Роберт Стивенсон - Павильон на холме Страница 11

– Бросьте, Хедльстон! – продолжал Норсмаур. – Вы к себе несправедливы. Вы человек, в полном смысле, мира сего, прошли, что называется, сквозь огонь и медные трубы раньше еще, чем я родился. Ваша совесть… выдублена как самая лучшая южно-американская кожа, и вы только забыли продубить печень, отсюда все беспокойства!

– Ах, шутник, шутник! – сказал Хедльстон, грозя пальцем. – Правда, я никогда не был ригористом, я всегда ненавидел ригоризм, но всегда оставались у меня добрые чувства. Я был нехороший человек, мистер Кассилис, я не думаю этого отрицать, но я испортился только после смерти жены. Тяжело вдовому жить… За мной очень много грехов, я не отказываюсь от этого, но есть же и в них мера, я надеюсь. И, если уже говорить… Ай! – крикнул он внезапно.

Его голова приподнялась, пальцы растопырились, лицо исказилось от страха, вытаращенные глаза смотрели на окно…

– Нет. Ничего нет, слава тебе Господи! Это был шум от дождя, – прибавил он после паузы с невыразимым облегчением.

Он откинул спину на подушки и несколько секунд казался очень близким к обмороку, но пересилил недомогание и волнующимся, дрожащим голосом начал снова меня благодарить за готовность стать на его защиту.

– Позвольте мне задать вам один вопрос, мистер. Хедльстон, – сказал я, дав ему договорить и успокоиться. – Правда, что при вас есть еще деньги?

Этот вопрос заметно ему не понравился, и он с неохотой ответил, что, действительно, при нем остались деньги, но весьма немного.

– Хорошо, – продолжал я. – Ведь именно за этими деньгами гонятся итальянцы. Отчего же вы им не отдаете?

– Ах, мистер Кассилис, – возразил он, покачав головой, – я хотел отдать; я предлагал, но они не денег, а крови моей требуют!

– Хедльстон, если уж говорить, то говорить всю правду! – вмешался Норсмаур. – Вы должны сказать, сколько вы им предлагали, а предложили очень мало, сравнительно с той суммой, которая у них пропала, и из-за этого, Франк, они и требуют другой расплаты. И эти итальянцы просто рассудили. Они и остатки денег возьмут, и кровью отомстят за пропажу остальных.

– Деньги здесь, в павильоне? – спросил я.

– Здесь, – ответил Норсмаур. – Пусть бы они лучше лежали на дне морском…

Вдруг он крикнул Хедльстону:

– Что это вы мне делаете какие-то гримасы? Или вы думаете, что Кассилис нас продаст?

Хедльстон, разумеется, ответил, что ничего подобного не могло быть у него в мыслях.

– К чему вы о деньгах спросили, Франк? – обратился ко мне Норсмаур.

– Я хотел предложить небольшое занятие до обеда, – ответил я. – Предлагаю пересчитать все эти деньги и положить их перед дверью павильона. Если придут карбонарии, пусть они деньги и возьмут. Это ведь их собственность.

– О, нет, нет! – воскликнул Хедльстон. – Эти деньги им не принадлежат. Если уж отдавать, так в пользу всех кредиторов, пропорционально их вкладам…

– Что говорить пустое, Хедльстон! – прервал его Норсмаур. – Вы этого, все равно, не сделаете.

– А моя дочь? С чем она останется? – простонал презренный старик.

– Ваша дочь в этих деньгах не нуждается. У нее два поклонника, Кассилис и я, – и оба мы не нищие, и кого бы из нас она ни выбрала, без средств не останется. Ну а что касается вас, то, чтобы покончить с вопросом, скажу, во-первых, что вы не имеете права ни на один фарсинг из этой суммы, а во-вторых, вам смерть с часу на час угрожает. Зачем же вам деньги?

Разумеется, это было жестоко сказано, но Хедльстон не внушал никакой симпатии, и хотя я заметил, как он от слов Норсмаура скорчился, все же и я решил прибавить свой удар.

– Норсмаур и я, мы готовы оказать всю свою помощь, чтобы спасти вам жизнь, но неужели вы думаете, что мы способны укрывать краденые деньги?

Старик снова содрогнулся, на лице показалось гневное выражение, но он благоразумно удержался.

– Дорогие мои друзья, – сказал он, наконец, – делайте с моими деньгами все, что хотите. Я все передаю в ваши руки. Дайте мне только успокоиться.

Мы с радостью отошли от него. Бросив около двери последний взгляд, я видел, как он положил большую Библию на колени и дрожащими руками надевал очки, чтобы приступить к чтению.

Глава VII

Повествует о том, как в окне павильона раздалось одно страшное слово

Воспоминание о том, что произошло после полудня, навсегда запечатлелось в моем мозгу. Норсмаур и я были убеждены в неминуемости атаки, и, будь в нашей власти повлиять на ход обстоятельств, мы сами ускорили бы развязку критического положения. Самое худшее, что могло бы случиться, это то, что нас захватили бы врасплох, и, однако, трудно было себе представить более невыносимое состояние, чем отсрочка этой развязки. Я пробовал было читать. Хотя я никогда, что называется, не глотал книг, все же очень много читал. Однако в этот день все книги, за которые я только брался, казались мне неодолимо скучными. Даже разговор не клеился, а часы все шли да шли. То и дело Норсмаур или я подходили к окнам и долго озирали дюны или с трепетом прислушивались к шуму извне. Однако ничто не обнаруживало присутствия наших врагов.

Мы несколько раз возвращались к обсуждению моего предложения отдать итальянцам деньги. Разумеется, при большем хладнокровии мы признали бы этот план совсем не умным, но в нашем волнении это показалось последним средством к спасению, и план был окончательно принят.

Деньги состояли частью из звонкой монеты, частью из ассигнаций, были и аккредитивы на имя некоего Джемса Грегори. Мы их собрали, пересчитали, заключили в денежную сумку, принадлежавшую Норсмауру, и составили на итальянском языке письмо с нужными объяснениями. Письмо было подписано нами обоими и содержало клятвенное уверение, что у Хедльстона после банкротства не осталось никаких денег, кроме тех, которые мы добровольно передаем. Это был самый сумасшедший поступок двух человек, думавших, что они обладают здравым умом. В самом деле, сумка могла попасть не в те руки, для которых была предназначена, и тогда не только пропали бы деньги, но мы документально были бы изобличены в преступлении, совершенном не нами. Но, как я уже сказал, никто из нас не в состоянии был хладнокровно разобраться в этой ужасной путанице, и, хорошо ли или худо, мы жаждали только скорее покончить с делом. К тому же мы были убеждены, что все холмы на дюнах наполнены шпионами, следившими за всеми нашими движениями, и потому наше появление вместе с сумкой могло привести к переговорам, быть может, даже к компромиссу.

Было около трех, когда мы вышли из павильона. Дождь перестал, и солнце светило уже приветливо. Никогда чайки так близко не подлетали к дому и не выказывали так мало боязни человеческих существ. У самого порога одна из них чуть не задела наших голов, дикий ее крик раздался прямо в моем ухе.

– Это для нас плохая примета, – сказал Норсмаур, который, подобно почти всем свободомыслящим, далеко не свободен был от суеверий, – чайки предчувстуют, что мы оба будем убиты.

Я сделал ему легкое возражение, но лишь наполовину искреннее, так как это обстоятельство и на меня повлияло удручающим образом.

Перед домом, саженях в двух, была полоска газона, на нее я положил сумку с деньгами, а Норсмаур махал белым платком над головой, чтобы обратить внимание врага. Никто, однако, не показался. Мы тогда стали кричать по-итальянски, что являемся посредниками, но, кроме шума морского прибоя и крика чаек, тишина ничем не нарушалась. Это молчание угнетало душу. Я посмотрел на Норсмаура, он был необыкновенно бледен и нервно поворачивался во все стороны, точно боялся, что враг успеет проскользнуть в дверь павильона.

– Боже мой, – шепнул он мне, – это уж слишком!

Я отвечал тем же шепотом:

– А вдруг они все ушли?

– Посмотрите туда, – возразил он, указывая поворотом головы на подозрительное место.

Я взглянул в том направлении. В северной части леса, над деревьями, вздымался легкий дымок, совершенно отчетливо видный.

– Норсмаур, – мы продолжали переговариваться шепотом, – невозможно, чтобы это продолжалось. Если уж погибать, то пусть это произойдет скорее. Оставайтесь тут караулить павильон, а я пойду вперед и, будьте уверены, доберусь до их лагеря.

Прищурив глаза и еще раз посмотрев кругом, он кивком головы выразил свое согласие.

Сердце мое билось как молоток, когда я быстро шел к лесу. Поначалу я чувствовал озноб и холод, теперь тело мое точно горело. Дорога была страшно неровная, на каждом шагу могли бы оказаться сотни людей, скрытых за кустами и холмами. Мне пригодилось прежнее знание местности, я мог выбрать дорогу по наиболее высоким холмам, откуда еще издали легко усмотреть врага. Скоро я был вознагражден за свою предусмотрительность. Взойдя на холм, несколько возвышавшийся над остальной местностью, я увидел саженях в двадцати пяти, человека, который, низко согнувшись, старался быстро пробежать по дну оврага. Очевидно, я открыл одного из шпионов в его засаде. Тотчас я окликнул его по-английски и по-итальянски, он же, заметив, что скрываться дальше бесполезно, выскочил из оврага и стрелой побежал по направлению к лесу.