Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна Страница 19

– Делай со мной что хочешь, – хладнокровно произнёс Стороженко. – Но всё это напрасно.

– Сделать нетрудно. У нас здесь такие специалисты, что из мёртвого вытянут всё, что нужно. Но ты такой старый и немощный, что я боюсь, как бы после первой встречи с ними ты сразу не стал трупом. Поэтому я сделаю перерыв, дам тебе возможность поразмыслить и всё хорошенько взвесить. Если ты даёшь нам веселящее зелье, ты свободен. Я не стану даже мстить. Тебе и так недолго осталось. Если нет – жизненный опыт и фантазия подскажут, что тебя ждёт. Неужели тебе так хочется помучиться перед смертью? Подумай! Это глупость, что ты стар и тебе уже ничего не страшно. Наоборот. Чем старше человек, тем больше он боится смерти. Иди и подумай, – Август нажал кнопку, зашёл солдат.

Стороженко хотел, видимо, что-то сказать, потом передумал, только рукой махнул и молча вышел. Я, ясное дело, – следом за ним.

Солдат вёл его по длинному коридору.

Одна из дверей открылась, и из комнаты вывели троих – окровавленных, в рваных красных футболках. Когда я потом рассказал Чаку об этой встрече и описал тех троих, он сказал, что это были, наверное, футболисты киевского «Динамо», участники знаменитого «матча смерти». Оставшись в оккупированном Киеве, они сыграли несколько матчей, как команда Четвёртого хлебозавода, с немецкими военными командами. В основном играли на стадионе «Зенит» на улице Керосинной. Теперь это стадион «Старт», и там установлен памятник героям-динамовцам. А улица названа именем Шолуденко, который первым ворвался на танке в оккупированный Киев и погиб здесь.

С разгромным счётом (11:0, 13:0) выигрывали динамовцы в красных футболках у фашистов. И каждый гол киевляне воспринимали восторженно, как удар по ненавистным оккупантам. Это было массовое проявление патриотизма. И до фашистов наконец дошло. После матча с командой «Люфтваффе» (воздушных сил) динамовцев арестовали и затем расстреляли (в феврале 1943 года).

Немец завёл Стороженко в камеру в подвале. Я проскользнул следом.

Когда грохнула дверь и щёлкнул замок, я на мгновение почувствовал ужас.

Я понимал, что мне ничего не грозит, в крайнем случае я немедленно вернусь в настоящее, но было жутко чувствовать себя запертым в камере-одиночке гестапо.

Нельзя было тратить зря ни минуты. Я должен был выполнить просьбу Чака, должен был успеть сказать Стороженко, почему Чак отвернулся от него.

– Пётр Петрович… Пьер!.. – начал я и сразу почувствовал холодную сырость, которой тянуло от стен камеры.

– А? – Стороженко вздрогнул, удивлённо взглянув на меня.

Не дав ему опомниться, я сразу скороговоркой выпалил всё, что должен был сказать.

И опять так же, как на базаре, когда он узнал Чака, морщины на лбу его разгладились и лицо осветилось улыбкой.

– Спасибо… Хорошо, что сказал. А то я уже думал… – и вдруг он удивлённо поднял брови. – Постой! А ты как же здесь очутился? Или, может, я брежу… – он коснулся рукой своего лба.

Я даже не успел ничего сказать. Дверь мгновенно резко отворилась, и в камеру ворвался Рыжий Август.

– Что?! Подпольщик? С вязанкой? На базаре? Где?! – он бросился ко мне. Наверно, в камере были вмонтированы микрофоны, и он слышал всё, что я сказал Стороженко.

Но протянутая рука Августа не коснулась меня. С неожиданной для своего возраста ловкостью Стороженко вскочил и обеими руками схватил его за горло.

Они покатились по полу. Рыжий Август захрипел.

В камеру вбежал гестаповец с автоматом.

Прозвучали выстрелы. Я закричал. И всё исчезло…

…Рука старичка Чака нежно обнимала меня за плечи. Мы сидели на лавочке возле цирка на площади Победы.

– Ну что? – тихо спросил Чак.

Я рассказал ему всё.

– Спасибо тебе, Стёпа, – прижал он меня к себе. – Трудно мне было бы уйти с этого света с таким грузом на сердце. Спасибо!

– А Стороженко всё-таки погиб? – спросил я.

– Погиб, Стёпа. Но и Августа забрал с собой.

– А как Пьер оказался в Киеве?

– Не знаю… Может, потянуло под старость на место, где прошла его молодость, где он всех знал и где вспыхнула его любовь. Так бывает у старых людей, – Чак грустно улыбнулся. – Ну, ещё раз спасибо тебе, Стёпа! Будь здоров!

И опять он не сказал, встретимся мы или нет. Просто встал, попрощался и ушёл. И, перейдя улицу, сразу пропал из виду.

В голове у меня гудело, земля качалась под ногами, как в первые секунды после карусели.

Чтобы развеяться, я решил подъехать троллейбусом, а дальше прогуляться по Крещатику. Очутившись в центре города, я любовался красавцем Крещатиком. И меня охватило необычное, странное чувство. Только что я видел Крещатик в страшных руинах. И вот он простирается передо мной – белый, в багряно-жёлтой пене осенних деревьев. Голова шла кругом.

Действительно ли видел я те руины или это мне привиделось? Что происходит со мной? Что это за странный человек – Чак? Каким образом переносит он меня в прошлое? Действительно с помощью гипноза, внушения или…

Или, может, я просто постепенно… того, схожу с ума, и у меня какие-то странные галлюцинации?

Но ведь сейчас я рассуждаю нормально. И нормально вижу. И реагирую нормально. И талон в троллейбусе пробил (ненормальный, наверное, ехал бы зайцем). И старушке место уступил. А когда надо мной стояла молодая, сильно пахнущая духами противная тётя, я смотрел в окно, как будто её не вижу. Вполне нормально.

И всё в этих наших путешествиях в прошлое абсолютно логично, всё связано и последовательно. Нет, не схожу я с ума. Нет.

Но что же тогда происходит? Что?

Глава IX

Так вот она, таинственная новость Спасокукоцкого! Сурен Григорян. «Не слушай его! Это же Муха!» – «Здравствуй, Стёпа!..»

На второй день о моей «любви» к Тусе никто и не вспомнил. Потому что случилось событие, которое заставило всех забыть об этом.

Только начался первый урок, дверь отворилась, и в класс вошла наша классная руководительница Лина Митрофановна, ведя за руку черноволосого смешного мальчика с длинным носом.

– Извините, Ольга Степановна, – вежливо улыбнулась она учительнице географии, у которой сейчас был урок.

– Пожалуйста, Лина Митрофановна, – также вежливо улыбнулась ей учительница географии.

Лина Митрофановна стала в третью позицию (как говорит мой дед Грицько) и торжественно, как будто перед микрофоном, произнесла:

– Дети! Познакомьтесь! – она погладила черноволосого длинноносого мальчика по голове. – Это мальчик из Армении. Сурен Григорян. Он приехал сниматься в новом кинофильме на студии Довженко. В течение месяца он будет жить в Киеве и ходить здесь в школу – будет учиться в нашем классе. Я надеюсь, мы его по-дружески встретим, не будем обижать, а будем помогать ему. Правда?

Так вот она, таинственная новость Спасокукоцкого!

Все растерянно молчали.

Тогда Сурен Григорян решительно качнул головой и ответил за нас:

– Правда! – потом подмигнул нам и добавил: – Они такие. Я их знаю.

Все засмеялись.

Несмотря на большой нос, он был ужасно симпатичный, этот армянский мальчик Сурен Григорян. Да и в самом деле – разве взяли бы сниматься в кино несимпатичного? Всегда ведь такие конкурсы устраивают, выбирают одного из тысячи!

На первой перемене из класса не вышел никто. Все обступили парту, за которой сидел Сурен, и, наваливаясь друг на друга, толкаясь и пытаясь протолкнуться поближе, слушали.

Когда прозвенел звонок на второй урок, мы уже всё знали.

Он приехал вчера. Даже не приехал, а прилетел самолётом.

Будет играть во взрослом фильме маленькую, так называемую эпизодическую, роль, почти без слов. Но занят в нескольких эпизодах, и потому будет сниматься целый месяц.

Приехал с родителями. Его родители – строители, монтажники высшего разряда. Остановились они у своих друзей Бондаренко, тоже строителей.

Пока Сурен будет сниматься, родители будут работать вместе с Бондаренко на одной из киевских строек. Специально договорились. Во-первых, чтобы не разлучаться с сыном. Во-вторых, чтобы как следует посмотреть Киев, о котором они столько наслышались от Бондаренко и в котором никогда раньше не были.

А на киностудию Сурен будет ходить с дедушкой Акопом, он тоже приехал. Вот так!

После третьего урока наш шестой «Б» уже был знаменит на всю школу. Из всех классов бегали смотреть на Сурена. Даже двухметровые усатые акселераты-десятиклассники откуда-то из-под потолка просовывали головы в нашу дверь, разевая рты от любопытства.

Игорь Дмитруха сиял. Обняв Сурена за плечи, он водил его на переменах по всей школе, что-то показывал и взахлеб говорил, говорил, говорил. Без умолку.

Галушкинский, Монькин и Спасокукоцкий с Кукуевицким, как щенки, ходили следом.

Девчонки перешёптывались, притворно прыская от смеха.

Я стоял в коридоре у окна и только вздыхал.

Сурен понравился всем. Всем без исключения. Он просто не мог не понравиться. Что бы он ни сделал, что бы ни сказал, какую бы гримасу ни скорчил – всё было симпатично. И то, как он, рассказывая, размахивал рукой, резко вскидывая её вверх, было симпатично. И как он прищуривал глаз. И как наклонял, слушая, голову. Всё было симпатично.