Александр Эртель - Волхонская барышня Страница 16

Вдруг слабое всхлипывание ребенка послышалось, затем глубокий кашель, стон… Варю с ног до головы пронизала холодная дрожь. В глазах у ней потемнело… Но она скрепилась и пошла в глубину избы. Больная лежала на нарах растерзанная и худая. Неподалеку от ней висела люлька, прикрытая грязными отрепьями. Оттуда невыносимо пахло. Варя приложила руку ко лбу больной. Он был раскален. В висках беспокойно билась кровь. Все лицо покрыто было потом. «Испить бы…» – прохрипела больная и попыталась вздохнуть. Кашель коротким и сухим стоном вылетел из горла. Она поднесла ко рту руку… На пальцах заалела кровь. Варя слабо вскрикнула. Илья Петрович подбежал к ней. Она в немом ужасе указала ему на больную. А Мокей суетился около люльки.

– Эка! – с неудовольствием бормотал он, неловко делая соску из хлеба. – Нишкни! Нишкни!.. Он-те, барин-то, он-те!.. – И замечал в скобках тоном подобострастным и мягким: – Хе, хе, говорил я, грязновато… говорил… Ишь у нас удобьи-то!.. У нас не токмо – и в хлеву-то у вашей милости чище… Мы разве понимаем что?.. – И добавил с презрением: – Сказано – мужик! – А потом подошел к жене: – Эка, эка… – зашептал он, заботливо и торопливо прикрывая ее распахнутую грудь. – Эко-ся… Овдоть!.. Овдотья… привстань-ко малость… привстань! Господа вот пришли… привстань, матушка.

– Да не трогай ее, – сердито произнес Тутолмин. – Что это, она кровью кашляет?

– Кровь, – ответил Мокей и вдруг заспешил: – Есть, это есть… как с весны ноне, так краска эта и пошла!.. Иной раз как тебе… Иной раз вот как шибанет!

– И лихоманка?

– И лихоманка. Так тебе трясет, так… беда!.. А то еще водопой теперь… Страсть как одолевает водопой. Я и то говорю Захар Иванычу: «Захар Иваныч! Кабы не жена, я тебе не токмо что…».

Ребенок опять запищал беспомощно и жалко. Мокей поспешил к нему.

– Чахотка у ней, – угрюмо сказал Тутолмин, обращаясь к Варе. А Варю точно кольнуло что. Она бессознательно прислонилась к печке и вся затрепетала, потрясаемая рыданиями. Слезы ручьями обливали ее лицо. Сердце мучительно разрывалось… Илья Петрович вывел ее в сени, дал воды… Но горькие спазмы душили ее и трепет не утихал. Иногда она переставала плакать, сердце у ней уж застывало в какой-то каменной и тоскливой неподвижности… Как вдруг раздирающий кашель доносился до нее, и горе закипало в ней неукротимым ключом, и снова рыдала она в невыносимой муке, и снова сжимала свою голову, и ломала руки, и дрожала, охваченная ужасом…

А Мокей даже развеселился, ухаживая за барышней. «Эк ее разрывает, эка, – думал он, – то-то бы в хоромах-то сидела!» – и усердно таскал воду.

Наконец Варя успокоилась. Ее только изредка пожимал озноб, да сердце у ней ныло и болело сосущею болью. Тутолмин дал Мокею кое-что из припасов, посоветовал перенесть больную в клеть и спросил:

– Да где же у тебя семейские?

– Разбрелись кой-куда, – ответил Мокей. – Матушка со снохой просо полют; брат на покосе; ребятенки скотину стерегут… Кой-куда! – И с веселой усмешкой добавил: – Так как же насчет песни-то?..

– После, после, – промолвил Тутолмин, и они двинулись далее.

В редком дворе не было больных. Иные лежали в избе, в тяжкой духоте и затхлости, облепленные мухами, изнывающие в неутолимой жажде… Другие задыхались в клетях, под тулупами и зипунами. Попадались и такие, что через силу ходили, странно и неуверенно колеблясь на слабых ногах, или сидели где-нибудь на пороге клети, задыхаясь в пароксизме и беспрестанно поникая от мучительной головной боли… Своими движениями они напоминали отравленных мух. Лица их были желтые и влажные. Мутные глаза смотрели тоскливо. Из полуоткрытого рта вырывались сдержанные стоны…

Но все-таки слухи были преувеличены. Горячки не было. Была какая-то чудная лихорадка, в ознобе доходившая до смертельного холода, а в жару сопровождаемая бредом и бесконечной жаждой.

Варя раздавала припасы, делала кислое питье, прикасалась своей нежной ладонью к пылающим лицам, и все спешила куда-то с неловкой торопливостью, да в смущении озиралась по сторонам и смотрела на невиданную обстановку с каким-то недоумевающим любопытством. Больным она обещала завтра же прислать хины (и, странное дело, это слово «прислать», сказанное девушкой, видимо, без всякой задней мысли, как-то нехорошо подействовало на Илью Петровича).

Они возвращались поздно. Солнце уже закатилось. В село пригнали стадо. Народ понемногу появлялся среди улицы. Янтарные облака таяли и в причудливых очертаниях толпились над закатом. Ветер спал. Ласточки весело щебетали. Где-то вдали гремела телега. С полей доносился теплый запах цветущей ржи. В воздухе гудел шмель, точно басовая струна гитары… Но они шли молча и в печальной задумчивости. Варя испытывала усталость. Нервы ее были как-то странно утомлены. В голове стояла мутная туча. Черты измученного и бледного лица были строги и неприязненны.

Она тихо прошла через заднее крыльцо. В комнате Надежды слышались голоса.

– Смотри же, Лукьян, – говорила Надежда, – ты уж постарайся для гостей-то.

– Оно отчего не постараться, – грустным басом ответил повар Лукьян, – постараться мы завсегда можем, Надежда Аверьяновна… Стараньи-то только наши – вроде как подлость от них одна!

Надежда вздрогнула и ничего не ответила.

– Теперь притащится эта гольтепа, например, – медлительно продолжал Лукьян, видимо поощренный сочувственным вздохом Надежды, – и вдруг я этой самой гольтепе подам соус сен-менегу, и вдруг они этот самый соус стрескают, например… Какое же у него, у гольтепы, понятие, чтобы насчет соуса, а?.. Что ни говори, оно, матушка, больно, Надежда Аверьяновна.

Надежда вздохнула еще глубже, но опять ничего не ответила.

– Аль опять соус кырпадин приготовить, – сдерживая негодование, говорил Лукьян: – Мы это можем, Надежда Аверьяновна!.. Мы это все можем: слава богу, в аглицком клубе воспитывались… Только каким же теперича манером гольтепа этот самый кырпадин слопает?.. Обидно-с!

– Нет, уж ты постарайся, – произнесла Надежда, – их сиятельство припожалуют. А уж с ним и не скажу тебе кто – миллионщик какой-то.

– О, господи, – в преизбытке усердия воскликнул повар, – аль мы не понимаем, Надежда Аверьяновна! Ужели мы не понимаем – ежели граф аль миллионщик какой-нибудь, к примеру, и – вдруг гольтепа в сапожищах… Оченно мы это понимаем! – и добавил с грустью: – А!.. Времена!.. Бывалоче, какой управитель Исай Дормедоныч, – может, сколько народу от него пострадало, – и тот – стоит себе, бывалоче, у притолки да за спинкой суставчиками перебирает… А барин-то кричит да гневается, да подойдет, подойдет эдак: «Дышать не смей, такой сякой анафемский сын!» Вот оно что было. А теперь! Не токмо сам, например, за один стол, да и нахлебника-то своего гольтепу тащит… Обидно, Надежда Аверьяновна!

У Вари даже не нашлось сил улыбнуться. Только какой-то стыд за Илью Петровича слабо шевельнулся в ней и замер… Она прошла на балкон. Алексей Борисович читал с лампой и сидел сумрачный и недовольный.

– Облепищев прислал телеграмму, – сухо сказал он. – Завтра приедут. – И, немного помолчав, добавил: – Тебе приятно будет, если всякая canaille[6] будет указывать на тебя пальцами?

– Почему, папа? – равнодушно спросила Варя. Алексей Борисович пожал плечами.

– Вы ужасно наивны, m-lle, – сказал он. – Я думал, что только в институтах выделывают девиц, воображающих, что французские булки прямо на нивах родятся…

– Но что такое?

– Как «что такое»! – вспылил Волхонский. – Сегодня мне с такой гадкой осторожностью заявил кучер Никитка, что ты направилась в село с этим… как бишь его?.. Милая моя, если après nous le déluge[7],– что, в сущности, и справедливо, – то пока мы живы-то – не déluge, и потому никаких нет резонов, чтоб различные хамы пальцами па нас указывали. Мы не в долине Баттюэков, и не в Белой Арапии. Ты знаешь мои мнения: свобода во всем. Но надеюсь, ты не заставишь же меня краснеть от кучерских намеков. Это, впрочем, между строк, – мягко добавил он.

Варя повернулась и пошла к себе наверх. Сердце у ней как будто закаменело. Но она чувствовала себя глубоко несчастной. И это чувство как будто поднимало ее в собственных глазах. Она даже выпрямилась с холодной гордостью и сложила губы в надменную усмешку. И в то же время мысль о m-me Roland с быстротою молнии промелькнула в ней. Но она вспомнила, что Тутолмин как-то с пренебрежением отзывался о m-me Roland, и ей сделалось досадно.

А за ее плечами все стоял какой-то кошмар и темными крыльями веял на нее и от времени до времени обнимал ее судорожной дрожью.

XI

На другой день Варя получила от Тутолмина записку, в которой он извещал ее, что «сам едет разыскивать упорно не являющегося доктора». «Вот это отлично!» – подумала девушка и вздохнула облегченным вздохом. Она взяла книгу и отправилась на балкон, но ей не читалось… Что-то мрачное и холодное стояло в ней и отвратительно влияло на расположение ее духа. Она знала, что это следствие вчерашних посещений и что стоит ей только дать волю своему воображению, как ужасные подробности этих посещений встанут перед ней с неумолимой яркостью. Она знала это и… упорно отгоняла тоскливые картины, спутывала их настойчиво возникавшие очертания, старалась уйти от них, одолеваемая неясным страхом.