Герман Гессе - Гертруда Страница 9

Вскоре все встали из-за стола и вернулись в музыкальную гостиную, где веселая компания разбрелась по углам с вином и сигаретами. Некий тихий господин, который мало говорил и имени которого я не знал, подошел ко мне и сказал несколько добрых слов о моей сонате, о которой я совсем забыл. Потом артистка втянула меня в разговор и к нам подсел Муот. Мы снова выпили за крепкую дружбу, и вдруг он сказал, сверкая своими мрачно смеющимися глазами:

— Я теперь знаю вашу историю. — И, обратясь к красавице: — Он переломал себе кости, съехав с горы на санях в угоду хорошенькой девушке. — И опять ко мне: — Это прекрасно. В момент, когда любовь в расцвете и на ней еще нет ни пятнышка, сломя голову с горы вниз! За это можно отдать здоровую ногу. — Смеясь, он осушил свой бокал, но взгляд у него опять сделался темным и пытливым, когда он спросил: — А как вы пришли к композиторству?

Я рассказал, как складывались у меня отношения с музыкой, начав с мальчишеских лет, рассказал и о прошлом лете, о моем бегстве в горы, о песне и о сонате.

— Да, — медленно произнес он. — Но почему это приносит вам радость? Нельзя ведь излить страдание на бумагу и тем от него избавиться.

— Я и не собираюсь этого делать. Ни от чего не хотел бы я избавляться, кроме как от слабости и скованности. Я хотел бы ощущать, что скорбь и радость проистекают из одного и того же источника и суть движения одной и той же силы, такты одной и той же музыки и каждое из них — прекрасно и необходимо.

— Дружище! — резко вскричал он. — Вы же потеряли ногу! Неужели за музыкой вы способны об этом забыть?

— Нет, зачем? Ведь изменить я уже ничего не могу.

— И это не приводит вас в отчаяние?

— Это меня не радует, можете мне поверить, но надеюсь, в отчаяние не приведет тоже.

— Тогда вы счастливец. Я, правда, не отдал бы ногу за подобное счастье. Значит, так получилось у вас с музыкой? Смотри, Марион, вот оно — волшебство искусства, о котором так много пишут в книгах.

Я запальчиво крикнул ему:

— Перестаньте так говорить! Вы сами ведь тоже поете не только ради гонорара, а получаете от этого радость и утешение! Зачем же вы насмехаетесь надо мной и над собой тоже? По-моему, это жестоко.

— Тише тише, — вмешалась Марион — а то он рассердится.

Муот взглянул на меня.

— Не рассержусь. Он ведь совершенно прав. Но с ногой у вас дело, наверное, не так уж скверно, иначе писание, музыки не могло бы вас утешить. Вы человек довольный, с такими что ни случись, они все равно остаются довольными. Но я никогда в это не верил.

И он вскочил разъяренный:

— Да это и неправда! Вы написали песню о лавине, в ней нет утешения и довольства, а есть отчаяние. Послушайте!

Он очутился вдруг у рояля, в комнате все стихло. Он начал играть, сбился и, опустив вступление, запел песню. Сейчас он пел ее иначе, чем тогда, у меня дома, и было ясно, что с тех пор он к ней не раз возвращался. И пел он сейчас в полный голос — у него был лирический баритон, знакомый мне по сцене, его сила и льющаяся потоком страсть заставляли забыть о необъяснимой жесткости его певческой манеры.

— Композитор написал это, как он уверяет, просто для развлечения, отчаяние ему неведомо и он бесконечно доволен своей участью! — воскликнул он и указал на меня.

На глаза мои навернулись слезы стыда и гнева, все закачалось передо мной, как в тумане, и я встал, чтобы положить этому конец и уйти.

Вдруг тонкая, но крепкая рука остановила меня, вдавила обратно в кресло и так тихо и нежно погладила по голове, что меня окатили ласковые, горячие волны — я закрыл глаза и проглотил слезы. Подняв глаза опять, я увидел, что передо мной стоит Генрих Муот, остальные, по-видимому, не обратили внимания на мой порыв и на всю эту сцену вообще, они пили вино и смеялись наперебой.

— Какой вы ребенок! — тихо произнес Муот. — Если человек написал такие песни, значит, он уже перешагнул через нечто подобное. Но я очень сожалею. Вот понравится тебе какой-то человек, но стоит немного побыть с ним, как заводишь ссору.

— Все хорошо, — смущенно сказал я. — Но сейчас я хотел бы пойти домой, лучшее, что могло быть сегодня, уже позади.

— Ладно, не стану вас неволить. Мы тут, я думаю, еще напьемся. Будьте тогда столь добры и проводите Марион домой, хорошо? Она живет в Центре, на Грабене, крюк вам делать не придется.

Красивая женщина секунду испытующе смотрела на него.

— Да, вы согласны? — сказала она затем, обращаясь ко мне, и я встал. Мы попрощались только с Муотом, в прихожей нам подал пальто наемный слуга, потом появилась и заспанная старушка, она светила нам большим фонарем, пока мы шли через сад к калитке. Ветер был все еще мягкий и тепловатый, он гнал длинные вереницы черных туч и копошился в оголенных кронах деревьев.

Я не осмелился взять Марион под руку, зато она без спросу ухватилась за меня, закинув голову, втягивала в себя ночной воздух и вопрошающе и доверительно поглядывала на меня. Мне казалось, будто я все еще чувствую ее легкую руку на своих волосах, она шла медленно и словно бы и в дальнейшем намеревалась меня вести.

— Вот стоят дрожки, — сказал я. Мне было неприятно вынуждать ее приспосабливаться к моей хромой походке, и я страдал оттого, что ковыляю рядом с этой обаятельной, стройной и полной сил женщиной.

— Нет, — ответила она, — еще одну улицу мы пройдем пешком.

И она дала себе труд идти как можно медленнее, и если бы это зависело только от моего желания, я бы еще теснее прижал ее к себе. А так меня раздирали мука и ярость, я высвободил ее руку из-под своей и, когда она удивленно взглянула на меня, сказал:

— Мне неудобно так, я должен идти один, извините.

И она покорно пошла рядом со мной, заботливая и сострадательная, а я, будь у меня нормальная походка и сознание своей физической полноценности, сказал бы и сделал бы прямо противоположное тому, что сказал и сделал. Я стал молчаливым и резким, это было необходимо, иначе у меня опять навернулись бы на глаза слезы и я мечтал бы снова ощутить у себя на голове ее руку. Больше всего мне хотелось спастись бегством, свернув в ближайший переулок. Я не хотел, чтобы она шла медленно, чтобы она щадила меня, испытывала ко мне сострадание.

— Вы сердитесь на него? — заговорила она наконец.

— Нет. Я вел себя глупо. Ведь я едва его знаю.

— Мне его жалко, когда он такой. Бывают дни, когда приходится его бояться.

— Вам тоже?

— Мне больше всех. При этом он никому не делает так больно, как самому себе. Иногда он себя ненавидит.

— Ах, это он рисуется!

— Что вы такое говорите? — испуганно воскликнула она.

— Говорю, что он комедиант. Зачем ему нужно насмехаться над собой и над другими? Зачем ему нужно вытаскивать на свет переживания и тайны чужого человека и выставлять их на смех? Злопыхатель он, вот кто!

Мой давешний гнев возвращался ко мне по мере того, как я говорил, я был готов изругать и унизить человека, который причинил мне боль и которому я, к сожалению, завидовал. Да и мое уважение к этой даме пошло на убыль, поскольку она брала его под защиту и открыто становилась на его сторону. Разве не было неприличным уже то, что она решилась присутствовать в качестве единственной женщины на этой пьяной холостяцкой пирушке? К большой свободе в таких вещах я не привык, и поскольку я стыдился того, что все-таки испытываю влечение к этой красивой женщине, то в своей запальчивости предпочел завести ссору, нежели и дальше чувствовать ее сострадание. Пусть бы она сочла меня грубияном и убежала — по мне, это было бы лучше, чем если бы она осталась и была со мной любезна.

Однако она положила свою ладонь на мою руку.

— Стоп! — воскликнула она так горячо, что ее голос, несмотря ни на что, проник мне в сердце, — не продолжайте! Смотрите, что вы делаете! Вас оскорбили несколько слов Муота, потому что вы оказались недостаточно находчивым и смелым, чтобы парировать, а теперь, уйдя от него, вы осыпаете его передо мной всякими гадкими словами! Мне надо бы уйти и оставить вас одного.

— Пожалуйста. Я сказал только то, что думаю.

— Не лгите! Вы приняли его приглашение, музицировали у него, видели, как он любит вашу музыку, это вас обрадовало и придало вам новые силы, а теперь, когда вы злитесь и не можете вынести какое-то его слово, вы начинаете ругаться. Вы не вправе так поступать, и я готова отнести это за счет вина.

Мне показалось, она вдруг заметила, в каком я состоянии и что мучит меня отнюдь не вино. Она изменила тон, хотя я не сделал ни малейшей попытки оправдаться. Я был беззащитен.

— Вы еще не знаете Муота, — продолжала она. — Вы разве не слышали, как он поет? Такой он и есть, напористый и жестокий, но больше всего по отношению к самому себе. Он несчастный мятежный человек, у которого есть только силы, но нет целей. Каждый миг ему хочется испить весь мир, а то, что он находит и что делает, — это всегда лишь капля. Он пьет, но никогда не напивается, у него есть женщины, но он никогда не бывает счастлив, он так замечательно поет, но не хочет быть артистом. Он симпатизирует какому-то человеку и причиняет ему боль, он делает вид, будто презирает всякое довольство, но это ненависть к самому себе, потому что он не способен быть довольным. Вот такой он. А к вам он отнесся по-дружески, насколько это в его силах. Я упрямо молчал.