее масло. Америка — дай ей Бог долгих лет жизни — переполнена хорошими вещами. Будем надеяться, что нас не лишат всего этого за наши грехи. Подожди, я принесу кофе".

На кухне, наливая кофе, Шифра Пуа разбила чашку. Она постоянно била посуду. Маша ругала ее, и Шифра Пуа стыдилась своей неловкости. Зрение у нее было уже не такое хорошее. Раньше, заверила она Германа, она никогда ничего не била, но после лагерей она превратилась в комок обнаженных нервов. Только Бог в небесах знает, как она страдает, как мучают ее кошмары. Как можно жить, если все время вспоминаешь о том, что было? Вот как раз сейчас, стоя у плиты, она внутренним взором увидела молодую еврейскую девушку, которая голая балансировала на балке над навозной ямой. Вокруг стояли группы немцев, украинцев, литовцев, которые заключали между собой пари, как долго она там выстоит. Они выкрикивали оскорбления ей и ее народу. Полупьяные, они стояли там и глядели на нее до тех пор, пока эта восемнадцатилетняя красавица, эта дочь раввинов и почтенных евреев, не потеряла равновесия и не упала в навоз.

Шифра Пуа рассказывала Герману о сотнях подобных случаев. Именно это воспоминание послужило причиной того, что она разбила чашку Герман пошел на кухню, чтобы помочь ей собрать осколки, но она не разрешила ему. Он же мог Боже упаси! — порезать палец. Она подмела осколки и принесла ему кофе. У него часто возникало чувство, что все, чего она касалось, наполнялось святостью. Он пил свое кофе и ел кусок пирога, которой она испекла специально для него (ей самой врач прописал строгую диету). Он погрузился в мысли, которые думал много лет и которые были так близки ему, что их нельзя было выразить словами.

Сегодня Герману не надо идти в контору. Маша заканчивала работу в двенадцать, и он пошел за ней в кафетерий. Этим летом она впервые должна была получить отпуск — на одну неделю. Она мечтала о том, что бы куда-нибудь поехать с ним — но куда? Герман прошел по Тремонт-авеню к кафетерию. Он шел мимо магазинов, которые продавали модные вещи, дамское белье, писчебумажные принадлежности. Продавцы и продавщицы сидели и ждали покупателей, точно так же, как в Живкове. Супермаркеты разорили множество маленьких магазинов. То тут, то там на двери висела табличка: сдается. Всегда есть кто-то, кто хочет начать заново, кто готов искать свое счастье.

Герман вошел в кафетерий через вертящиеся двери и увидел Машу. Вот стоит она — дочь Меира Блоха и Шифры Пуа — выдает чеки, считает деньги, продает жевательную резинку и сигареты. Она заметила его и улыбнулась. Судя по часам, висевшим в кафетерии, Маша должна была работать еще двадцать минут. Герман сел за стол. Он предпочитал столы, стоящие у стены или, еще лучше, в углах, так, чтобы никто не мог подойти к нему сзади. Несмотря на то, что он плотно позавтракал, он взял у стойки чашку кофе и немного рисового пудинга. Он все равно никогда не прибавит в весе. Как будто какой-то огонь пожирал в нем все. Издалека он наблюдал за Машей. Солнце светило в окно, но лампы все равно горели. За соседними столами мужчины совершенно открыто читали еврейские газеты. Им не надо было прятаться. Герману это казалось чудом. "Как долго это может продолжаться?", — спросил он себя.

Один из посетителей читал коммунистическую газету. Наверное, он был недоволен Америкой, надеялся на революцию, на то, что массы хлынут на улицы, что бы расколотить витрины, мимо которых только что шел Герман, а коммерсантов посадят в тюрьму или в концлагерь.

Герман задумался над своим сложным положением. Он три дня провел в Бронксе. Он позвонил Ядвиге и сказал ей, что должен ехать дальше, из Филадельфии в Балтимору, и пообещал, что сегодня вечером вернется домой. Но он был уверен, что Маша его не отпустит; они собирались вместе пойти в кино. Ей все средства были хороши, чтобы удерживать его рядом с собой, и она осложняла ему жизнь, как только могла. Ее ненависть к Ядвиге граничила с безумием. Если у Германа было пятно на одежде или на пиджаке у него не хватало пуговицы, Маша обвиняла Ядвигу в том, что она не думает о нем и живет с ним лишь потому, что он зарабатывает деньги. Маша представляла собой наилучшее доказательство для тезиса Шопенгауэра: интеллект есть слуга слепой воли.

Маша закончила работу, передала деньги и талоны кассирше, которая сменила ее, и с обедом на подносе подошла к столу Германа. Она очень мало спала ночью и рано проснулась, но усталой не выглядела. Между губ у нее висела неизменная сигарета, и с утра она уже выпила множество чашек кофе. Она любила пикантную пищу — кислую капусту, соленые огурцы, горчицу; все, что она ела, она солила и перчила, кофе она пила черный и без сахара. Она сделала маленький глоток кофе и затянулась. Три четверти еды она оставила нетронутой.

"Ну, как там моя мама?", — спросила она.

"Все в порядке".

"В порядке? Завтра я иду с ней к врачу".

"Когда у тебя отпуск?"

"Я еще не знаю точно. Вставай, пошли! Ты обещал сходить со мной в зоопарк".