Эдвард Бульвер-Литтон - Пелэм, или приключения джентльмена Страница 9

Однажды вечером у леди X., усиленно ухаживая за леди Джен, я вдруг заметил, что она как-то рассеянно слушает мои речи, а лицо ее приняло то смятенное выражение, которое у женщин, занимающих известное общественное положение, может быть вызвано только провинностью поклонника или превосходством соперницы: именно последнее обстоятельство и огорчило леди Джен. «Скажите, — молвила она с кислой улыбкой, — вы считаете вон ту девушку очень красивой?» Я обернулся и увидел самое очаровательное существо, какое когда-либо попадалось мне на глаза, об руку с моим неизменно благородным Ахатом[47], Фредериком Морлендом. Наши взоры скрестились, в одно мгновение узнали мы друг друга, в следующее — обменялись рукопожатиями, и двое взрослых мужчин вновь ощутили ту же взаимную любовь, которая когда-то связывала двух мальчиков. Я оставил свою даму, он — свою: нам необходимо было уединиться. «Завтра ты со мною отобедаешь, — сказал я, — но скажи — ты женат?» — «Нет». — «Кто же это прелестное существо?» — «Моя сестра. Представить тебя?» — «Я буду в восторге, но сперва мне надо покончить с некоторыми обязательствами». И действительно, пора было успокоить леди Джен, ибо я уже заметил мечущие молнии глаза и нахмуренный лоб, столь приятно украшающие лицо женщины, на которой намереваешься жениться.

Я быстро заключил мир, протанцевал с леди Джен один танец, показавшийся мне нескончаемым, передал ее лорду Белтону, делая вид, что мне трудно с этим примириться, и через пять минут утешился в обществе мисс Морленд. После того как два месяца промучаешься, приятно улыбаясь лицам, утратившим уже всякую свежесть от рассеянной жизни в течение нескольких сезонов, и душам, уже до нитки износившимся в скучной и однообразной рутине флиртов и сумасбродств, словно могучее свежее дуновение охватывает тебя при виде черт, совершенно тебе незнакомых: благодаря одной лишь своей оживленной, выразительной привлекательности они все время представляются новыми, а ум, еще не притупившийся, еще не зараженный пошлостью, кажется каким-то интеллектуальным калейдоскопом, вечно изменяющимся, искрящимся и восхитительным при любой перемене. Это был первый выезд мисс Морленд. Я люблю юных девиц, впервые вывезенных в свет! Все их замечания, если только девицы не слишком застенчивы в разговоре, обладают пленительной, острой свежестью — они подобны пузырькам содовой воды, пока она еще не выдохлась и не стала пресной. Эти юные существа еще не вступили в круг одних и тех же вопросов и ответов, еще не научились звонить в одни и те же колокольчики на пятьдесят различных ладов, неискусно варьируя один и тот же мотив. Мисс Морленд и я стали закадычными друзьями, и я отправился домой сейчас же после ее отъезда с бала — влюбленный, как только может влюбиться разумный человек, еще не знающий, какое в точности состояние у его предмета. На следующее утро явился Морленд, и цифра была уточнена: восемьдесят тысяч фунтов в день бракосочетания и еще двадцать тысяч после смерти ее отца. Невозможно описать, какой страстью я воспылал, услышав это сообщение. Я признался Морленду, что его сестра меня совершенно покорила. У него заблестели глаза, он схватил мою руку, уверяя, что сестра ему дороже жизни: все его надежды и чаяния сосредоточены в ней. Какой восторг испытал бы он, если бы счастье друга его детства было на всю жизнь священными узами связано и переплетено с его собственным! «Я поселюсь с вами, — сказал он, — ибо никогда не женюсь. Когда-то я любил, но та, кто была мне дорога, умерла, и любовь погребена вместе с нею. Мы с тобой будем едины и в судьбах своих и в устремлениях, и все, что нам выпадет на долю в жизни, мы станем распределять таким образом, чтобы и другие могли разделять наше благополучие. Счастье наше окажется центром, и от него пойдут всё расширяющиеся круги, которые великодушно охватят всякого, кто с ними соприкоснется. Когда же мы устанем от блаженства, живущего в сердцах наших, мы выйдем за пределы личного, чтобы радоваться вместе с теми из наших ближних, кого мы осчастливили».

Я был так растроган восторженностью, с которой он произнес эти слова, что ощутил, как сердце растаяло в моей груди. Я бросился в объятия Морленда, едва удерживаясь от слез, — такое упоительное, доныне неизведанное чувство овладело мною. В течение двух месяцев я каждый день бывал у Морлендов. Отец семейства был человек решительный, неугомонный, вечно строивший планы и погруженный в дела: даже в редкие часы отдыха он был занят своими мыслями и сдержан. Мать — женщина с мужским умом, одаренная поразительным здравым смыслом, внешне холодная даже со своими; но под этим ледяным спокойствием таился источник глубокого и сильного чувства. Главной страстью ее была любовь к своим детям, особенно к сыну; впрочем, она, может быть, скорее гордилась им — его дарованиями, его добродетелями, его красотой, его высокой репутацией среди тех избранных, которые уже получили всеобщее признание. Разумеется, я прекратил свои ухаживания за леди Джен, вскоре вышедшей замуж за лорда Белтона. Со времени ее замужества мы стали с ней самыми близкими друзьями. «Honni soit qui mal у pense!»[48][49]

Добиться благосклонности мисс Морленд было мне не так-то легко. Венец всех совершенств она усматривала в своем брате, а так как я по характеру весьма от него отличался, она оставалась равнодушной к моим ухаживаниям, сколь они ни были лестны сами по себе. Непостижимым образом и почти незаметно я принял некое новое обличье: признавался в своих сумасбродствах, ссылался на неправильное воспитание, намекал на то, что несомненно исправлюсь, если та, чья власть над моим сердцем безгранична, соизволит направлять и вдохновлять меня. Доныне я толком не знаю — притворялся я тогда или говорил искренно, но превращение мое дало изумительный результат. Женщина зачастую может устоять перед повесой, вызывающим у всех восхищение, но ей это редко удается, если он, неизменно притязая на то, чтобы им восхищались, готов ради нее отказаться от притязаний на репутацию повесы. Полагаю, что уже к концу сезона я был любим со всей одухотворенной глубиной, верностью и нежностью, на которые только способна женщина. Женщины ведь так глупы!

Я сделал ее отцу официальное предложение, которое и было официально принято с оговоркой насчет согласия жены и дочери; в последней я был вполне уверен. Что касается согласия первой, то я попытался намекнуть, что оно-де не так уж необходимо. Однако мистер Морленд тотчас вывел меня из заблуждения: он заявил, что все несущественные домашние дела он предоставляет решать своей жене и дал себе зарок никогда не вмешиваться в них. После этого он со мною распрощался: ему пора ехать вести переговоры об одном правительственном займе, за обедом он надеется меня увидеть снова. Я же отправился к мисс Морленд.

Не стоит распространяться о том, как она улыбалась и краснела, что придавало еще большее очарование прекраснейшему в мире лицу. Достаточно сказать, что Эллен меня не отвергла. Да! Это действительно был счастливейший момент моей жизни. Я был счастливее, чем тогда, когда совсем еще юнцом впервые сел верхом на собственную лошадь; и счастливее, чем впоследствии, когда, находясь в полном расцвете успехов и побед, с величайшим восторгом переманил к себе знаменитого повара лорда X. Затем я предстал перед миссис Морленд. Она холодно сказала мне, что, по-видимому, дочь ее действительно не мыслит для себя счастья иначе, как в союзе со мною, и что поэтому с ее стороны, как матери, препятствий не будет, хотя при этом она чистосердечно признала, что я не совсем тот человек, которого она выбрала бы в зятья. Впрочем, дружеские чувства ко мне ее сына говорят в мою пользу. Однако Эллен и я еще слишком молоды, и потому она просит меня поехать на два года за границу: если по истечении этого времени мы оба по-прежнему будем настаивать на браке, она будет только рада его заключению. Тщетно умолял я о сокращении испытательного срока, тщетно заговаривал с Эллен о тирании родителей и о Гретна Грин[50], тщетно просил я ее брата о вмешательстве, тщетно убеждал ее отца, погруженного в свои дела, — решение оставалось непоколебимым. Я сердечно распрощался со своими родителями, внял уговорам Фредерика Морленда свести моих кредиторов с ним и в одно прекрасное утро отправился в Дувр. Не успел я перебраться на материк, как Мир, словно юный новобранец, облачился в красный мундир и провозгласил войну. При обычном моем везении мне удалось не попасть в плен, я отправился в Германию, посмотрел там все, что можно было увидеть, получил вежливое предложение сражаться против Бонапарта, отклонил его и возвратился на родину на суденышке контрабандиста за несколько месяцев до истечения двухлетнего срока, отбросив всякую недостойную джентльмена щепетильность насчет непогашенных на континенте долгов. До отъезда из Англии я был просто английским повесой, теперь же усовершенствовался, превратившись в распутника на иностранный лад. Кто посвящен во все такие дела, тот хорошо знает, в чем тут разница! Я прибыл в столицу и имел весьма трогательное свидание с матушкой: при моем неожиданном появлении она лишилась чувств, а очнувшись, тут же впала в истерику от восторга, вызванного моим подарком — красивыми шалями. Прежде всего я спросил об Эллен: лица у моих домашних вытянулись, зато ответы их оказались чрезвычайно кратки. Я стал допытываться, в чем дело, и выяснил, что отец ее, потеряв много денег в связи с возобновлением военных действий, принялся за слишком уж рискованные коммерческие спекуляции, потерпел неудачу и, получив известие об этом недели три назад, во время бритья как-то не так двинул бритвой, а семье оставил в наследство лишь свое честное имя да репутацию необычайно богатых и приятных в прошлом людей. Что за низменный и неджентльменский поступок — отправить человека в двухлетнее путешествие, пообещав ему сто тысяч фунтов, а затем избавиться от этого обещания с помощью инструмента, употребляемо о для того, чтобы избавляться от растительности на лице!