Габриэль Маркес - Вспоминая моих несчастных шлюшек Страница 10

Как-то утром я остался позавтракать с Росой Кабаркас, которая начала мне казаться не такой уж дряхлой развалиной, несмотря на ее глубокий траур и надвинутую на брови черную шляпку. Ее завтраки славились своим великолепием и обилием перца, от которого у меня катились слезы из глаз. Откусив первый же кусок живого огня, я сказал ей, обливаясь слезами: сегодня ночью у меня и без полнолуния будет гореть задница. Брось жаловаться, сказала она. Если задница горит, значит, она у тебя пока еще, слава Богу, есть.

Она удивилась, когда я назвал Дельгадину. Ее не так зовут, сказала она. Не говори, как, перебил я ее, для меня она – Дельгадина-Худышка. Та пожала плечами: Ладно, какая разница, она – твоя, просто это имя мне кажется каким-то рахитичным. Я рассказал ей про слова о тигре, которые девочка написала на зеркале. Не может такого быть, сказала Роса, потому что она не умеет ни читать, ни писать. В таком случае – кто же? Роса пожала плечами: Должно быть, кто-то, кто умер в этой комнате.

Я воспользовался этими завтраками, чтобы облегчить душу с Росой Кабаркас и попросить у нее разные малости для Дельгадины, чуть улучшить условия, чуть приодеть. Она соглашалась охотно, даже лукаво, точно школьница. Смешно! сказала она как-то. Такое ощущение, будто ты просишь у меня ее руки. Кстати, вдруг пришло ей в голову, почему бы тебе на ней не жениться, в самом деле? Я остолбенел. Серьезно, настаивала она, дешевле бы вышло. В конце концов, в твоем возрасте главное – годишься ты или не годишься, а ты сказал, что у тебя с этим – порядок. Я перехватил инициативу: Безлюбый секс – утешение для тех, кого не настигла любовь.

Она расхохоталась: Ах, мудрый ты мой, я всегда знала, что ты – настоящий мужчина, всегда таким был, и рада, что таким остался, в то время как твои враги уже сложили оружие. Не зря о тебе столько разговоров. Ты слышал Маркоса Переса? Кто ж его не слышал, сказал я, чтобы свернуть разговор. Но она гнула свое: А профессор Камачо-и-Кано вчера в передаче «Обо всем понемножку» сказал, что мир теперь уже не тот потому, что мало осталось таких, как ты.

К концу той недели я обнаружил, что Дельгадина кашляет и у нее жар. Я разбудил Росу Кабаркас, и она принесла мне в комнату аптечку для первой помощи. Два дня спустя девочка все еще была слаба и не могла вернуться в своему обычному занятию – пришивать пуговицы. Врач прописал ей домашние средства как для обычного гриппа, который проходит за неделю, однако был встревожен ее общим истощением. Я не видел ее, чувствовал, что мне ее не хватает, и пока решил воспользоваться случаем и устроить все в комнате по-своему.

Я принес сделанный пером рисунок Сесилии Поррас к книге рассказов Альваро Сепеды «Мы все ждали». Принес шесть томов «Жана Кристофа» Ромена Роллана, чтобы украсить мои ночные бдения. Словом, когда Дельгадина смогла вернуться сюда, комната имела достойный вид и была вполне пригодна для здешнего счастья: воздух, очищенный душистым инсектицидом, стены розового цвета, матовые плафоны на лампах, свежие цветы в вазах, мои любимые книги, хорошие картины моей матери, повешенные иначе, в соответствии с сегодняшними вкусами. Я поменял старый приемник на новый, коротковолновый, и поставил на программу классической музыки, чтобы Дельгадина научилась спать под квартеты Моцарта, но в один прекрасный вечер обнаружил, что он настроен на волну, передающую модные болеро. Таков был ее вкус, никаких сомнений, и я принял его без сожаления, потому что и я в свое время, в лучшие мои дни, искренне увлекался ими. На следующий день, перед тем как уйти домой, я губной помадой написал на зеркале: «Девочка моя, мы одиноки в этом мире».

В те дни у меня появилось странное ощущение, будто она взрослеет раньше времени. Я поделился этим впечатлением с Росой Кабаркас, и ей это показалось естественным. Пятнадцатого декабря ей исполняется пятнадцать лет. Она типичный Стрелец. Я испугался: она настолько реальна, что каждый год ей прибавляется по году. Что бы я мог ей подарить? Велосипед, сказала Роса Кабаркас. Ей приходится два раза в день через весь город добираться до своих пуговиц. Она показала мне в кладовке ее велосипед, и я подумал, что, пожалуй, женщине, столь любимой, не подобает ездить на такой кастрюле. Однако я был растроган столь осязаемым доказательством того, что Дельгадина и в самом деле существует в реальной жизни.

Я отправился покупать для нее самый лучший велосипед и не смог удержаться от искушения проверить его, сделать несколько кругов по магазину. Продавцу, который спросил, сколько мне лет, ответил с кокетством старости: скоро исполняется девяносто один. Он сказал именно то, что я хотел услышать: выглядите на двадцать лет моложе. Я и сам не понимал, как могли сохраниться у меня школьные замашки, но почувствовал, что радость бьет из меня ключом. И я запел. Сперва про себя, тихонько, а потом всей грудью, заливался, точно великий Карузо, петляя между пестрыми магазинными прилавками, в сумасшедшем людском водовороте. Люди забавлялись, глядя на меня, кричали мне вслед, советовали принять участие в гонке «Вокруг Колумбии» в инвалидной коляске. Я, не прерывая пения, махал им рукой, посылая прощальный привет от счастливого путешественника. На той же неделе, в честь декабря, я написал еще одну отчаянную статью: «Как быть счастливым на велосипеде в девяносто лет».

В день ее рождения, ночью, я спел Дельгадине песню всю, от начала до конца, и исцеловал все ее тело так, что задохнулся от поцелуев: позвоночник, позвоночек за позвоночном, до самых ее худеньких ягодиц, бок, где родинка, и там, где бьется ее бессонное сердце. Я целовал, а ее тело все больше согревалось и начинало испускать диковатый аромат. Каждый дюйм ее кожи отвечал мне нежной дрожью, и каждый мой поцелуй встречал иное тепло и свой особый вкус и новый стон, и вся она отзывалась изнутри стройным созвучием, и сосцы ее открывались навстречу моим пальцам, не касавшимся их. Я засыпал уже на рассвете и вдруг почувствовал, будто взметнулся рокот морских волн, паника пробежала по деревьям и прошла сквозь мое сердце. И тогда я пошел в ванную комнату и написал на зеркале: «Дельгадина-Худышка, любовь моя, вот и налетели рождественские ветры». Одно из самых счастливых моих воспоминаний – воспоминание о душевной сумятице, которую я испытал однажды вот таким же утром, выйдя из школы. Что со мной? Учительница растерянно сказала мне: ах, сынок, это же ветры. Восемьдесят лет спустя я испытал то же ощущение, когда проснулся в постели Дельгадины и снова был декабрь, который настал точно в свое время, декабрь с его прозрачным, чистым небом, песчаными бурями и вихрями на улицах, вихрями, которые срывали крыши с домов и поднимали юбки у школьниц. Город наполнялся призрачным гулом. В ветряные ночи крики городского рынка были слышны в самых далеких кварталах так, словно он находился за углом. И неудивительно, что декабрьские ветры позволяли нам по голосам находить друзей, разбредшихся по самым далеким борделям.

Но с этими же ветрами мне пришло и дурное известие о том, что Дельгадина не сможет провести со мной рождественские праздники, а будет со своей семьей. Если я что-то презираю в этом мире, то это праздничные сборища по обязанности, на которых люди плачут от радости, и все эти искусственные огни, дурацкие рождественские песни и бумажные гирлянды, которые не имеют ничего общего с младенцем, родившимся две с половиной тысячи лет назад[4] в убогих яслях. Однако, когда наступила рождественская ночь, я не смог побороть тоски и отправился в комнату без нее. Я спал хорошо, а когда проснулся, рядом был плюшевый медвежонок, ходивший на задних лапах, как северный полярный, и открытка с надписью: «Гадкому папе». Роса Кабаркас говорила мне, что Дельгадина учится писать по моим урокам письма на зеркале, и меня восхитили ее ровные буквы. Но сама она меня огорчила еще одним известием, что медвежонок – ее подарок, так что в новогоднюю ночь я остался дома в постели с восьми вечера и заснул безо всякой горечи. Я был счастлив, потому что когда пробило двенадцать, то – за яростным трезвоном колоколов, фабричными гудками, пожарными сиренами, надрывными стонами отчаливающих судов, взрывами пороха и треском петард – я почувствовал, как на цыпочках вошла Дельгадина, легла рядом со мною и поцеловала меня. Почувствовал так ясно, что во рту у меня остался запах лакрицы от ее поцелуя.

4

В начале нового года мы начали узнавать друг друга, как будто мы жили вместе и наяву, я приноровился тихонечко напевать ей так, что она слышала, не просыпаясь, и отзывалась мне на природном языке тела. Ее настроение можно было понять по тому, как она спала. Изможденная и грубоватая вначале, она постепенно словно обретала внутренний покой, отчего лицо ее становилось красивее, а сны богаче. Я рассказывал ей свою жизнь, я читал ей на ухо черновики своих воскресных заметок, в которых всегда присутствовала она, не названная, но только она.