Улья Нова - Хорошие и плохие мысли Страница 12

Вечером того же дня позвонила возмущенная Кимса, она тараторила о том, что с ним я не похожа на себя, а скорей напоминаю каких-то легкомысленных девочек, которые штампованные и безликие. Что я становлюсь совсем чужой, это заметили все, кто был в гостях. К тому же она сказала, что Коля Ельников похож на крокодила, усердно пытается казаться какой-то весьма важной персоной и производит крайне неприятное впечатление. Я разозлилась, наговорила Кимсе кучу гадостей и бросила трубку. Только что жестоко критиковали моего героя, и я, автор, это терпеть не собираюсь. Сами вы – крокодилы.

И еще о том, как автор заботится о герое. Еду к нему. На последние деньги покупаю пончики и пирожки с мясом. «Бедный, у него же нет денег, в холодильнике – кетчуп и половинка засохшего лимона – остатки былой роскоши. Он же ослабеет, у него же будет авитаминоз, гастрит или снизится гемоглобин. Может быть, наскрести мелочи на сок?». Лифт не работает, взбираюсь по лестнице, отмечаю, что уголки губ у меня опущены и лицо застыло в страдальческой маске. Нет. Пытаюсь улыбнуться темноте лестничного пролета, замечаю на ящике мусоропровода корявую надпись «Здесь живет мусор», читаю граффити на стенах: «Я живу рядом, а ты меня не замечаешь». «Девчонка с восьмого, я тебя люблю». «Витя + Надя = Блюбовь».

Открывает на мой звонок, по лицу непонятно, рад или нет. Суетится, помогает снять пальто, ставит чайник. Рассказывает, что хозяин квартиры уже взбесился, грозится выгнать за то, что жилец третий месяц не платит денег. На диване валяются какие-то эскизы, его записные книжки, раскрытый дневник, который он ведет каждый день. Мы сидим на кухне, невесело дуем на чай, и я спрашиваю себя, зачем я здесь, в этой полутемной, тонущей квартире, рядом с непонятным человеком, не допускающим меня в свой мир.

Мы ложимся на диван и, прижавшись друг к другу, смотрим фильм «За облаками», пьем виски из одной рюмки, и он не хочет целовать меня, оправдываясь тем, что вчера переусердствовал с героином, и от этого губы болят. А я знаю, что он врет, и чувствую, что зря трачу время, скрашивая его одиночество. Это похоже на бессмысленное блуждание по лабиринту: кажется, вот-вот выберешься, вон уже и свет выхода, а дойдешь до него – оказывается оптический обман или тусклая лампочка, и погружаешься все глубже и глубже в неведомый и чуждый тебе мир.

Он зачем-то рассказывает про Леонида и его жену. Жена Леонида – художница, ведьма и работает на телевидении. При этом Леонид меняет подружек каждую неделю, а она друзей – раз в две недели. Прямо задачка из школьного учебника по алгебре. Спрашивается, кого чаще видит их трехлетний сын.

На стенах комнаты в качестве украшений интерьера развешены пластинки и счета из ресторанов, которые он посещал до кризиса, когда были деньги. Фильм закончился, и мне хочется уйти. Заявляю, что ухожу, а он валяется на диване, делает вид, что спит.

Очень необычное чувство, когда спускаешься по лестнице, ожидая, что тебя сейчас вернут, крикнут, что это все была игра или щит, который надо было пробить. Но не возвращают. Тишина и решетки лестничных пролетов. Разочарование ожесточает, кажется, что я становлюсь железным стержнем или осью пластинки, которая, крутясь, издает грустную нестройную музыку. Я иду, хрустя подошвами по снегу, думаю о том, что где-то в моей голове – потрепанный серый чемодан, куда складываются истории и лица. Газетные вырезки и странички книг. С каждым днем он становится все тяжелее. Мир проходит сквозь меня, как сквозь сито, и на решетке осаждаются его частички. Лица, движения и звуки. Смотрю на окружающее уже не как свободный человек, а выискивая спрятанные детали и линии. Например, сегодня, когда я счастливая ехала к нему, на платформе стояла пожилая женщина. Ее хрупкая фигурка, лиловая длинная юбка, боты, плюшевая шубка и такая же черная шапочка. Она как будто сошла со страниц чьей-нибудь книги. Или появилась из киноэкрана. Манерно и гордо вошла в поезд. А что, если подойти к ней, предложить поехать выпить чаю. Я представила – Коля открывает дверь, а мы с этой таинственной пожилой феей замерли на пороге. И наблюдаем, как он меняется в лице.

Сижу на сцене. Занавес закрыт. За занавесом – моя комната. Шторы, вечер, сижу с ногами на подоконнике и смотрю на черную с вкраплениями света фонарей и снежинок картинку в окне. Чувствую ледышку оконного стекла. Кроме меня на подоконнике два кактуса в эмалированной миске, расставили иглы, чтобы кто-то не ранил их нежную беззащитную плоть. Мне уютно, в трубке его голос заявляет, что мы вместе встречаем Новый год. Я спрашиваю, а как же та девушка, что жила у него последнюю неделю, а он говорит: «отправилась со своим молодым человеком на Камчатку». А девушка, которая в Берлине, его большая любовь и боль – поехала с друзьями кататься на горных лыжах. А девушка, на которой он летом хотел жениться – сейчас с другом-британцем в Лондоне. Это меня несколько расстраивает. Все его бросили, ведь он на мели. И ему ничего не остается, как пригласить меня справлять вместе Новый год, он же знает, что я буду рада. Но я гоню всякие мысли прочь и мяукаю что-то нежное в трубку. Говорю «пока» и, слушая гудки, спускаюсь со сцены вниз. На пол.

Новый год в детстве. Можно описать его словосочетаниями, потому что особого сюжета или сценария обычно не было, а стихотворения на эту тему написаны поэтами получше меня. Елка… как торжественно ее снимать с антресоли, стирая с коробки годовалую пыль. Разноцветные блестящие шары и неказистые стеклянные ежики, птицы, рыбки, снегурки. Пластмассовая и синтетическая мишура, создающая ощущение непонятного восторга, преддверия чуда. Запах пирогов с кухни, мандарины, посадить рядком кукол и медведей, чтобы они смогли смотреть по телевизору Новогодние поздравления скучных дядей. Вечером, когда гуляешь с собакой, встречается спешащий куда-то Дед Мороз, так занятый срочной работой, что даже забывает поздравить, а бабушка узнает в нем живущего в соседнем подъезде безработного и «поддающего» парня.

Так странно, что самые возвышенные ощущения жизни создаются довольно-таки примитивными материальными явлениями и предметами.

На полу – ель, точнее, конструктор искусственной ели, который я собираю под музыку Вагнера. Не совсем подходящая музыка, но меня это не беспокоит. Оригинальный официально заявил в шуршащую помехами трубку, что, если я не приду к ним на Новый год, он на меня смертельно обидится. Прижимая трубку с голосом к уху, собираю ель неправильно: нанизала ее наоборот, все верхние ярусы оказались внизу. Приходится начинать заново, потом небрежно вешаю старые шары, сожалея, что снова не хватило денег для придания ели европейского вида – красные шары и серебряные ленты. И приходится вешать все те же, из детства. Уже даже не грустно, что наряжаю новогоднее дерево так спокойно, будто бы убираю квартиру или мою посуду. Ниточка оборвалась, об пол разбился некогда мой самый любимый большой зеркальный шар. И кучкой жалких зеркальных скорлупок лежит на полу. В них я вижу себя. Если не верить в приметы, можно просто почувствовать красоту и грусть – рассматривать себя в осколках шара, некогда целого, таившего мое вытянутое и выгнутое от его округлости отражение – смешливой девчонки с розовыми капроновыми бантами.

Хожу зимним по улицам, покупаю подарки. Так хорошо, что есть люди, хоть кто-то, ради кого хочется ходить по магазинам и выискивать то, что им понравится. Так нужно иногда принадлежать кому-то. Покупаю сборники рождественских стихов Бродского: «Я пришел к Рождеству с пустым карманом». Весь вечер делаю салаты, Коля все не идет, в комнате горят свечи, тихо, за окном начинают трещать петарды, озаряя темноту вечера маленькими искусственными кометами. За двадцать минут до наступления 1999 года открываю дверь, на пороге стоит Ельников в темно-зеленом стареньком драповом пальто и серой шапке-ушанке из искусственного меха. В одной руке у него кремовая роза, в другой коробка. Сняв шапку, он обнажает новую прическу скинхед, надевает очки с черной оправой в стиле Алексея Андреева. Не нахожу ничего лучшего, чем поинтересоваться, как там поживает Алексей, и узнаю, что настоящий писатель уехал жить в буддийский монастырь в Камбоджу. Пока извлекала из коробки пирожки, которые хоть и были подгоревшие, зато лично изготовлены Колей, он, заглушив телевизор, включил новую синтетическую композицию, в результате мы не послушали последнего в этом веке поздравления президента Ельцина, еле-еле успели открыть шампанское, чокнулись и поздравили друг друга с Новым годом. Тут он заявил, что мы едем к нему, нас ждет веселиться компания. Наспех проглотив шампанское и салаты, схватив бутылку пива, мы уже бежим по улице, освещенной кометами петард и веселыми криками празднующего народа, к метро, на последний поезд. Здесь, в метро, Коля, переполненный искренней благодарностью, что я согласилась праздновать с ним, притянул меня к себе и долго впивался своими губами в мои – нежность в духе Дракулы. Мы тряслись в поезде, потягивая пиво «Grolsch», я смотрела на него искоса, сейчас он больше всего напоминал маленького мальчика в шапке-ушанке, будто слегка оттаял. Мне удивительна в нем эта игра двух оттенков, перелив двух лиц – беззащитного и хрупкого ребенка и холодного жестокого получеловека, полуробота. Он рассказывает, как в Берлине встречал Новый год с родителями. В вагон зашел довольно веселый пьяненький мужичок и, вместо привычного: «Подайте, люди добрые», громко воззвал к народу: «Люди, что же за безобразие, в Новый год не могли сделать, чтоб метро всю ночь работало».