Александр Вулин - Мрак

Александр Вулин

Мрак

© А. Вулин, 2017

© И. Антанасиевич, перевод текста, 2017

© Е. Пехова, перевод интервью, 2017

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2017

Предисловие. Мрак книги «Мрак»

Тот далекий 2004 год был весьма плодоносным для молодого издательского дома ИГАМ из Белграда. На Международной белградской книжной ярмарке наибольший интерес вызывали произведения трех писателей – Браны Црнчевича, Радована Караджича и Александра Вулина. И все три книги вышли в нашем издательстве.

Мы не побоялись издать эти три очень разных произведения. Три великолепных качественных текста. Хотя мало кто из издателей решился бы на это. Прежде всего из-за того, что речь идёт о писателях, которые не просто имеют активную политическую позицию, но и занимаются политикой профессионально.

И так – в том далеком 2004 году мы открыли Сербий нового писателя Александра Вулина.

Александр Вулин опубликовал в издательском доме ИГАМ свой роман Мрак.

Это текст с своеобразной повествовательная мелодикой: нарративный блюз в функции лейтмотивизации микроплана, который помогает читателю достичь эмоциональной реакции, то есть, того, что едва ли не Томас Манн считал одним из условий хорошего произведения. Александр Вулин – единственный в современной сербской литературе писатель, который умеет это делать.

Кроме того, это еще и весьма емкий текст. Это атомная бомба небольшого объема, это сгусток чудовищной энергии, переплетение судеб, где нет главного. Это такие шахматы без королевы. Но этот шахматный этюд такой силы и мощи, что у читателей захватывает дух.

В русской литературе есть подобное по форме и силе воздействия произведение – это Один день Ивана Денисовича Солженицына, где мир дан через суженное, но очень сфокусированное восприятие мира одного человека.

Мрак начинается и заканчивается одним и тем же предложением. Предложением из всего одного слова: «Мрак». Но эта кольцевая форма полностью заполнена всевсевозможными оттенками мрака: темнотой подземного коридора, сумерками души, политическим сгустившимся мраком «пятиоктябрьской» революции и так далее.

Это – мрак.

Полный…

Кромешный.

Безнадежный.

Александр Вулин жесток: он переносит нас в мир, где человек лишён абсолютно всего – прежнего себя, дома, веры, имущества, надежды.

Настоящее темно, прошлое печально, а будущего – не будет.

Нет ни Бога, ни дьявола.

Некому молиться, некому продать душу.

Души, кстати говоря, тоже нет.

Есть – здесь и сейчас.

Коридоры гибнущей шахты.

Холод вонючей воды, писк мокрых крыс и исповедь отчаявшейся души.

Исповедь без личности.

Человек исчезает, расслаивается под прессом реальности.

Создаёт новые миры, делится на клеточном уровне, отвергая себя как единство, стремится к собственному множеству.

Я меньше, чем маковое зерно.

Виртуальное Я.

Я – как будто Я.

Другое Я.

Я не-Я.

Я – Бог.

Я – дьявол.

Я – мир.

Я?…

В мире Мрака – это единственный способ выжить.

Аз есмь! – превращается в последнюю перекличку.

– Человек? – Я!

Я – шахтер, я – забойщик, водитель вагонетки, взрывник, я – несчастный отец, я – проигравший войну солдат, я – ищу свой дом, который потерял, я – ухожу, чтобы вернуться.

Аз есмь! – и есть жизнь.

Дробление в пределе превращается в собирание. В осознание себя. И это знак того, что ты ещё здесь, ещё материален, ещё существуешь, ещё есть.

Ещё жив.

Низведенный до уровня твари и праха, поэтому готовый к возвышению.

К рождению души, которая поднимается из смрада предыдущего состояния.

На грани жизни и смерти важнее всего перешагнуть через границы своего Я, уничтожить себя и свой мир, стать бессмертным – нырнуть в Реку Абсолютной Реальности, которая течёт из ниоткуда в никуда. Жизнь сложно локализовать, сложно ограничить рамками определённости. Тяжело идентифицировать бесконечность, которая скрывается в скорлупе конечного.

Такая густая проза, как в романе Александра Вулина, разрушает привычную конструкцию внутри текста – она прежде всего биологическая, а не архитектурная. Мёртвый, стерильный, искусственный мир, с которым мы иногда сталкиваемся в искусно и хорошо сделанных вещах, привлекает нас искусством выделки – красивыми и чёткими линиями, бурными красками, мастерскими элементами. Густая проза кишит смыслами, резко и дерзко растет во все стороны, в ноздри ударяет запах влажной земли, запах страха, запах вони, запах надежды. Густая проза, возможно, не самый лучший способ показать жизнь, но она для литературы – прививка жизни. И настоящий читатель, осознав это, переживает экстаз оптимизма. Даже если это и трагедия.

Особенно, если это – трагедия.

Слова складываются, соединяются и, потеряв реципиента, рассеиваются в свете солнечного месяца. Смысл теряешь после второго предложения, после четвёртого теряешь волю его искать. Мгновенно чувствуешь, что находишься в зоне, где слова не важны.

Фабула полна дыр, в которые систематически попадают персонажи. В этих дырах и развивается настоящая фабула: там живут вещи, предметы, человеческие эмоции, неважные, мелкие, смешные, чрезмерно патетичные. Но они и есть сама главная реальность, концентрат жизни. Это не галлюцинация – смысл в том, что граница между виртуальным миром и реальностью в этом тексте идеально инверсивна. Текст превращает реальность в достоверную иллюзию, и поэтому текст похож на фреску – двухмерную, бледную, живую и единственно верную, при все кажущейся схематичности…

Невозможно описать систему, когда ты находишься внутри неё. Поэтому так много «внутрисистемной» литературы, так много гладкой прозы, когда становится важнее результат, а не процесс чтения – передвижение глазного зрачка по причёсанным рядам слов, которые описывают нечто, что может условно называться реальностью. Реальностей же (в отличие от литературы) может быть и больше – одна скрывается в другой, третья, прячется за четвертую.

Одновекторный человек возможен только в скучной прозе и в детском рисунке, когда, сложенный из прямых линий, он бежит по нарисованной дорожке к нарисованному дому.

Тайна автора – в тотальном погружении в густую жизнь, в неабстрактную материю. Поэтому автор в романе удаляется от своего героя на космическую высоту. И только тогда у него есть шанс – приблизиться к герою. Ощутить его боль. Описать ее, не осуждая. Поэтому книга – о мучительном и страшном феномене, называемом человеческая жизнь, полна оптимистичной динамики.

Даже если это жизнь полная страданий.

Александр Вулин написал книгу о простых вещах.

Смерть, кровь, зной, смрад, война, грязь – простые вещи.

Простые, как аксиомы.

Как закон. Как догма. Как заповеди – не убей, не укради, не лги, не…, не…, не…, не…

Но люди всегда забывают о простых правилах.

Это знак нашей незрелости.

Знак инфантильности, но это инфантильность современного человека, повзрослевшего не под бормотание кормилицы, а под бормотание телевизора. Инфантильность человека, застывшего в мрачном средневековье детства, навсегда оставленного один на один со всеми ужасами взросления, которое все никак не наступит. Это инфантильность поколения, живущего в состоянии космической невесомости. Рождённые в годы запуска спутника, они – великие космонавты, парят, не различая где верх, а где верх и низ. Они бесконечно одиноки в капсулах своих скафандров, с трубочками сконцентрированной эмоциональной пищи. Им не хватает любви, хотя бы иллюзорной, им не хватает мира, не того, где чисто и ясно, а того, где всё подчиняется правилам – чужие правила отвергнуть, а своих никогда и не было. Поэтому нужна трагедия. Только тогда пуповина разрывается – зубами, ногтями.

Это больно.

Это страшно.

Но только так рождается человек.

А акт рождения – это всегда акт смерти. Сепарация равна свободе, а свобода равно смерти. Поэтому – назад в утробу, к страстной страшной истине, к смерти, которая все твои множественные «я» сводит к одному – Я!

Кровь святых и грешников, людей и крыс смешивается, превратившись в одну реку, и тогда рождается Я.

Я – шахтер, я – отец, я – циничный идеалист, я – мудрый фанатик, я – неисправимый романтик и прозорливый слепец, который знает, что жизнь проста и прекрасна, что все реки текут к морю, а все дороги ведут от себя к себе.

«Мрак» – как раз история об этом.

Вам кажется, что она о смерти?!..

…Не говорите ерунды.

Пока вы, исповедуясь, шепчите Аз есмь! – смерти нет и быть не может!

Мирослав Тохоль

Мрак

Мрак. Уже второй день как мы сидим в душной темноте. Второй день с того момента, когда вода прорвала третий уровень и отсекла нас пятерых от мира, в котором мы жили не по своей воле и не по нашему желанию были теперь от него отлучены. Нас никто не спрашивал ни о чем. Все произошло само по себе, как всегда и происходило в нашей жизни – простой и грубой. Мы уже заканчивали смену, когда грохот подкрадывающейся воды вздыбил тонны земли и завалил нас – глухих от тяжелых отбойных молотков и слепых от в пыль перетертого камня, нас – чрезмерно уставших от страха, что не успеем выполнить норму, нас – настолько слабых, что нам не хватило сил услышать тихий звук начинающей трескаться земли, глухой хруст, свидетельствующий о том, что вода, медленно и тайно собирающаяся в каких-то пустотах, наконец-то подобралась к нам и нашим жизням и, густая, грязная и темная, решила утащить нас с собой во тьму. Вода и земля никогда не лгут – только нужно уметь слушать, это их отличает от людей, которые редко говорят то, что думают и никогда не делают того, о чем говорят. Уже второй день мы в тишине – глухой и вязкой, нам снятся звуки спасения и грохот машин, которые должны вытащить нас из этого болота, из которого мы добывали хлеб свой, машин, которые должны нас спасти от воды, уже покрывшей наши икры и затекающей в резиновые сапоги. Второй день мы под землей и целый день во мраке и больше нет слабого утешения мигающего, неуверенного, плывущего света, который давали фонарики на касках. Они гасли один за другим, а мрак, съедавший эти колеблющиеся огоньки, становился все гуще и жирнее. Вчера он сожрал последний огонек, слопал мутное пятно, которое, старательно из последних сил, выдавала моя полностью изможденная батарейка. Мой фонарик погас последним и сколько я не тряс каску в надежде на вспышку, на ту, последнюю, которая даст мне возможность посмотреть на лица моих друзей, прежде чем я забуду их и прежде чем смерть возьмет свою дань, фонарик не загорелся вновь. И когда я тряс свою бесполезную каску, то вспомнил вдруг в тяжелой душной тишине затопленной плахты о детской наглей радости: я вспомнил как нам выдали новенькие, пахнущие свежей краской каски и фирменные комбинезоны, которые мы доставали, с треском разрывая шуршащие пакеты. Их мы получили после того как государство продало нашу шахту как впрочем и все остальные шахты. Каски эти были знаком нового времени, началом того светлого будущего, которого мы ждали и которого добивались, ударяя старыми касками о мостовую, протестуя на демонстрациях в Белграде. Еще тогда, прежде чем мы остановили машины и двинулись менять власть, создавая тот порядок, о котором нам рассказывали крутые парни в футболках с гордо поднятым кулаком протеста, мы хотели смыть с себя грязь трудового дня и требовали новые комбинезоны: именно их, прикрепив к ним значки победителей соревнований, хотели мы надеть на митинг. Но нам сказали, что столица желает нас видеть в поту, в рабочей пыли и старых касках и, увидев нас такими, она заплачет от радости понимания и единения с нами и все сделается понятным и легким. Главное – быть вместе. И держаться друг за друга. И мы держались так, как никто не мог и представить себе. Держались друг за друга и свои требования, и тогда, когда послали к нам заслуженного генерала, который должен был нас убедить словами и подкупить обещаниями, который должен был нас смягчить братскими поцелуями и успокоить мужским дружественным пожатием руки, должен был загипнотизировать нас звуком своего такого знакомого голоса, знающего наши имена и убеждающего нас в том, что он помнит, действительно помнит, наши лица, лица солдат, воевавших с ним вместе в Косово. Помнит наши лица, ныне надежно скрытые от него под гримом угольной пыли и под вуалью табачного дыма сигарет, которые раздавали нам молодые активисты с мягкими, почти женскими ладошками, с пухлыми опрятными руками, где не было ни мозолей, ни грязи под ногтями.