Афанасий Фет - Рассказы Страница 9

- Что вы тут делаете? - спросил мелкими шагами вошедший Аполлон, - пойдемте на конюшню.

С этими словами кузен повернулся на каблуках и пошел из комнаты; мы с радостью за ним последовали. На заводской конюшне у дядюшки было много хороших лошадей. Аполлон Павлович с видимым удовольствием хвастал жеребцами, распоряжался, кричал визгливым дискантом и уверял, что, когда он будет хозяйничать, у него не будет таких сонных выводчиков, как Фомка. Возвратясь с прогулки, мы застали стариков в столовой за чаем.

- Сестра! а ему молочка, - сказал батюшка, указывая на меня.

- О, мон фрер! кескесе? {О, мой брат! что такое! (фр.)}

- Да полно, брат, блажить, - перебил Павел Ильич. - Что ты его, как теленка, молоком-то поишь? Уж ты меня извини: в Москве молоко дорогое; там я не стану для него прихотничать…

- Да и зубы у него все переменились, - робко заметила матушка.

- Переменились у тебя зубы?

- Переменились.

- Ну, теперь с богом пей чай, грызи сахар. Что нужды - дело сделано. Пусть помнит этот день.

Тетушка налила мне чаю. Это была первая чашка, выпитая мною в жизни.

- Теперь, брат, я поверю, что ты не хозяин, - сказал батюшка, озираясь кругом. - Можно ли с твоим состоянием жить в таком доме? Право, я боюсь когда-нибудь услыхать, что вас с сестрой задавило.

- Эх, братец! и дед и отец жили в этом доме - даст бог, и я проживу. Что ж, по-твоему, что ли, целый век строиться? Ты о детях думаешь, а дети захотят все по своему вкусу - так ломать-то все равно, что новое, что Старое. По крайности капитал цел.

- Полно, полно, брат Павел Ильич! Разве дети смеют так думать? Да знай я, что дети так думать да поступать будут, то я имение-то вот как (батюшка Щелкнул пальцами), а сам в Америку.

- Ив Америку ты, брат, не поедешь, и дети подрастут, и постройки твои не годятся. Полно хмуриться! Я резонабельно говорю. Ты вот лучше порадуйся со мною; я просто клад нашел.

- Что такое?

- Нашел, братец, скрипача-учителя для Аполлона. Как там ни говори, положим, Андриян тоже три года в оркестре высидел, а главное, свой человек, да ты уж знаешь меня: для сына ничего не пожалею.

- Где ж ты достал такого скрипача?

- Постой, братец, сейчас тебе его покажу. Эй, малой! (вошел слуга) Позови сюда Ивана. Анекдот, братец, анекдот. Насилу уломал да упросил. На днях ездил я в губернию хлопотать о свидетельстве сыну. Скоро сказка сказывается, да не скоро делается. Вот, живу я на квартире, а по делам-то пустил Лычкина Якова Иванова.

- Знаю, знаю. Нашел человека!

- Я и сам-то, братец, знаю, да малой-то ловкий: всю подноготную раскопает. Раз, вечером, сидит он у меня за чаем; я ему ромку. "Вот, - говорит, - Павел Ильич, ром так ром! Вчера у Милованова купца на аменинах такой же подавали-с. Уж точно что, - говорит, - попировали; и танцы, дескать, были. Да какой же разбедовый скрипач там был - так я вам доложу-с. Играет вальсы, экосезы - ну там все этакое-с. А тут пристанет к нему Милованов: "А ну-ка, брат Иван, загони корову". Как же вы, благодетель мой, изволите полагать-с? Заиграл "Ты поди, моя коровушка, домой", да смычком-то, и попереди-то, и позади-то подставки, и давай катать… Истинно мастер-с! Скрипка-то у него нетокма воротами скрипит, коровой, батюшка Павел Ильич, коровой ревет-с". Я, братец, как вспомнил про сына, так даже слеза прошибла. Всегда думаю, кому бы усовершенствовать Аполлона. "Любезнейший, - говорю, - Яков Иваныч! Чей он человек? Нельзя ли его как-нибудь ко мне? Ничего не пожалею". - "Я, - говорит, - с ним завтра переговорю; а человек он, - говорит, - вольный и живет у откупщика". На другой день, поутру, является Лычкин. "Привел", - говорит. Входит мужчина здоровый, в синем сюртуке, в полосатой гарусной жилетке. Волосы черные как смоль, лицо смуглое, рябоватое; нос красный. "Как тебя зовут, любезнейший?" - "Иваном". - "А что, Иванушка, много ли ты у откупщика получаешь?" - "Семь рублей". - "Как же тебе, братец, с таким талантом семь-то рублей получать? Какие это деньги, семь рублей? Поди ко мне, я тебе десять дам". Чего ж ты, братец, думаешь? "Мне, - говорит, - не деньги дороги, а дорога честь!" А? Толковал, толковал… взял меня задор. "Возьми двадцать пять". - "Нехочу, - говорит, - в деревне век коротать - не компания", - говорит. А? "В Москву со мною поедешь?" - "Это, - говорит, - дело другое, извольте". Одним, братец, нехорош…

В эту минуту дверь в столовую отворилась, и на пороге появился человек, в котором я, по описанию дядюшки, узнал Ивана.

- Ну, что, брат Иван, каково поживаешь?

- Слава богу, помаленьку, Павел Ильич.

- Славный человек! - сказал дядюшка, обращаясь к батюшке. - Мастер своего дела. Одним, я тебе говорю, беда. Вот, как видишь, мог бы, кажется, и человеком выть, да откупщик погубил. Волей-неволей мораль нагнал. Теперь с хмельным не расстанется, а кажется, На что хуже этой морали! Совсем откупщик доконал.

Покрытое спиртовым лаком лицо Ивана приняло смиренное выражение невинной жертвы откупщика.

Так, или почти так, прошли немногие дни пребывания нашего в Мизинцеве. Привыкнув дома если не к роскошной, по крайней мере к свежей и вкусной пище, я почти не мог есть хитрых, несъедомых блюд тетушкина повара. Хотя батюшка дома за обедом постоянно утверждал, что человек ест для того, чтоб жить, а не для того живет, чтоб есть, однако я заметил, что, под предлогом нездоровья, он не пил за столом обычных двух рюмок белого вина, хотя на бутылке стояло "го-преньяк". Домашний костюм тетушки был еще вроде парадного. Кашмировая шаль заменялась клетчатым платком, блондовый чепец - коленкоровым, шелковое платье - холстинковым, с совершенно гладкими рукавами, наподобие мешочков; ситцевый ридикюль довершал убранство. Во время пребывания нашего в Мизинцеве дядюшка не являлся иначе как в коричневом сюртуке и белой манишке. Эту форму он, видимо, возлагал на себя ради матушки. Обегая все закоулки, я уже успел получить от тетушкиной Глафиры, горничной бывалой, предварительные сведения о Москве.

- Батюшка барин, золотой вы наш, позвольте поцеловать драгоценную ручку. Не бойсь, вам, барин голубчик, трудно с мамашей-то расставаться. Зато Генералом, батюшка, мы вас увидим. В Москву изволите ехать. Ведь это не нашим городам чета. Господи! чего там только нет? Только отца да матери не найдешь, а только чего душеньке угодно. Киятры, комедии, лиминации, а в публику выйдешь - один одного именитей. Там и нашу-то сестру часом с барышней не распознаешь.

Не буду описывать сборов в дорогу и последних минут прощания. В первой юности воображение так рвется вдаль, жизнь обещает так много, а часто окружающие так мало умеют приворожить нас, раззолотить родимое гнездышко, что многие легко из него вылетают. Хорошо еще, если жизнь, унося нас все далее и далее, в состоянии окружить это гнездышко прелестью невозвратно минувшего. Но если тяжело оглядываться, тогда человеку придется сказать себе: "у меня не было детства; авось-либо впереди будет то, чего так жадно хочется…" В дорогу, в дорогу!

IV

Вот мы наконец и в дороге. Дядюшка, Аполлон, Сережа и я в желтой карете, Евсей с Фомой на козлах, Иван на дрожках парой, а сзади повар в кибитке тройкой. Чего там нет, в этой кибитке! Постели, чемоданы, сундуки, книги, ноты, колотого сахару пуда два, чаю фунтов шесть. Я сам слышал, как тетушка обещала дядюшке присылать аккуратно через каждые три месяца в Москву колотый сахар, чай и вино. "Я знаю, Павел Ильич, ты не эконом, предоставь это мне". - "Делай, матушка, как хочешь". Хотя Глафира и говорила: "Люди из Москвы провизию возят, а мы в Москву", но тетушка не слыхала этого замечания; поэтому кибитку нагрузили так, что повару и сесть было негде. Ехали мы не шибко, станции делали большие. Дядюшка почти во всю дорогу дремал, пошатываясь со стороны в сторону и значительно выставляя нижнюю губу. Мы с Сережей болтали всякий вздор. Аполлон нередко тоже не выдерживал роли, принимая участие в нашей болтовне. На постоялых дворах я, со свечкой в руках, осматривал все картины и надписи на дверях и окнах. Местах в, трех читал: "Мы приехали в Калугу к любезному другу", раз пять видел тех же витязей, с красными поводьями в руках, топчущих без жалости целые армии. Иван появлялся иногда с пылающим носом и был до того несговорчив и резок в ответах, что дядюшка оставил его совершенно в покое. На шестой день, часу в двенадцатом, Евсей, обернувшись на козлах, постучал ногтями в передние стекла. "Что там такое?" - спросил проснувшийся дядюшка. Я опустил стекло. "Что тебе надо?" - "Москва показалась, сударь!" При этом известии все встрепенулись и высунули головы из окон. Напрасно кричал дядюшка: "Дети, упадете! Садитесь по местам!" -ничего не помогало. Я действительно упивался безграничной панорамой белого города и яркими звездами золотых глав, разбросанных по горизонту. "Сережа! А, а?!" - вскричал я невольно. "Да…а…" - отвечал Сережа, не отрывая глаз от чудной картины. Воображению представился полный простор. Среди белого дня сбывалось все, что когда-то смутно представлялось. "Неужели я еду туда, вон туда, где так хорошо!" "Гаврюшка, трогай!" - закричал Фома с козел. Карета покатилась резвей, и поднявшееся облако пыли заслонило чудную картину. Гораздо слабее было впечатление, произведенное на меня самим городом. Мне как-то странно было видеть почти такие же улицы, какие я видел в губернском городе. Те же будки и будочники, те же фонарные столбы и тротуары. Мостовая так же беспощадно тряска. Где же тот сказочный, волшебный мир, о котором я мечтал?.. Верно, впереди!