Анатолий Мариенгоф - Циники. Бритый человек (сборник) Страница 9

– Лондонские, значит…

Ольга не отвечает. Я мертвеющими пальцами разглаживаю фиолетовые бантики.

– С ленточками…

Она поворачивает лицо:

– С ленточками.

Брови повелительно срастаются:

– Ну?

Я еще пытаюсь отдалить свой позор. Выражаю опасения:

– Маловаты…

В горле першит:

– Да и крой не очень чтобы подходящий… Треснут еще, пожалуй.

И расправляю их в шагу.

Она теряет терпение:

– Не беспокойтесь, не треснут.

– А вдруг… по шву…

Она потеряла терпение:

– Снимайте сейчас же штаны!

По высоте тона я понял, что дальнейшее сопротивление невозможно.

Да и необходимо ли оно?

Что такое, в сущности, бледно-сиреневые рейтузы с фиолетовыми бантиками перед любовью, которая «двигает мирами»?

Жалкое испытание.

Я слишком хорошо знаю, что замухрявенькую избенку и ту самой «обыденкою» можно построить многими способами – и в обло, и в лапу, и в присек, и в крюк, и в охрянку, и скобой, и сковородником.

А любовь?..

– Ольга!

– Что?

– Я снимаю штаны.

– Очень рада за вас.

Со спокойным сердцем я раскладываю на кровати мягкие бледно-сиреневые ноги, отсеченные ниже колен, сажусь в кресло и почти весело начинаю высвобождать черные шейки брючных пуговиц из ременных петелек подтяжек.

В конце концов, на юру Сухаревки при двадцати восьми градусах мороза в теплых панталонах из ангорской шерсти с большим спокойствием можно отыскивать для своего счастливого соперника пуховые носки.

Мы подъехали к башне, которая, как чудовищный магнит, притягивает к себе разбитые сердца, пустые желудки, жадные руки и нечистую совесть.

Я крепко держу Ольгу под руку. Ноги скользят. Мороз превратил горячие ручейки зловоний, берущих свое начало под башенными воротами, в золотой лед. А человеческие отбросы в камни. Об них ломают зубы вихрастые дворняги с умными глазами; бездомные «були» с чистокровными мордами, которые можно принять за очень старые монастырские шкатулки; голодные борзые с породистыми стрекозьими ногами и бродячие доги, полосатые, как тигры.

На сковородках шипят кровавые кружочки колбасы, сделанные из мяса, полного загадочности; в мутных ведрах плавают моченые яблоки, сморщившиеся от собственной брезгливости; рыжие селедки истекают ржавчиной, разъедая вспухшие руки торговок.

Мы продираемся сквозь толпу, орущую, гнусавящую, предлагающую, клянчащую.

Я говорю:

– Это кладбище. И по всей вероятности, самое страшное в мире. Я никогда не видел, чтобы мертвецы занимались торговлей. Таким веселым делом.

Ольга со мной не согласна. Она уверяет, что совершается нечто более ужасное.

– Что же?

– Прекраснейшая из рожениц производит на свет чудовище.

Я прошу объяснений.

– Неужели же вы не видите?

– Чего?

– Что революция рождает новую буржуазию. Она показывает на плоскоплечего парня с глазками маленькими, жадными, выпяченными, красными и широко расставленными. Это не глаза, а соски на мужской груди. Парень торгует английским шевиотом, парфюмерией «Коти», шелковыми чулками и сливочным маслом.

Мы продираемся вперед.

Неожиданно я опускаю руку в карман и натыкаюсь в нем на другую руку. Она судорожно пытается вырваться из моих тисков. Но я держу крепко. Тогда рука начинает сладострастно гладить мое бедро. Я боюсь обернуться. Я боюсь взглянуть в лицо с боттичеллиевскими бровями и ртом Джиоконды. Женщина, у которой так узка кисть и так нежны пальцы, не может быть скуластой и широконоздрой. Я выпускаю руку воровки и, не оглядываясь, иду дальше.

Старушка в чиновничьей фуражке предлагает колечко с изумрудиком, похожим на выдранный глаз черного кота. Старый генерал с запотевшим моноклем в глазу и в продранных варежках продает бутылку мадеры 1823 года. Лицо у генерала глупое и мертвое, как живот без пупка. Еврей с отвислыми щеками торгует белым фрачным жилетом и флейтой. У флейты такой грустный вид, будто она играла всю жизнь только похоронные марши.

– Ольга, мы, кажется, не найдем пуховых носков.

Она не отвечает.

Мороз, словно хозяйка, покупающая с воза арбуз, пробует мой череп: с хрупом или без хрупа.

Женщина в каракулевом манто и в ямщицких валенках держит на плече кувшин из терракота. Маленькая девочка с золотистыми косичками и провалившимися куда-то глазами надела на свои дрожащие кулачки огромные резиновые калоши. У нее ходкий товар. Рождающемуся под Сухаревской башней буржуа в первые пятьдесят лет вряд ли понадобятся калоши ниже четырнадцатого номера.

– Ольга, как вы себя чувствуете?

– Превосходно.

Физиономия продавца бархатной юбки белее облупленного крутого яйца. Я сумасшедше принимаюсь растирать щеки обледенелой перчаткой.

– А вот и пуховые носки.

Я оборачиваюсь. Что за монах! Багровый нос свисает до нижней губы. Не мешало бы его упрятать в голубенький лифчик, как грудь перезрелой распутницы.

Во мне бурлит гнев. У такого монаха, мне думается, я не купил бы даже собственной жизни.

Ольга мнет пух, надевает носки на руку.

– Тепленькая…

Я пытаюсь обратиться к ее революционной совести.

Она сует мне купленные носки и предлагает ехать обратно на трамвае, «так как сегодня его последний день».

После случая с ангорскими рейтузами я твердо решил раз и навсегда отказаться от возражений.

В течение получаса нам довелось переиспытать многое: мы висим на подножке, рискуя оставить пальцы примерзшими к железу; нас, словно марлевые сетки, пронизывает ледяной ветер на задней площадке; нас мнут, комкают, расплющивают внутри вагона, и только под конец удается поблагодушествовать на перинных коленях сухаревской торговки селедками.

Я не могу удержаться, чтобы не шепнуть Ольге па ухо:

– Однако даже в революции не все плохо. Уже завтра, когда она прекратит трамвайное движение, я прощу ей многое.

Марфуша докрасна накалила печку. Воздух стал дряблым, рыхлым и потным. Висит на невидимой веревке – темной банной простыней.

Ольга сидит в одних ночных сафьяновых туфельках, опушенных белым мехом. Ее розовая ступня словно в пене морской волны. На голых острых коленях лежит шелковая ночная рубашка, залитая топленым молоком кружев. Рубашка еще тепла теплотою тела.

– Ольга, что вы собираетесь делать?

– Ловить вшей.

– Римский натуроиспытатель Плиниус уверял, что мед истребляет вошь.

– Жаль, что вы не сказали этого раньше. Мы бы купили баночку на Сухаревке.

– Я завидую, Ольга, вашему страху смерти.

– Раздевайтесь тоже.

– Ни за что в жизни!

– Почему?

– Я буду вам мстить. Я хочу погибнуть из-за пуховых носков вашего любовника.

– Считайтесь с тем, что ваш тифозный труп обкусают собаки. Несколько дней тому назад товарищ Мотрозов делал доклад в Московском Совете о похоронных делах. В морге нашего района, рассчитанном на двенадцать персон, валяется триста мертвецов.

– О-о-о!

– Вынесено постановление «принять меры к погребению в общих могилах, для рытья которых применять окопокопательные машины».

Впечатление потрясающее. Я вскакиваю и с необъяснимой ловкостью циркового шута в одно мгновение сбрасываю с себя пиджак, жилетку, воротничок, галстук и рубашку.

Ольга торжествует.

Я шиплю:

– Какое счастье жить в историческое время!

– Разумеется.

– Воображаю, как нам будет завидовать через два с половиной века наше «пустое позднее потомство».

– Особенно французы.

– Эти бывшие ремесленники революции.

– Почему «бывшие»?

– Потому что они переменили профессию.

Ольга роется в шелковых складках:

– Не думаете ли вы, что они к ней вернутся?

– Вряд ли. Французы вошли во вкус заниматься делом.

Кружево стекает с ее пальцев и переливается через ладони:

– Это все от ненависти к иностранцам.

– Да. Чтобы не покупать у немцев пирамидон и у нас сливочное масло.

– Но мы им отомстим.

– Каким образом?

– Мы их попробуем уговорить питаться нашими идеями. Несмотря на всю свою скаредность, французы довольно наивны. Они уже теперь учатся у нас писать романы таким же дурным литературным стилем, как Толстой, и так же скучно, как Достоевский. Но, увы, им это не удается.

Мы ведем разговор в полутонах и улыбке, сосредоточенно охотясь за «врагами революции». Но мне в жизни безумно не везет. Первую вошь ловит женщина.

– Ольга, если вы жаждете славы, не убивайте ее. Поступите, как император Юлиан. Вошь, свалившуюся с головы, он впускал себе обратно в бороду. И верноподданные прославили его сердце. Надо уметь зарабатывать бессмертие. Способ Юлиана не самый худший.

Ольга не желает бессмертия. Она даже не верит мне, что творец Вселенной при создании этого крохотного чудовища был остроумнее, чем когда-либо. Я почти с поэтическим вдохновением описываю острую головку, покрытую кожей твердой, как пергамент; глазки выпуклые, как у еврейских красавиц, и защищенные движущимися рожками; короткую шею, наконец, желудочек, работающий молниеносно. Наша кровь, сперва густая и черная, становится уже красной и жидкой в кишечках и совсем белой в жилочках.