Уильям Теккерей - Четыре Георга Страница 9

В частной жизни он показал себя достойным наследником своего отца. О нравах первого Георга в этом отношении уже было сказано так много, что нет нужды описывать немецкий гарем его сына. В 1705 году он сочетался браком с принцессой, которая славилась красотой, умом, ученостью и добрым нравом, и более преданной и любящей жены не сподобился иметь ни один монарх. Она любила его и хранила ему верность, и он, на свой грубый лад, тоже любил ее до могилы. К чести Каролины Анспахской надо сказать, что в те времена, когда германские князья меняли религию с такой же легкостью, как вы — шляпки, она не пожелала отказаться от своей протестантской веры, хотя за это ей прочили в женихи эрцгерцога и будущего императора. Ее протестантские родичи в Берлине досадовали на такую ее неуступчивость и сами предпринимали попытки обратить ее в католичество. (Забавно, что Фридрих Великий, у которого вообще не было никакой веры, долгое время считался у нас в Англии защитником протестантизма.) Эти добрые протестанты приставили к принцессе Каролине некоего отца Урбана, весьма ловкого иезуита и прославленного ловца душ. Но она восторжествовала над иезуитом и отказала Карлу VI; и вышла за маленького курфюрста Ганноверского, которого нежно любила, и была предана ему душой, и всем ради него жертвовала, и обращалась с ним умело и ласково, и льстила его самолюбию до конца жизни.

Когда Георг I в первый раз уезжал в Ганновер, регентом был назначен на время его отсутствия его сын. Но после этого случая принц Уэльский уже больше никогда не удостаивался такой чести, — отношения между ним и его отцом вскоре испортились. Скандал в королевской семье произошел по случаю крещения его второго сына: принц тряс кулаком перед лицом герцога Ньюкасла, обозвал его негодяем и навлек на себя отчий царственный гнев. Их с супругой выдворили из Сент-Джеймского дворца и по приказанию венценосного главы семейства отняли у них их благородных отпрысков. Папочка и мамочка горько плакали, расставаясь с дорогими крошками. Маленькие высочества время от времени посылали родителям корзиночку вишен и сердечные поклоны, и те омывали подарки обильными слезами. Тридцать пять лет спустя у них не нашлось слез, чтобы оплакать смерть принца Фредерика — их первенца, их наследника, их врага.

Король звал свою невестку «Cette diablesse Madame la Princesse»[1]. Те, кто бывал при ее дворе, не допускались ко двору короля. Мы читаем о том, как придворные вслед за их высочествами приезжали на зиму в Бат, чтобы в Сомерсетшире свидетельствовать им почтение, не имея возможности делать этого в Лондоне. Королевская фраза: «Cette diablesse Madame la Princesse», — объясняет одну из причин монаршей немилости. Она была очень умная женщина, обладала острым чувством юмора и убийственным языком и подвергла осмеянию престарелого султана с его безобразным гаремом. Она издевательски описывала его в письмах на родину. Изгнанные из королевского отчего дома, принц и принцесса поселились в Лестер-Филде, где, как пишет Уолпол, «самые многообещающие из молодых джентльменов, принадлежащих к оппозиционной партии, и самые очаровательные из молодых дам образовали вокруг них новый мир». Помимо Лестер-Хауса, у них была еще летняя резиденция в Ричмонде, где собиралось самое блестящее общество того времени. Там бывали Гарвей, и Честерфилд, и маленький мистер Поп из Твикнема, а с ним порой и язвительный настоятель собора святого Патрика и целый рой прелестных юных дам, чьи улыбающиеся лица смотрят на нас со страниц истории. Вот прославленная в балладах Лепелл или дерзкая красавица Мэри Белленден, которая не пожелала слушать цветистых комплиментов принца Уэльского, приняла неприступную позу и велела его королевскому высочеству держать свои руки при себе — и пусть он уберет с ее глаз кошелек с гинеями, ей надоело смотреть, как он их пересчитывает. Он имел не очень-то величественный вид, этот великий человек. Уолпол рассказывает, как однажды за королевским карточным столом шаловливые принцессы вытащили стул из-под леди Делорейн, та, рассердившись, в отместку вытащила стул из-под короля, и его величество грохнулся на ковер. В какой бы позе ни представал перед нами этот царственный Георг, он всегда немного смешон; даже под Деттингеном, где он выказал такую доблесть, в нем есть что-то дурацкое: взывает к солдатам на ломаном английском языке и размахивает рапирой, точно учитель фехтования. Сын Георга, «герой Куллодена», тоже служил современным карикатуристам объектом насмешек.

Я воздержусь дальше цитировать Уолпола о Георге II — эти прелестные томики к услугам всякого, кто имеет вкус к сплетням прошлого столетия. Нет чтения приятнее писем Хореса Уолпола. В них звучат голоса старинных скрипок, блестят и сверкают свечи, и дорогие туалеты, и остроумные шутки, и золотые блюда и чаши, и парадные кареты, — такого пестрого хоровода разряженных, ухмыляюшихся масок на Ярмарке Тщеславия, как показывает нам он, больше не встретишь нигде. Гарвей, наш второй авторитет, пишет мрачнее. От его страниц словно бы веет жутью; наследники вскрыли Иквортский ларец всего несколько лет назад, и перед нами предстали как бы новые Помпеи — наш минувший век, с его храмами и развлечениями, с его колесницами и общественными местами, лупанариями. Блуждая по этому городу мертвых, по этим страшным временам беззастенчивого себялюбия, среди этих интриг и пиров, в жадной, суетливой, безжалостной толпе, нарумяненной, лживой, раболепной, — я испытывал потребность найти себе там друга. Я просил знакомых, разбирающихся в истории той эпохи: «Укажите мне при этом дворе хорошего человека; найдите в толпе этих своекорыстных царедворцев и распутных весельчаков кого-нибудь, кого я мог бы любить и уважать». Вот надутый коротконогий султан Георг II; вот чернобровый горбун лорд Честерфилд; или Джон Гарвей с этой убийственной ухмылкой на мертвенном, размалеванном лице, — они мне отвратительны. Вот льстивый Хоудли, добывающий себе низкопоклонством епископство; за ним идет маленький мистер Поп из Твикнема со своим другом ирландским деканом в новой рясе — этот тоже кланяется, но глаза его из-под густых бровей мечут молнии ярости и улыбка полна ненависти и презрения. Можно ли их любить? Попа пожалуй; во всяком случае, я мог бы любить его гений, его острый ум, величие его духа и умеренность взглядов; и при этом постоянно помнить, что при первой же воображаемой обиде, по малейшему вымышленному поводу, он набросится на меня и зарежет. Можно ли доверять королеве? Она человек другого масштаба; выдающееся положение среди людей обрекает королей и королев на одиночество. У этой загадочной женщины была одна загадочная привязанность. И ее она проносит через все испытания, обиды, небрежение и годы. Кроме мужа, она, кажется, не любит ни одно живое существо. Она добра и даже ласкова с детьми, но спокойно разрежет их на мелкие кусочки, чтобы доставить ему удовольствие. В обращении с окружающими она всегда сохраняет любезность, приветливость, непринужденность манер, но друзья могут умереть, дочери — уехать на чужбину, а она так же любезно, приветливо будет обращаться с теми, кого приблизит к себе взамен ушедших. В угоду королю она всегда готова улыбаться, как бы грустно ни было у самой на душе, прогуливаться с ним об руку, даже если она смертельно устала, и смеяться его грубым шуткам, страдая и телом и душой. Супружеская преданность Каролины просто одно из чудес света. Какими чарами обладал этот низенький человек? Что за волшебство было в тех удивительных письмах длиною в тридцать страниц, которые он писал жене, когда бывал в отлучке, и любовницам в Ганновер, когда находился в Лондоне с женой? Чем объяснить, что принцесса Каролина, самая красивая и блестящая невеста в Германии, избрала в мужья маленького краснолицего и пучеглазого князька и отказала императору? Почему до смертного своего часа она его так любила? Так любила, что погибла из-за своей любви. У нее была подагра, а она всегда готова была промочить по слякоти ноги, лишь бы пойти с ним на прогулку. И когда смерть уже затмила ее взор, в корчах невыносимой муки, она все же нашла в себе силы для улыбки и ласкового слова своему супругу и господину. Вы читали об этом удивительном прощании у ее смертного ложа? Как она завещала ему снова жениться, а старый король, заливаясь слезами, ответил: «Non, non: j'aurai des maitresses»[2]. Какой-то жуткий фарс. Я рисую в своем воображении эту невероятную сцену: я стою у этого мрачного ложа, дивясь неисповедимым путям, коими Господь вершит жизни, любови, награды, успехи, страсти, дела и кончины своих тварей, — и с тяжелым сердцем пред лицом смерти не могу удержаться от смеха. В этом многократно цитированном отрывке из мемуаров лорда Гарвея гротескность деталей выходит за рамки обыкновенной сатиры; юмор этой сцены ужасает сильнее, чем самые черные страницы Свифта или самые убийственные издевательства Фильдинга. В том, кто написал ее, должно быть нечто дьявольское: боюсь, что беспощадные строки, которые сочинил о Гарвее Поп, также в минуту почти бесовской злобы, справедливы. Я испытываю страх, глядя в прошлое и различая там это жуткое, красивое лицо; когда я представляю себе королеву, корчащуюся в муках на смертном ложе и хрипло взывающую о помощи; и венценосного старого грешника, который в безутешном горе целует ее мертвые губы и спешит вон, чтобы грешить даль-iae; и армию священников-царедворцев с епископом во главе, чьи молитвы она отвергла, а они приличия ради, дабы успокоить общественный интерес, клянутся, будто ее величество оставила сей мир «в божественном настроении ума». Что за жизнь! Чему посвящена? Что за суета сует! Нет, эта тема для проповедника, а не для лектора. Для проповедника? Думается мне, что кафедре проповедника принадлежит в ритуале королевских похорон самая мрачная роль: лживые панегирики, умолчание неприятных истин, приторная лесть, притворное горе, лицемерие, подобострастие — все это лилось во имя божие с амвонов нашей государственной церкви; и подобные чудовищные панихиды с незапамятных времен поются над нашими королями и королевами, хорошими, плохими, злыми, распутными. Служитель государственной церкви по долгу службы вытаскивает на свет траурный набор общих мест и развешивает черный креп официальной риторики. Здравствующий король, почивший король, — священник все равно будет льстить: живому приписывать благочестие, над мертвым творить заупокойную службу по «нашему религиознейшему и милостивейшему монарху».