Мигель Астуриас - Зеленый папа Страница 9

— Огромный смысл!.. — И он склонился, на ходу поправляя стремя. Его широкий лоб окропил землю потом, как из лейки.

— Какой же? Когда все напускают на себя загадочный вид, остается играть в шарады. И она ничего не говорит, и вы ни о чем не рассказываете!

— Я ничего не знаю, сделаю лодку, а там поглядим!

— Сначала расскажите мне, что говорит эта дура!

— Я вам лучше потом скажу…

— Сейчас! — Голос доньи Флоры не давал увильнуть. — Сейчас же расскажите, что она говорит!

— «Нуждаться в прогрессе и проклинать его, потому что его несете нам вы, ничтожества, — такова наша печальная судьба; и я возмущена, что ты еще хочешь на мне жениться, что мне придется делить хлеб с человеком, который отнял у моего народа землю, кров, обобрал до нитки…»

— Она сошла с ума, — вскричала донья Флора, сошла с ума!

— «Почему ты снова не сядешь на корабль и не поедешь за жемчугом? Я была бы тогда твоей женой и ждала бы твоего возвращения, мечтая о тебе. Твои пригоршни были бы полны жемчуга, а не людского пота. Всякий раз, когда ты приходишь, мне страшно взглянуть на тебя. Что ты делал? Кого ограбил? Твои ласки жгут меня, а поцелуи оскорбляют, потому что, я знаю, твои руки ласкают золотую монету, которая все оскверняет, грязнит, развращает, или плеть, если не рукоятку револьвера, которой ты бьешь непокорных; я знаю, твои губы выражают презрение, с них срываются гнусные клички для тех, кто тебе подчиняется и кого ты пускаешь по миру, или извергают бессильно-гадкую ругань против тех, кто на тебя плюет…»

— Да она сумасшедшая! Сумасшедшая!

Дом вырисовывался на небольшом холме над низинами, засаженными маисом, бананами, кофейными деревьями, сахарным тростником, над загонами для молодняка и над лугами, спускающимися к берегам реки Мотагуа, которая здесь суживала русло и неслась к морю, точно молния голубого золота, грохоча на порогах раскатами грома, взбивая облака пены, стегая сверкающие каменные глыбы и подбитые пенной ватой прибрежные заросли, пьяные от ароматов.

Птицы: желтые, красные, голубые, зеленые и другие, неприметные, но льющие веселье из своих горлышек — хрустальных у сенсонтлей, гулко-деревянных у гуардабарранок, медовых у маленьких трясогузок, метеорит- но-звонких у жаворонков.

— Тем лучше, что приехали, надо сейчас же потребовать отчета у этой дуры… Никуда не годные растут сейчас дети. Не дети, а «никудети»! Все — «никудети», а дочери — самое страшное зло.

Приблизившись к дому, они увидели, что патруль уже там, уже доскакал, сержант вышел им навстречу. Солдаты похрапывали под навесом. Оставив лошадей, приезжие поднялись на галерею. Букеты папоротников, орхидей, листья всех цветов, кресла, оленьи рога, столы, шезлонги, вешалки и клетки… Донье Флоре не терпелось бросить в лицо дочери горькие упреки. Она ускорила шаг — галерея длинна, скорей бы попасть во внутренние комнаты — и громко окликнула дочь:

— Майари!.. Майари!.. Никто не ответил.

— Майари!.. Майари!.. — кричала она во весь голос, заглядывая в комнату дочери, в столовую, в швейную, молельню… — Майари!.. Майари!.. Куда запропастилась эта идиотка, — спрашивала она себя, — ни в кухне… ни во дворе… — И снова кричала: — Майари!..

— Нет, сюда не заходила… — сказала карлица-кухарка с узлом волос, пришлепнутым к голове, как коровий помет.

Прошло несколько часов. Донья Флора, вернувшись из корраля, осмотрела шкафы: не исчезло ли чтонибудь? Нет, ничто не пропало. Ее белье. Ее платья. Все цело.

Солдаты, скотники и слуги разбрелись по окрестностям усадьбы на поиски, а к железнодорожной станции банановой компании на лучшей лошади послали нарочного спросить, не было ли Майари там, и если о ней ничего не известно, узнать расписание ночных товарных поездов. Ждать до утра пассажирского слишком долго. Другому слуге велели отправить коменданту шифрованную телеграмму, в которой Мейкер Томпсон по просьбе доньи Флоры поручал ему справиться о Майари в доме крестных Асейтуно и, если ее там нет, сообщить в столицу и повсеместно оповестить о ее бесследном исчезновении.

— Только бы с ней ничего не случилось, только бы ей ничего не сделали эти проклятые… У них землю хотят купить, а они зверями смотрят, одна вражда да ненависть… Я этого больше всего боюсь, их мести… Нет, она, наверное, у крестных Асейтуно… Я только на то и надеюсь, она туда убежала, к ним… Пусть поскорее сержант с отрядом отправятся к начальнику гарнизона.

— Я ничуть не тревожусь, она просто ушла от нас, вот и все…

— Нечего вам говорить во множественном числе! От вас одного она ушла… Бедная моя глупышка!..

— Хорошо, от меня… Хотя она как-то сказала: «Я видеть не могу маму, она похожа на Малинче»[23].

— Ишь ты, сказала!.. А я вот и не знаю, похожа или нет, и вообще понятия не имею, кто такая эта Малинче… Не иначе, какая-нибудь распутница, в историю ведь попадают только самые распутные…

— Малинче помогала Кортесу при завоевании Мексики теснить индейцев, а вы помогаете мне…

— Ну, если так- пожалуй. Раз того требует прогресс. А вы, хоть и не — как его — Кортес, обещали нам цивилизацию.

— Я?

— Да, сеньор, вы…

— Я ничего не обещал. Это все шуточки Джинджера Кайнда, однорукого. Он от страха затрясся, когда комендант ударил Чипо. Если бы индейца не побили, а убили, мы были бы избавлены от многих неприятностей.

— Ладно, мне, собственно, все равно, несете вы цивилизацию или нет. В данный момент мне важнее всего, чтобы со следующим пароходом, идущим на север, были отправлены мои бананы.

— Это, сеньора, считайте делом решенным…

— По шестьдесят два с половиной сентаво каждая связка.

— Из восьми ярусов, конечно…

— Даже в беде не прогадаете на еде. Идемте со мной, возьмите лампу, хочу показать вам кое-что… Я так и чувствовала… Клетки пусты. Посветите мне с этой стороны… Да, все пусты…

— Ну и что же?

— То, что Майари ушла совсем, и она вышла сразу после нашего отъезда, очень рано. Птицы даже не успели склевать корм, насыпанный утром.

Квакали жабы, ревели коровы, колыхались ветки на ветру — словно какая-то остервенелая метла проходилась по небу и по земле, чтобы кругом было чисточисто и ясно к появлению луны. Слуги подали легкий ужин, но кому сейчас кусок пойдет в рот! Ожидали возвращения гонца со станции Бананера: лошади оседланы, готовы скакать, перехватить первый поезд, что пройдет этой ночью к порту, и уже почти уложен чемодан доньи Флоры — она никак не могла его насытить.

Вдруг донья Флора вынула руки из чемодана, где, как тесто, месила вещи, и сказала:

— Мне пришло в голову…

Она не стала ждать, пока американец возьмет лампу, сама подняла ее над головой, и осколки света рассыпались по — той комнатушке, где хранились коробки с подвенечным нарядом, выписанным из Нью-Йорка. Выше донья Флора не могла поднять. Джо взял у нее лампу, чтобы посветить с высоты своего роста. Тень печали поднялась по щекам доньи Флоры, затуманив глаза; тело, омываемое жарким потом, зябко вздрогнуло. Она хотела выхватить лампу у Мейкера Томпсона, но не смогла: руки дрожали, словно вот-вот ее свалит припадок. Майари надела подвенечное платье — единственное, которого не хватало, — она оделась в белое, оделась невестой… Зачем?.. Зачем?..

Песней рокочут речные пороги,я, Чипо Чипо, ее слышу один;в быстрой и легкой рожден я пироге,потока Мотагуа сын!Тихо рокочут речные пороги,мне одному эта песня слышна…Плыл я в своей невесомой пироге,когда ее пела волна!

IV

Галерея утонула в белом лунном свете. Она походила скорее на штрек соляной копи. Все вокруг — патио, сады — казалось соляной копью. Белое покрывало на холмах, оврагах и долинах, где потухшими свечами торчали высоченные одинокие кактусы, и без того словно ватные из-за своей белесой щетины. Не светляки, а факельные блики вспыхивали в белой ночи. Чего они искали? Что делали? И куда шли? Молоком разлилась река — чем ниже, тем шире — среди песчаных берегов, гладивших ее, чтобы убедиться, та ли это самая, что, грохоча, низвергалась с гор, а теперь спит на побережье под полною луной, ослепленная серебряным дождем.

— Для чего?.. — повторяла донья Флора деревянным голосом. — Для чего?

— Мы же не знаем, оделась ли она или только взяла с собою платье…

— Она оделась, Джо! Она оделась невестой, я уверена! А вы бы хоть догадались дать мне стакан воды!

Джо пошел в кухню в поисках прислуги, но там никого не оказалось. Лишь огоньки в пепле тумана. Даже собак не было, их вой долетал откуда-то издалека. Он остановился и прислушался. Со всех сторон слышались шаги. Трава липла к босым ступням на горячей земле. Липла и отпадала. Шелестела листва, иссушенная за день солнцем и вбиравшая теперь влагу ночи. Вот показался солдат, — губы синие от туты. Он тоже искал, где бы попить. Все томились жаждой. Жаждой под луною. Жаждой речного песка. Жаждой пепла.