Уильям Теккерей - Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим Страница 9

— Мистер Квин, — добавил я, — узнал на собственном опыте, чем это грозит, и если он считает себя мужчиной, ему известно, где меня искать.

Дядюшка спохватился, что час поздний и матушка, должно быть, обо мне тревожится.

— Пусть кто-нибудь доставит его домой, — обратился он к сыновьям, — не то он еще что-нибудь выкинет! На что Улик, переглянувшись с братом, сказал:

— Мы оба едем провожать Квина.

— Мне не страшны никакие бандиты, — возразил Квин с кривой усмешкой, мой денщик вооружен, как и я.

— Вы отлично владеете оружием, — сказал Улик, — и никто не сомневается в вашей храбрости. Тем не менее мы с Миком вас проводим.

— Этак вы и к утру не вернетесь, — возразил дядюшка. — До Килвангена, поди, миль десять.

— А мы заночуем у Квина. Да и вообще поживем у него с недельку.

— Премного благодарен, — слабым голосом отозвался Квин. — Очень любезно с вашей стороны.

— Вы без нас соскучитесь, Квин, сами понимаете!

— Ясно, соскучусь, — поддакнул Квин.

— А через недельку, мой мальчик, — продолжал наседать Улик и, пригнувшись к капитану, что-то зашептал ему на ухо, — мне послышались слова "свадьба" и "пастор", и я почувствовал, что кровь опять вскипает в моих жилах.

— Как вам угодно, — промямлил капитан.

Тем временем к крыльцу подвели лошадей, и трое джентльменов ускакали.

Мистер Фэган никуда не уезжал и по дядюшкиной просьбе пошел проводить меня через старый вырубленный парк. Он высказал предположение, что после давешнего скандала я вряд ли захочу встретиться с девицами, с чем я полностью согласился, и мы ушли, ни с кем не простясь.

— Ну и натворили же вы бед, мастер Редмонд, — сказал мне Фэган по дороге. — Вы считаете себя другом семейства Брейди и, зная, как ваш дядюшка стеснен в средствах, стараетесь расстроить брак, который принесет его семейству полторы тысячи годового дохода! Не говоря уж о том, что Квин обещал выплатить долг в четыре тысячи фунтов, особенно беспокоящий вашего дядю. Он берет бесприданницу, да еще с наружностью не лучше, чем вон у той коровы, — ну-ну, не сердитесь, я готов признать ее красавицей, на вкус и цвет товарищей нет, — девицу, известную тем, что за последние десять лет она кому только не вешалась на шею и никого не сумела подцепить. И вы, такой же бедняк, как она, да притом еще пятнадца… ладно-ладно, раз вы настаиваете, — пусть шестнадцатилетний мальчик, — вы, который должны любить дядюшку, как родного отца…

— А я и люблю его, — буркнул я.

— …вот как вы благодарите его за доброту! Разве он не приютил вас, когда вы остались сиротой, и разве не отдал вам без, всякой арендной платы ваш превосходный особняк Барривилль? А теперь, чуть дела его пошли в гору и он может под старость вздохнуть от забот, вы становитесь между ним и его благополучием! И это вы, который особенно ему обязан! Такая черствость и неблагодарность поистине противоречат естеству. От юноши вашей отваги я ожидал больше настоящего мужества.

— Я не боюсь никого на свете, — воскликнул я (сосредоточивая огонь на последнем доводе и выбивая его из капитановых рук, как мы всегда делаем, чувствуя превосходство противника). — И не забывайте, что я здесь пострадавшее лицо. С тех пор как существует мир, не было человека, так обманутого. Видите вы эту ленту? Шесть месяцев я носил ее на сердце, не расставался с ней даже во время болезни. Ибо разве Нора не сняла ее с груди и не отдала мне?! И разве не запечатлела она на моих губах поцелуй и не назвала меня своим милым, милым Редмондом!

— Да она же практиковалась на вас, — отвечал мистер Фэган с сардонической усмешкой. — Я знаю женщин, сэр! Подержите женщину под запором, не пускайте к ней никого, и она заведет роман с трубочистом. В Фермойе я знавал молодую особу…

— Молодую особу в любовной горячке, — перебил я (на самом деле я употребил более крепкое выражение). — Попомните мое слово, капитан: к чему бы это ни привело, клянусь, я буду драться с каждым искателем руки Норы Брейди, кто бы он ни был. Я схвачусь с ним в церкви, если придется! Либо я упьюсь его кровью, либо он упьется моей, и тогда эта лента обагрится кровью. Если же я убью его, я приколю этот бант к его груди, и пусть Нора заберет свой талисман. — Я говорил это, не помня себя от волнения, а кроме того, не зря я начитался романов и любовных пьес.

— Что ж, — сказал Фэган, помолчав, — видно, чему быть, того не миновать. Для вашего возраста вы, молодой человек, на редкость кровожадны. Но и Квин шутить с собой не позволит.

— Так вы согласны отправиться к нему от моего имени? — загорелся я.

— Тише! — остановил меня Фэган. — Ваша матушка, верно, все глаза проглядела, высматривая вас. Вот мы и у цели — у Барривилля.

— Ради бога, ни слова матушке, — предупредил я и вошел в дом, распираемый гордостью и возбуждением, в надежде скоро переведаться с ненавистным англичанином.

Вернувшись из церкви, матушка послала за мной слугу Тима; добрая женщина была крайне обеспокоена моим уходом и с нетерпением ждала меня домой. Тим видел, как я направился в столовую по приглашению восторженной горничной; и когда он угостился на кухне всякими разносолами, каких и не видывал у нас дома, то тут же поспешил в Барривилль доложить госпоже, где я нахожусь, и, конечно, поведал ей по-своему о новейших происшествиях в замке Брейди. Напрасно я намеревался сохранить все в тайне; уже по тому, как матушка обняла меня при моем возвращении и как приняла нашего гостя капитана Фэгана, можно было предположить, что ей все известно.

У бедняжки был крайне взволнованный и встревоженный вид; она испытующе поглядывала на капитана, но ни словом не помянула про размолвку, так как в груди ее билось благородное сердце и она скорее предпочла бы увидеть своего кровного на виселице, нежели бегущим с поля чести. Увы, что стало ныне с этими возвышенными чувствами! Шестьдесят лет назад мужчина в старой Ирландии был мужчиной, и шпага, которую он носил на боку, при первом же возникшем недоразумении угрожала жизни любого подвернувшегося ему джентльмена. Но старые добрые времена миновали, а с ними забыты и добрые обычаи. Вы уже не услышите о честном поединке: трусливые пистолеты, сменившие более достойное и мужественное оружие джентльменов, внесли жульничество в благородное искусство дуэли, о каковом падении нравов можно только сокрушаться.

Домой я воротился с сознанием, что я настоящий мужчина; приветствуя капитана Фэгана с прибытием в Барривилль и представляя его матушке с подобающим достоинством и величием, я заметил, что капитан, должно быть, не прочь выпить с дороги, и приказал Тиму не медля принести бутылку бордо с желтой печатью и подать печенье и бокалы.

Тим с удивлением взглянул на свою госпожу; за несколько часов до этого я скорее решился бы поджечь родительский дом, чем потребовать бутылку кларета; я внезапно почувствовал себя взрослым мужчиной, имеющим право распоряжаться; да и матушка почувствовала это; обернувшись к лакею, она сказала грозно:

— Ты что же, бездельник, не слышишь, что велит тебе твой господин? Сейчас же беги за вином, печеньем и бокалами! — И тут же сама (она, конечно, не доверила Тиму ключей от нашего маленького погреба) пошла и достала бутылку, а уж Тим, как полагается, подал нам все на серебряном подносе. Моя дорогая матушка разлила вино и сама выпила за капитаново здоровье; но я видел, как дрожит у ней рука, отдавая эту дань вежливости, и как бутылка дзинь-дзинь! — дребезжит о стекло. Едва пригубив, она выразила желание удалиться к себе, сославшись на головную боль; я испросил у нее благословения, как и подобает послушному сыну (ныне многие хлыщи презрели эти благолепные церемонии, в мое время отличавшие джентльменов), и матушка оставила нас с капитаном Фэганом вдвоем, чтобы не мешать нам толковать о нашем важном деле.

— Признаться, — начал капитан, — я не вижу другого выхода из этой передряги, как поединок. Собственно, в замке Брейди уже заходил об этом разговор после вашего утреннего нападения на Квина; он клялся, что сделает из вас бифштекс, и, только уступая слезам и просьбам мисс Гонории, скрепя сердце отказался от своего намерения. Сейчас, однако, дело зашло чересчур далеко. Ни один джентльмен на службе его величества не допустит, чтобы ему швыряли в лицо бокалами вина (кстати, у вас отличное винцо, Редмонд, с вашего разрешения, мы позвоним, чтобы нам принесли еще бутылку), а получив такой афронт, он обязан смыть его кровью. Словом, вам не избежать драки, а Квин, как вам известно, огромный детина и здоров как бык.

— Тем легче взять его на мушку, — не сдавался я. — Не боюсь я его!

— Охотно вам верю, — ответил капитан. — Для ваших лет — вы забияка хоть куда.

— Взгляните сюда, — сказал я, указывая на шпагу с серебряным эфесом необыкновенно тонкой работы, в ножнах шагреневой кожи, висевшую над камином под миниатюрой, изображающей Гарри Барри, моего отца. — Этим мечом отец сразил Мохока О'Дрискола в Дублине в тысяча семьсот сороковом году; этим же оружием, сэр, он заколол сэра Хаддлстона Фаддлстона, хемпширского баронета, пробив ему шею. Встреча состоялась на пустоши Хаун-слоу, как вы, должно быть, слышали; противники дрались верхами, на шпагах и пистолетах, кстати, вот они (пистолеты висели по обе стороны миниатюры), они верно послужили Лихому Барри. Виноват был отец; после обильных возлияний он оскорбил леди Хаддлстон в Брентфордском собрании, отказался как истый джентльмен принести извинения и, прежде чем взяться за шпагу, прострелил мистеру Хаддлстону тулью шляпы. Я — сын Гарри Барри и намерен поступить, как подобает моему имени и достоинству.