Михаил Загоскин - Москва и москвичи Страница 98

— Как не купить, любезный! Да где ж я возьму девяносто тысяч?

— Деньги готовы, сударь.

— Как готовы?

— А вот изволите видеть: не слыхали ли вы когда-нибудь об Иване Федоровиче Выхине?

— Не помню, любезный, кажется, не слыхал.

— Здешний купец первой гильдии; торгует лесом. Он ездил со мною на прошлой неделе в Былино, и мы с ним порешили: господин Выхин покупает двести десятин лесу по пятисот рублей ассигнациями за десятину. Оно, конечно, дешево, сударь; коли он и рубить лесу не станет, а на корню продаст, так все возьмет рубль на рубль барыша… Ну, да бог с ним! Зато человек-то верный и все деньги вперед дает.

Признаюсь, я сначала обрадовался, а потом мне стало как будто бы совестно.

— Послушай, любезный, — сказал я, — да что ж это, в самом деле, крестьяне-то: им бы написать барину, что у него одного лесу больше чем на двести тысяч, а он все именье продает за девяносто?

— Что вы, сударь, сохрани, господи! Если барин об этом узнает, да он тогда вовсе своих мужичков обездолит: продаст весь лес за бесценок, денежки спустит, а там опять деревню-то побоку! Только уж тогда, батюшка, покупщиков немного будет. Да вы первые не купите безлесное именье, — что в нем толку? Ан и выйдет, что мужички-то достанутся бог весть кому.

«А что, — подумал я, — ведь он дело говорит».

— Эх, батюшка, ваше высокоблагородие, — продолжал сводчик, — ну, что вы изволите заботиться об этом мотыге? Ведь глупому сыну не в помощь богатство. Вы подумайте-ка лучше о бедных мужичках; чем они, сердечные, виноваты, что у них барин картежник?

— Правда, правда, любезный! — сказал я.

— Ну что, сударь, ваши ли они?

— Если ты говоришь правду…

— Да из чего ж мне лгать, сударь? Помилуйте!

— До сих пор, кажется, не из чего.

— Так вы покупаете?

— Покупаю.

— Батюшка, Богдан Ильич, — сказал сводчик, повалясь мне в ноги, — коли это дело кончено, так дозвольте мне и за себя слово вымолвить!

— Что такое?

— В Былине есть у меня родной брат, краснодеревец, за все мои хлопоты и труды отпустите его на волю! Я ничего больше не прошу.

— С большим удовольствием…

— Да вы не извольте о нем жалеть, батюшка: у вас еще останутся трое краснодеревцев.

— А нет ли у тебя в Былине еще родных?

— Есть, батюшка, племянник; да я уж не смею о нем и говорить…

— Изволь, любезный, я и племянника твоего отпущу на волю.

Сводчик заплакал.

— Покорнейше вас благодарю, батюшка, — сказал он. — Пожалуйте ручку… Дай бог вам много лет здравствовать!

— Да это что!.. Если только ты меня не обманываешь…

— Ах, господи, боже мой!.. Вы всё изволите сомневаться!.. Ну, жаль, что Ивана Федоровича здесь нет!..

— Какого Ивана Федоровича?

— Да вот лесника, что былинский лес покупает. Я бы вместе с ним к вам пришел, авось бы вы тогда поверили.

— Где ж он теперь?

— Уехал в рощу. Деньжонок-то со мною мало, а то бы я за ним скатал.

— А далеко ли?

— Да не близко: верст за тридцать. Меньше трех целковых не возьмут.

— Вот тебе пять рублей серебром, — сказал я, подавая ему ассигнацию, — съезди за лесником.

— Слушаю, сударь. Оно и лучше, батюшка! Извольте сами с ним переговорить.

— Ведь завтра ты вернешься?

— Как же, сударь. Если ему завтра нельзя будет к вам приехать, так я письмо от него привезу. Да он, верно, сам прискачет. Ведь дело-то не безделичное: рубль на рубль барыша. Прощайте, батюшка! Сейчас на постоялый двор, найму лошадей да и в путь.

Сводчик вышел из комнаты, потом через полминуты воротился назад.

— Что ты, любезный? — спросил я.

— Виноват, сударь, — забыл вам сказать, — Иван Федорович Выхин очень зарится на березовую рощу, которая подошла к самому саду, да вы не извольте ее продавать: березы-то сажены еще дедушкой покойного барина, — каждая обхвата в два будет.

— А если он заупрямится?

— Так извольте ему сказать, что вы и деревню-то затем покупаете, что вам эта роща нравится. В ней же всего-навсего десятин пять или шесть, — не потянется, сударь.

— Ну, хорошо… А, кстати, как тебя зовут, любезный?

— Савелий Прокофьев. Прощайте, батюшка!

Разумеется, я провел весь этот день в самых приятных мечтах: то мысленно удил рыбу в моей речке Афанасьевке, то гулял в столетней березовой роще или ел собственный свой виноград, свои доморощенные персики-венусы!.. Доходное именье в двадцати верстах от Москвы, прекрасная усадьба с такими барскими затеями, и все это достается не только даром, но даже с придачею!.. «Не может быть, — думал я, — чтоб этот старик меня обманывал: он вовсе не похож на обманщика. Да из чего бы он стал это делать? Если он хлопотал из того только, чтоб выманить у меня несколько рублей серебром, так зачем же, подучив деньги, воротился говорить со мною о березовой роще? Это уже было бы слишком хитро, да и вовсе для него бесполезно… Нет, видно, на этот раз мне посчастливилось!»

Часу в девятом вечера приехал ко мне старинный мой приятель Андрей Данилович Ерусланов. В первом выходе моих «Записок» я познакомил вас с этим ненавистником дилижансов и страстным любителем нашей русской тележной езды.

— Здравствуй, Богдан Ильич! — сказал он. — Я приехал с тобой повидаться и поговорить кой о чем. А, нечего сказать, далеконько ты живешь!

— Да, любезный друг! Я живу на Пресненских прудах, а ты на Чистых… версты четыре будет.

— Тебя, кажется, о здоровье спрашивать нечего, — продолжал Ерусланов, опускаясь в кресла, — ты смотришь так весело…

— Да и ты, кажется, вовсе не хмуришься.

— Нет, друг сердечный, я весел, очень весел! Бог милость мне дает.

— Право! Что ж такое?

— Да так!.. Вот, братец, говорят, что добрым людям не житье на этом свете, — неправда!.. Хорошо быть добрым человеком! Добрая слава лучше всякого богатства, любезный!

— Конечно, лучше: да к чему ты это говоришь?

— А вот к чему. Я, Богдан Ильич, покупаю отличное именье, или, лучше сказать, мне дарят это именье за то, что я добрый человек.

— Как так?

— Да именье-то какое! Барское, сударь!.. В двадцати верстах от Москвы.

— В двадцати верстах?…

— Да, Богдан Ильич, по Серпуховской дороге.

«Ой, ой, ой! — подумал я. — Это что-то нехорошо».

— Помещик этого именья, — продолжал Ерусланов, — не бывал в нем никогда. Оно, изволишь видеть, досталось ему по наследству. Видно, ему денежки понадобились, так он и написал крестьянам, чтоб они искали себе покупщика, а мужички-то, голубчики мои, знать, уж обо мне понаслышались, любезный, и просят, чтоб я их купил; да ведь даром, братец, даром!

— Ой, худо! — прошептал я.

— Представь себе, Богдан Ильич; за именье просят девяносто тысяч ассигнациями, а одного лесу на двести! Каменный дом, оранжереи, мукомольная мельница…

— На речке Афанасьевке? — прервал я.

— Да, да, на речке Афанасьевке!

— Сельцо Былино?

— Точно так! А ты его знаешь?

— Как не знать! А что, к тебе сами крестьяне приходили?

— Нет, они прислали ко мне от всего миру…

— И, верно, лысого старика, в сером пальто, с таким честным, добрым лицом?…

— Э, любезный, так ты и его знаешь?

— Как же! Прокофий Савельев…

— Нет, кажется, Савелий Прокофьев.

— Все равно, любезный друг! Ты, верно, дал ему что-нибудь?

— Безделицу: десять рублей серебром.

— А когда он у тебя был?

— Сегодня, часу во втором.

— Во втором? Экий проворный, подумаешь! Так он прямо от меня прошел к тебе.

— От тебя?

— Да, он был у меня ровно в двенадцать часов. Ну, друг сердечный, не прогневайся, — своя рубашка к телу ближе: ведь я уже это именье купил.

— Как купил? — сказал Андрей Данилович, вскочив с кресел.

— Да, мой друг, купил, и гораздо дешевле твоего: ты заплатил за него десять рублей серебром, а я только пять.

— Что ж это значит?

— А это значит, Андрей Данилович, что на то и щука в море, чтоб карась не дремал.

— Что ты говоришь? Да неужели этот старик…

— Отличный плут, а уж актер такой, каких я не видывал.

— Да нет, этого не может быть!

— Не просил ли он тебя отпустить на волю его родного брата, краснодеревца?

— Просил.

— Что ж, ты обещался отпустить?

— Разумеется.

— И он заплакал?

— Так и заревел, братец!

— Фу, какой артист!.. Жаль только, что он немножко однообразен. Не взял ли он у тебя денег, чтоб нанять лошадей и ехать за лесником?…

— Как же, Богдан Ильич! Он просил у меня пять рублей, а я дал ему десять.

— Ну вот видишь ли! От меня он зашел к тебе на перепутье, а может быть, от тебя завернет еще к кому-нибудь, — так этак, глядишь, в иной день перепадет ему рубликов двадцать пять серебром. Ремесло хорошее!

— Вот тебе и речка Афанасьевка! — вскричал Ерусланов. — А я уж сбирался на ней купальню поставить… Ах он мошенник, разбойник этакий!