Маркиз Сад - Занимательные истории, новеллы и фаблио Страница 9

Юная пятнадцатилетняя девица, никогда не покидавшая родительского крова, как-то прогуливалась в обществе матери и одного весьма кокетливого аббата по каштановой аллее. Каштаны цвели, и их испарения наполняли воздух тем самым подозрительным ароматом, о сходстве которого с иным запахом мы только что осмелились высказаться.

– О Господи, матушка, как особенно здесь пахнет, – замечает молодая особа, не догадываясь, что ступает на опасный путь, – принюхайтесь, матушка... этот запах мне знаком.

– Замолчите, мадемуазель, прошу вас, не говорите о таких вещах.

– Но отчего же, матушка, я не вижу ничего худого в том, что аромат этот мне не совсем внове, и уверяю вас, что я с ним уже встречалась.

– Мадемуазель...

– Матушка, я знаю его, говорю вам. Господин аббат, ответьте же мне, пожалуйста, разве это плохо, если я пытаюсь убедить матушку, что этот запах я уже вдыхала?

– Видите ли, мадемуазель, – сладко пропел аббат, теребя кружевное жабо, – конечно, зло само по себе в том невелико, однако мы находимся под сенью каштанов, а наш брат-натуралист признает по правилам ботаники, что цветок каштана...

– И что же цветок каштана?

– А то, мадемуазель, что сие отдает е...й!

Счастливое притворство

Существует немало неосмотрительных женщин, воображающих, что если они не заводят любовника, то могут, не оскорбляя чести мужей своих, допускать, по крайней мере, чьи-либо легкие ухаживания. Подобное заблуждение влечет за собой последствия порой более опасные, чем если бы падение этих дам было окончательным. То, что произошло с маркизой де Гиссак – знатной дамой из Лангедока, жившей в городе Ниме, – ясно доказывает справедливость высказанного нами утверждения.

Безрассудная, легкомысленная, живая, необыкновенно обаятельная, блещущая остроумием госпожа де Гиссак сочла, что несколько любовных посланий, какими она обменялась с бароном д'Омела, не произведут в ее жизни никаких осложнений прежде всего оттого, что о них никто не узнает. Если же, к несчастью, они и окажутся раскрыты, то лишь подтвердят мужу ее невинность, не навлекая немилость на неосторожную супругу. Она ошиблась... Крайне ревнивый, господин де Гиссак, заподозрив что-то неладное, допрашивает горничную, перехватывает одно из писем и, не найдя в нем ничего, что могло бы оправдать его опасения, все же обнаруживает в этом послании более чем достаточно сведений, дающих пищу его догадкам. Мучимый жестокими сомнениями, он вооружается пистолетом, стаканом лимонада и, словно бешеный, врывается в спальню жены.

– Я обманут, сударыня! – кричит он в неистовстве. – Прочтите эту записку: она мне все прояснила. Время сомнений кончилось. Оставляю за вами право самой решать, как вам умереть.

Маркиза пытается защищаться, клянется супругу, что тот ошибается: возможно, она и виновна в неосторожности, но уж никак не в преступлении.

– Вам не удастся меня переубедить, коварная, – отвечает муж. – Напрасно стараетесь; поторопитесь с выбором, иначе мое оружие в один миг лишит вас жизни.

Бедная госпожа де Гиссак, ужасно напуганная, выбирает яд, берет стакан и подносит его к губам.

– Постойте, – произносит супруг, как только она отпила несколько глотков, – вы погибнете не одна. Ненавидимому вами и пережившему вашу измену, мне больше нечего делать на этом свете.

С этими словами он допивает стакан до дна.

– О сударь! – вскрикивает госпожа де Гиссак. – В этом страшном состоянии, до которого вы довели нас обоих, не откажите мне в исповеднике и позвольте в последний раз обнять моих отца и матушку!

Тотчас посылают за родителями, о чем просит несчастная. Она бросается на грудь тех, кто произвел ее на свет, и снова уверяет, что ни в чем не повинна. Но как можно укорять мужа, который считает себя обманутым и жестокость которого проявляется в том, что, наказывая жену, он и себя приносит в жертву? Остается только отчаиваться, и все вокруг проливают горькие слезы.

Тем временем прибывает духовник...

– В этот прощальный миг моей жизни, – говорит маркиза, – в утешение родителям моим и чтобы сохранить память обо мне незапятнанной, я желаю исповедаться публично.

И она во всеуслышание сознается во всем, что совершила против совести с тех пор, как родилась на свет.

Муж внимательно прислушивается. Убедившись, что барон д'Омела не был упомянут вовсе в такую минуту, когда жена его вряд ли осмелилась бы на сокрытие своих мыслей и чувств, он поднимается, сияя от радости.

– О дорогие мои! – восклицает он, обнимая родителей жены. – Утешьтесь, и пусть дочь ваша простит мне тот страх, в который я ее вверг. Она доставила мне столько тревог, что мне позволительно было немного поволновать и ее. В напитке, который мы оба выпили, никогда не было яда; пусть она успокоится, да и мы вместе с ней. Однако ей следует помнить, что истинно порядочной женщине надлежит не только не совершать зла, но и не помышлять даже о самой возможности его.

Маркизе стоило невероятных усилий прийти в себя. Она так искренне поверила в отравление, что в своем воображении уже испытала все ужасы такой смерти. Она встает, трепеща, заключает мужа в объятия; боль сменяется ликованием, и молодая женщина, после столь тяжкого испытания осознавшая теперь свою неправоту, дает зарок избегать в будущем даже самых незначительных намеков на прегрешения. Она сдержала слово и с той поры прожила со своим мужем более тридцати лет, ни разу не дав ему ни малейшего повода для упреков.

Будет сделано, как потребовано

– Дочь моя, – говорит баронесса де Фреваль старшей из своих дочерей в канун ее бракосочетания, – вы красивы, как ангел, вам едва исполнилось тринадцать лет, вы несравненно свежи и хороши, казалось, самой любви угодно было нарисовать ваши черты, и тем не менее вы вынуждены завтра стать женой старого судейского крючка с весьма подозрительными причудами... Такая ваша судьба мне крайне неприятна, однако отец ваш этого желает. Мне хотелось сделать вас знатной дамой, но вышло совсем не так, и вам предназначено всю жизнь зваться президентшей, что будет вам тяжким бременем... Еще больше приводит меня в отчаяние то, что вы, возможно, всегда будете ею наполовину... Стыдливость не позволяет мне объяснить вам это, дочь моя. Просто все эти старые мошенники, чье ремесло – судить других и никогда не судить самих себя, наделены столь странными фантазиями, порожденными их пресыщенностью... Так вот, эти плуты развращаются уже с рождения, они тонут в распутстве и, пресмыкаясь в этом зловонном болоте, произносят законы Юстиниана вперемежку со столичной похабщиной. Подобно ужу, время от времени поднимающему голову лишь для того, чтобы заглотнуть насекомых, они выползают из грязи лишь для угроз и арестов. Так послушайте же меня, дочь моя, и держитесь прямо, ибо если вы будете так нагибать голову, то это слишком привлечет господина президента, и я не сомневаюсь, что он вас частенько будет эдаким манером ставить лбом к стенке... Словом, дитя мое, вопрос состоит вот в чем. Решительно отказывайте вашему мужу в первой просьбе, с которой он к вам обратится; мы-то уж знаем, что эта первая просьба окажется непременно непристойной и неподобающей... Нам известны его вкусы, вот уже сорок пять лет из-за своих нелепых принципов этот жалкий шельмец-адвокатишка не изменяет привычке браться за дело с другой стороны. Итак, вы откажетесь, дочь моя, и послушайте, что вы ему скажете: «Нет, сударь, в любое другое место – сколько вам угодно, но только не туда, туда – ни за что».

После этих наставлений мадемуазель де Фреваль купают, окропляют духами, наряжают, прихорашивают. Появляется президент, завитой, нарумяненный, напудренный, и начинает своим гнусавым голосом громко рассуждать о законах и управлении государством. Благодаря искусно изготовленному парику с беспорядочно разбросанными длинными буклями и подогнанной одежде, ему едва можно дать на вид сорок лет, хотя ему уже стукнуло шестьдесят. Появляется новобрачная; он с ней любезничает, но в глазах судейского крючка читается вся испорченность его души. Наконец настает решающий момент... они раздеваются, они в постели, и впервые в жизни президент, то ли желая дать себе время для воспитания своей ученицы, то ли боясь язвительных насмешек из-за бестактности жены, – в общем, президент в первый раз за всю свою жизнь решил вкусить законные супружеские удовольствия. Однако хорошо обученная мадемуазель де Фреваль, вспомнившая, что маменька наказала ей решительно отвергать первые предложения, не преминула заявить президенту:

– Нет, сударь, пожалуйста, так не надо, в любое другое место – сколько вам угодно, но только не туда, туда – ни за что.

– Сударыня, – заявляет ошеломленный президент, – я должен вам возразить. Я делаю над собой такое усилие; это на самом деле вполне добропорядочно.

– Нет, сударь, напрасно стараетесь, вы никогда не склоните меня к этому.