Николай Гарин-Михайловский - Несколько лет в деревне Страница 13

– Даст Господь, так уродит, а не даст, хоть насквозь её пропаши, – ничего не будет. Мы-то своим умом и так, и сяк, а Господь всё своею милостью ведёт.

– Ну, это всё очень хорошо, а всё ж таки прошу тебя, раскидай навоз, как следует. Ну, для меня сделай.

У Фёдора суровое лицо разглаживается, он улыбается, отпрукивает лошадь и лениво идёт к шабру за вилами.

К другому, вроде известного лентяя Трофима Васюшина, подъедешь, уже на другой лад говоришь:

– У меня с тобой короткий, Трофим, разговор будет: или делай, как люди, или только ты меня и видел.

– Да, ведь, я, кажись, не хуже людей.

– Не хуже, а это что?

И начну ему отпевать. Кончу и опять:

– Так и запиши: не будешь делать, как надо, только и видел меня.

Трофим понимает мой намёк, – он хочет звать меня в крёстные, когда хозяйка, Бог даст, родит. Широкая улыбка разливается по его гладкому глуповатому лицу, доходит до самых ушей, и он добродушно-снисходительно говорит:

– Ну, уж ладно.

Еду дальше.

– Поглубже, Пётр, поглубже.

Пётр рад отдохнуть. Он не спеша останавливает лошадь, снимает шапку, говорит сначала: «здравствуй, батюшка» – и тогда уж отвечает:

– Сила не берёт. И рад бы глубже взять, да лошадёнка не терпит. Одна, сердечная. Зиму всю на соломке, весну всю в пашне, потом лес, без передышки опять за работу – все животы подвело. Видим мы все, сударь, что ты шибко об нас заботишься, да сила нас не берёт. Видно, не мимо бают старые люди: «сам плох – не поможет и Бог».

– Ты что ж это панихиду по живом-то начал? Бога гневить не за что, – идёт всё, слава Богу, хорошо, а сразу тоже нельзя.

– Конечно, нельзя.

– Потихонечку и пойдёшь.

– Дай Бог, дай Бог.

Кончилась пашня, наступил сенокос; за сенокосом пошло жнитво. И оно почти уж закончилось.

На днях и я, и мужики собирались начинать молотьбу ржи для озимого посева.

Было воскресенье.

Окончив обед, жена, Синицын и я вышли на террасу подышать свежим воздухом. Стоял прекрасный полулетний, полуосенний день. Небо уже приняло свой однообразный ярко-синий осенний цвет. Только около солнца, собиравшегося уже садиться, небо переливалось каким-то особым нежным пепельно-голубым, изумрудно-зелёным, ярко-оранжевым цветом. В прозрачном воздухе рельефно рисовались на горизонте: лес, поля, с обильно наставленными на них копнами хлеба; пруд, спокойный, сверкающий, манящий своею прохладой; село с протянувшеюся длинною улицей, на которой теперь, в живописных группах, в сарафанах, красных и синих рубахах толпилась молодёжь деревни; ближе – сад наш, оканчивающийся речкой, вдоль которой старые седые вётлы лениво шевелили своими вершинами. В саду начиналась вечерняя поливка цветов и в свежеющем воздухе далеко разносился нежный аромат их.

Ближе к террасе на гигантских шагах бегали деревенские дети – ученики жены, молодые парни, девушки. Одни бегали, другие ждали очереди и грызли подсолнухи. Скрипнула калитка сада и один за другим князевцы потянулись к террасе.

– Здравствуйте, господа, – встретил я их, спускаясь к ним. – Надевайте шапки.

– Не холодно, и так постоим.

– Что скажете?

– Да мы всё с докукой к тебе, – начал Исаев, – идём да и калякаем: баим, к своему брату мужику идёшь за нуждой – и то не знаешь, как, с чего начать, а к тебе – так без страху и лезем за всяким делом.

– Чего же вам?

– Да вот насчёт жнивов хотим просить вашу милость. Не допустишь ли скотинку попасти?

– Так что ж? Ладно.

– А мы бы тебе снопов повозили, когда скричишь.

– Ладно.

– Ну, покорно благодарим.

Наступило молчание. Мужикам, видимо, не охота была уходить.

Я сидел на ступеньках и благодушно смотрел на качающихся. Синицын с верху террасы с любопытством следил за мной и мужиками.

– Вот я баю, – начал опять Исаев, – николи у нас не было, чтобы в полусапожках да сарафанах гуляли девки. А сейчас? – праздник придёт, – как в большом селе, песни, пляски, семячки грызут, кафтанья, сарафаны. Всё ты нас жалеешь.

– Ты гляди, – заговорил горячо Пётр Беляков, – ребятишки в саду, как к себе пришли – ни страха, ни робости, словно к отцу с матерью… Бывало, помню, мы маленькими были. И-и! Не то что в сад – через мост чтобы нога не переступала. А, храни Бог, в сад залезешь, так из ружья, как в собаку, просом всыпят. Лазай потом на карачках целый месяц.

– Трудно было, батюшка мой, – заговорил Елесин, – чуть что не так, марш на конюшню!

– Ругатель был; иначе, бывало, как: «такой, сякой ты сын» – и не скажет человеку.

Я вспомнил, что Синицын слушает, и поспешил переменить разговор.

– Ну, что ж, и за молотьбу скоро приниматься пора.

– Пора, батюшка, пора.

– Слава Богу, будет чего, – заметил, я – Можно благодарить Бога.

– Как Господь совершит, – вставил Елесин.

– Да уж совершил, – ответил я.

– В руки как допустит, – укоризненно пояснил Елесин.

– Ну, уж ты, – рассмеялся я. – Так, ведь, никогда и порадоваться нельзя. В амбар ссыпешь и там будет неспокойно.

– Пропадёт и там, – проговорил Елесин.

– Когда же, по твоему, благодарить Господа?

– А вот как, Бог даст, живы будем, съедим хлебушек-то, тогда и благодарить станем.

– Ну, тогда благодарить поздно, по-моему.

– А по-нашему, теперь рано.

– А по-моему, благодарить Бога да радоваться всегда надо, а придёт беда, тогда уж и радоваться нечему. Так и радоваться никогда не придётся.

– Знамо, гневить Бога нечего, – согласился Керов, – посылает милость, видимое дело.

– Ещё бы не милость оказал, – отвечал я, – шутка сказать: по 150 пудов на десятину уродилось.

– Ну, где уж полтораста, ста не будет, – возразил Исаев. – Разве в таком редком хлебе может быть 150? Погуще. маленько посеяли бы, может и было бы.

– А я говорю 150, а на моей земле 250.

– Не будет, – убеждённо мотнул головой Исаев.

– В жизнь не будет, – сказал Ганюшев. – Я вот на что, хоть об заклад пойду, т. е. рот разорви меня, коли будет! Отродясь на нашей земле того не бывало, чтобы 250 родило.

– Ну, что ж, – отвечал я, – давай биться об заклад.

Ганюшев, опешив, уставился на меня.

– Я ставлю тебе полведра водки, если твоя правда, а если моя, ты должен привезти две десятины снопов.

– Да как же мы спорить станем?

– А так и станем. Вот сейчас пойдём на загон, отобьём осьминник и обмолотим на молотилке.

Ганюшев нерешительно смотрел на меня.

– Ну, что ж, иди, – сказал я ему, – тебе уж не впервой меня нажигать.

– Не знаю, как…

– Ты же сам предлагал заклад, что не будет 250 пудов?

– В жизнь не будет!

– Ну, так иди.

– Идти, что ль? – обратился он к мужикам.

– Знамо, иди!

– Чего не идти?

– Не знаю, как…

– Айда пополам, – вызвался Исаев.

– Идти, иди! чего ты?

– А откуда снопы возить? – спросил Ганюшев.

– Ну, хоть с речки.

– То-то, – сказал Ганюшев. – А ты вот чего: десятину снопов поставь.

– Нет, две.

– Ну, айда! – решился, наконец, Ганюшев, – что будет! – проговорил он.

Через час мы уже взвешивали смолоченную рожь; по расчёту на десятине получилось 275 пудов.

– Что, Ганюшев, видно, не каждый раз тебе меня накрывать? – спросил я.

Ганюшев утешал себя тем, что и у него, пожалуй, будет 150 пудов.

– Ага, стал верить, – рассмеялся я.

Мужики пристали, чтобы я простил Ганюшеву проигранное пари, а им бы выдал на ведро водки.

– Ох уж мне эта водка! – отвечал я. – Вперёд вам говорю, господа: с нового года кабак закрою, – либо я, либо кабак.

– Да и нам в нём радости нет, – согласился Елесин, – хоть сейчас.

– Без кабака хуже, – заметил Пётр Беляков. – Было у нас – закрыли, так что ж ты думаешь? – в каждой избе кабак открылся, водку пополам с водой мешали; грех такой пошёл, что через месяц опять целовальника пустили. Мещанишки мы, сударь: староста наш ничего не может поделать, так и живём, как на бессудной земле (у мещан староста не имеет полицейской власти).

– Я вам буду за старосту и сам досмотрю, чтобы не торговали водкой. Раз, два накрою, посидит в тюрьме – пропадёт охота.

– Греха много будет, – заметил Пётр.

– Не будет, – отвечал я.

– Кто там жив ещё будет, – замял Андрей Михеев, – а теперь бы хорошо пропустить с устатка. Вон твоей милости без малого сотнягу намолотили, по пятаку, и то на ведро наработали.

– Да, ведь, обидно то, что к моему ведру вы своих три прибавите.

– Ни Боже мой! – горячо отозвался Михеев, а за ним и другие. – Вот там выпьем и тем же духом айда спать!

– Так ли?

– Верно.

– Разве Сидора Фомича послать с вами, чтобы досмотрел.

– Что ж, хоть и Сидора Фомича посылай. Коли сказали, так и сделаем.

– Ну, хорошо: я вам дам на ведро, только и вы меня уважьте.

– Мы тебя всегда уважаем.

– Мы рады за тебя не то что… хоть в огонь.

– Выезжайте завтра пахать яровое.

Наступило молчание.

– Больно неколи, – заговорил Исаев.

– Надо ж когда-нибудь пахать, – возразил я.

– А весной чего станем делать?