Уильям Фолкнер - Солдатская награда Страница 9

«Обращается со мной, как с ребенком», – думал он в отчаянии, глядя на покатые плечи, на то место, где угадывалась грудь.

– Какие у вас черные волосы, – сказал он, и она спросила:

– Лоу, когда вы уедете домой?

– Не знаю. А зачем мне ехать домой? Хочется сначала увидеть страну.

– А что скажет мама? – Она посмотрела на него.

– Мало ли что, – сказал он небрежно. – Знаете, какие они, женщины, вечно надоедают.

– Лоу! Откуда вы все знаете? Даже про женщин? Вы женаты?

– Чтоб я – женат?! – воскликнул он, не заботясь о стиле. – Чтоб я – женатый? Ну, нет, знаете! Конечно, девчонок у меня уйма, но жениться? – Он испустил короткий, неестественно бодрый смешок. – Почему вы так решили?

– Сама не знаю. Вы такой… такой опытный, хотя бы с виду.

– О, это летная служба. Вы на него, там, поглядите.

– Вот оно что! Да, я по вас вижу. Наверно, вы тоже стали бы героем, если бы пришлось столкнуться с немцами?

Он только взглянул на нее, как побитый щенок. Вот она опять, эта глупая, унылая обида.

– Простите! – торопливо, очень искренне сказала она. – Я не то думала: ну, конечно, вы бы стали героем. Вы же не виноваты. Вы все сделали, что могли, я это чувствую.

– Бросьте! – сказал он обиженно. – Что вы, женщины, понимаете? И ничуть я не хуже летаю, чем те, что попали на фронт, и вообще я не хуже их. – Он сидел, помрачнев, под ее взглядом. Потом поднялся. – Слушайте, а как вас, в сущности, зовут?

– Маргарет, – сказала она. Он подошел к ее постели, но она сразу остановила его: – Еще кофе, да? Но вы не взяли свою чашку. Вон она, на столике.

Не успев подумать, он вернулся к столу, принес чашку, получил кофе, которое ему было не нужно. Он чувствовал, что остался в дураках, и, по молодости лет, обиделся. «Ну, погоди же, – пригрозил он мысленно и сел на место, недовольный и злой. – К чертям их всех».

– Я вас обидела, да? – сказала она. – Но мне так нехорошо, Лоу, а вы хотели объясняться мне в любви.

– Почему вы так решили? – спросил он обиженно и мрачно.

– Сама не знаю. У женщин на это чутье. А я не хочу, чтобы мне объяснялись в любви. Гиллиген уже пробовал.

– Гиллиген? Да я убью его, если он будет к вам приставать!

– Нет, нет, он вовсе не приставал ко мне, и вы тоже. Я даже была польщена. Но вы-то почему решили объясняться мне в любви? Вы об этом думали, когда шли сюда?

С мальчишечьим пылом Лоу сказал:

– Нет, я еще в поезде о вас думал, с первой минуты. Только я вас увидел – сразу понял: эта женщина создана для меня! Скажите правду: вам он больше нравится, больше, чем я, за то, что у него крылья и этот шрам?

– Да нет же, конечно, нет! – Она посмотрела на него, подумала. – Мистер Гиллиген сказал, что он умирает.

– Умирает? – повторил он. И еще раз: – Умирает?

Как этот человек во всем, на каждом шагу его обставлял! Мало ему, что у него есть крылья и шрам – он еще умирает!

– Маргарет! – сказал он с таким отчаянием, что ее внезапно охватила жалость. – Маргарет, неужели вы в пего влюблены? (Он знал: будь он женщиной – он непременно бы влюбился в него.)

– Нет, конечно! Ни в кого я не влюблена. Знаете, ведь мой муж убит во Франции, – мягко сказала она.

– О, Маргарет, – с искренней горечью сказал он, – если бы я только мог, я дал бы себя убить, дал бы себя ранить, как этот, там, разве вы не понимаете?

– Понимаю, милый. – Она отставила поднос. – Поди сюда.

Курсант Лоу встал, снова подошел к ней.

– Убили бы или ранили, если бы повезло! – повторил он.

Она притянула его к себе, и он понял, что ведет себя, как ребенок, что она этого от него и ждет, но иначе он не мог. Разочарование, отчаяние охватили его с новой силой. Он почувствовал щекой ее теплые колени и обнял их руками.

– Мне так хотелось туда, – сознался он неожиданно для себя, – пусть бы мне и его шрам и все.

– И умереть, как он скоро умрет?

Но разве смерть не была для курсанта Лоу чем-то настоящим, величественным, печальным? Он видел открытую могилу и себя – в полной форме, в ремнях, с крыльями летчика на груди, с нашивкой за ранения… Чего еще требовать от судьбы?

– Да, да! – сказал он.

– Ведь ты тоже летал, правда? – сказала она, держа его голову на коленях. – И ты мог бы быть на его месте, но тебе просто повезло. А может быть, ты летал бы так хорошо, что тебя не подстрелили бы, как его. Ты об этом подумал?

– Не знаю, наверно, я все-таки тоже попался бы на его месте. Нет, вы в него влюблены.

– Клянусь, что нет. – Она подняла его голову, заглянула в глаза. – Я бы не стала скрывать. Разве ты мне не веришь? – Ее глаза глядели настойчиво, и он ей поверил.

– Но если вы его не любите – значит, вы можете дождаться меня. Я скоро вырасту, буду работать, как черт, скоплю денег.

– А что скажет твоя мама?

– Черт, да не могу же я всю жизнь слушаться ее, как маленький. Мне уже девятнадцать, как вам, а если маме не понравится – пошла она к черту!

– Лоу! – с упреком сказала она, не говоря ему, что ей уже двадцать четыре года. – Как можно! Нет, поезжай домой, расскажи все матери, передашь от меня записку, а потом напишешь мне, что она скажет.

– Лучше я поеду с вами!

– Что ты, дружок, какой же смысл? Мы отвезем его домой, он очень болен. Пойми, милый, мы ничего не можем сделать, пока не доставим его на место, а ты только будешь мешать.

– Мешать? – повторил он с болью.

– Ты должен понять. Нельзя нам ни о чем думать, пока мы не отвезем его домой. Неужели ты не понимаешь?

– Но вы его не любите?

– Клянусь, что нет. Теперь веришь?

– А меня любите?

Она снова притянула его голову к себе на колени.

– Милый ты мой детеныш, – сказала она, – ничего я тебе не скажу… пока что.

Пришлось принять и это. Они молча сидели, прижавшись друг к другу.

– Как от вас хорошо пахнет, – сказал наконец курсант Лоу.

– Поди сюда, поближе, – приказала она, и когда он придвинулся к ней, она взяла его голову обеими руками и крепко поцеловала. Он обнял ее, и она притянула его голову к себе на грудь. Потом погладила его волосы и сказала:

– Так как же, поедешь домой?

– А разве непременно надо? – спросил он.

– Надо, – сказала она. – Сегодня же. Дай ей телеграмму сейчас. А я напишу ей записку.

– О черт, да вы же знаете, что она ответит?

– Конечно, знаю. У тебя нет ни братьев, ни сестер?

– Нет, – удивился он. По ее движению он догадался, что ей хотелось высвободиться. Он сел. – Как вы угадали? – удивленно спросил он.

– Просто угадала. Но ты поедешь? Правда? Обещай мне!

– Ну, хорошо, поеду. Но я к вам вернусь.

– Конечно, вернешься. Я буду ждать. Поцелуй меня.

Она спокойно подняла к нему лицо, и он поцеловал ее, как она хотела: холодно, отчужденно. Она приложила ладони к его щекам.

– Милый мой мальчик! – сказала она и поцеловала так, как всегда его целовала мать.

– Слушайте, жених с невестой так не целуются! – обиделся он.

– А как они целуются? – спросила она.

Он обнял ее, чувствуя под рукой ее плечи, и прижался к ее губам заученным приемом. Она недолго терпела, потом оттолкнула его.

– Неужели так целуются жених с невестой? – засмеялась она. – Нет, мне больше нравится вот так. – Она взяла его лицо ладонями и коротко, холодно коснулась губами его губ. – А теперь поклянись, что ты сейчас же телеграфируешь своей маме.

– Но вы мне будете писать?

– Непременно. Только поклянись, что ты сегодня же уедешь домой, что бы Гиллиген тебе ни говорил.

– Клянусь, – сказал он, глядя на ее губы. – А можно вас еще раз поцеловать?

– Когда поженимся! – сказала она, и он понял, что его гонят.

Надеясь, веря, что она смотрит ему вслед, он вышел гордым шагом, не оглядываясь.

В другой комнате сидели Гиллиген и этот офицер. Мэгон сказал:

– Доброе утро, старина.

Гиллиген посмотрел на воинственную осанку Лоу сдержанно-недоумевающим, насмешливым взглядом.

– С победой, ас, что ли?

– Иди к черту, – сказал Лоу. – Где бутылка? Сегодня еду домой!

– Вот она. Пей до дна, генерал. Значит, домой? – повторил он. – И мы тоже. Верно, лейтенант?

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Джонс, Януариус Джонс, не знавший, да и не интересовавшийся, от кого он рожден, названный Джонсом – в алфавитном порядке, Януарием – по совпадению календарной даты и биологического факта и ставший Януариусом по роковому совпадению его судьбы и насущной потребности – зарабатывать свой хлеб насущный, – этот Януариус Джонс, мешковатый, в грубошерстном сером костюме, преподаватель латинского языка в небольшом колледже, стоял, облокотясь на резную садовую ограду, раздвинув буйные заросли уже зазеленевшей жимолости в звездочках новорожденных цветов, и смотрел, как апрель хозяйничает на грядке гиацинтов. Роса лежала на траве, пчелы проникали в яблоневые цветы, а ласточки, словно струны, прочерчивали бледное ветреное небо. Опустив тяпку, на Джонса смотрел человек, и металлические пряжки его подтяжек весело сверкали.