Эдуард Михайлов - Долина Страница 2

– А куда деваться, милая? – Говорила тетя Оля погрустневшей вдруг маме. – Молодая девка, работаю ткачихой, а хожу вся в дырах. Ни пришить, ни заштопать. Вот и "пришилась"…

Довольно запоздало выйдя замуж, тётя Оля, тем не менее, родила здоровых и красивых детей; вначале сына Сашку, а затем Таньку.

– Ладно, тёть Оль, поглядим, – отвечал ей запыхавшийся Марсик, хотя и так было видно, что дед цел и невредим. Дотащив старика до квартиры, и уложив в постель, мы, уходя, лишь прикрыли за собой входную дверь. А на следующий день…

– Ладно, что хоть на спину шваркнулся, а если бы вперед головой? – Я говорил наигранно-трагическим тоном, сидя напротив лежащего в постели ветерана.

– Уххх… Зря я водки у Тахира попросил. Вот тебе и "ёрш" вышел, мать его за ногу! – Дед с трудом поворачивался к стоящей на табуретке рядом с кроватью трехлитровой стеклянной банке, на 2/3 заполненной окурками. Каждый раз, стряхивая туда пепел, старик кряхтел и охал, видимо, все-таки отбив себе что-то при падении.

– А ты чей будешь?– Наконец начал он приходить в себя.

– Здешний. С 61-го. Мишки "Муравья" сын, – ответил я. Старый прищурился, и какое-то время ловил меня в фокус воспаленных глаз.

– Похож, – крякнул он в итоге. – А что, "Муравей" вышел, аль сидит еще?

– Сидит,– понимая, что разговор уходит в сторону, я решил перейти к делу. – Короче, дед! Лежи дома, и никуда не ходи! Каждый божий день я буду покупать и приносить тебе сюда твоё пиво. А ты должен будешь давать мне за это десять папирос. Идёт? – Медленно и с расстановкой произнёс я, про себя думая, что если не согласится на десять, опущу планку до пяти.

– Зачем папиросы? Я тебе могу на сигареты давать, – оживился старый.

– Нет. Мне нужны только папиросы, – по-деловому твердо сказал я.

– "Беломор" пойдет?– спросил он. – У меня с прошлого года лежат, да я их не могу курить. Кашель нападает.

– Пойдёт, – у меня поднималось настроение и хотелось поскорее свалить из этой, провонявшей старческим духом берлоги.

– Тебе Тахир отпустит, или мне записку написать?– дед уже копошился в чреве потертого жизнью, как и он сам, кошелька.

– Не надо записок. Скажу что для тебя, он мне поверит.

Спустя полчаса, дед наслаждался своим любимым и, очевидно, единственным доставляющим радость бытия, напитком, а я с папиросами в кармане стучал в дверь квартиры Марсика, чтобы поделиться с ним хорошими новостями…

Глава 3

Детство мое проходило в два этапа. Первый – до 11 лет, и второй – после.

Помнить себя я начал в детском саду, с весьма необычного момента. Наверное, с аппетитом я уже тогда не очень дружил, потому как остатки обеденного хлеба повадился прятать в ящике с игрушками, на следующий день открывая для себя вкус замечательного хрустящего сухарика. С этих пор, наблюдая за грызущим сухарь малышом, перонал садика ломал головы: что, как, откуда…

Основные помещения детсада располагались на верхнем этаже старого, двухэтажного здания, где в коридоре была привинчена к стене ведущая на чердак лестница. Это была ОЧЕНЬ СТРАШНАЯ ЛЕСТНИЦА! Если кто-то из детей запорол какой-нибудь косяк, ему объявляли, что он сейчас же идет на чердак, к ОГРОМНЫМ ЧЁРНЫМ КРЫСАМ, хватали несчастного за руки-ноги и волокли к ЛЕСТНИЦЕ. Поскольку все обитатели сада привыкли к мысли, что на чердаке ЖИВУТ КРЫСЫ, у напакостившего ребенка случалась страшная истерика. Стоя у подножия этой кошмарной ЛЕСТНИЦЫ-ЭШАФОТА, с мокрыми глазами и, нередко, штанишками, дети клятвенно умоляли нянек простить их, ведь они НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ БУДУТ баловаться.

Изрядно напуганного малыша возвращали в группу, и я уже тогда обратил внимание, что дальше этого дело ни разу так и не дошло. Одна демонстрация ЛЕСТНИЦЫ, и вид крышки люка на ЧЕРДАК – предел всех угроз. Очень скоро за мной началась слежка, с тем, чтобы наконец выяснить откуда у меня ежедневно появлялись сухарики, и когда в очередной раз я по пояс, с головой залез в ящик с игрушками, поглубже запихивая кусочек свежего хлеба, меня схватили что называется, "за руку". В тот раз меня отчитали воспитательницы, довольные разгадкой детективного ребуса, не забыв для профилактики напомнить о ЧЕРДАКЕ. Однако, на следующий же день, меня с зажатой в кулаке краюхой вновь извлекли из глубины ящика с игрушками, и разговор на этот раз был коротким, словно приговор: « Все! На ЧЕРДАК его! К КРЫСАМ!»

Обычно при этих словах дети падали в полуобморочном состоянии, и их, брыкающихся и орущих во весь голос, приходилось волоком тащить к жуткой ЛЕСТНИЦЕ. Я же был спокоен как Тибетский Лама, чем немало удивлял своих "мучителей" в халатах. Меня взяли за руки, и подвели к ЛЕСТНИЦЕ, где кто-то из "конвоя", осознавая нестандартность ситуации, вынужден был задать этот вопрос: «Что, смелый такой, да? А вот мы сейчас поглядим, что от тебя останется скоро!» Сказать честно, мне внутренне было страшновато оттого, что персонал говорил убедительно, и меня раздирали сомнения. Однако я сказал тогда фразу, которую привожу полностью: « Крысы не водятся на крыше. Их дом в подвале. Там, – я показал рукой наверх, – там живут только птицы».

Надо сказать, я до сих пор не понимаю, откуда появилась тогда в моей голове эта информация. В итоге все закончилось тем, что перед обедом в группу начали приносить из кухни поднос с жареными сухариками, и их могли грызть все, кто хотел, но почему-то, кроме меня, они никому не пришлись по вкусу. Что касается крыс, то уже, будучи взрослым, я с удивлением узнал, что они все-таки могут водиться на чердаках. Пусть и в деревнях.

Ближе к пятилетнему возрасту я влюбился в дочку воспитательницы, которая была со мной в группе, и когда однажды составил из кубиков с алфавитом ее имя – КАТЯ – персонал вдруг оказался приятно удивлен моей способностью читать. Меня начали нещадно эксплуатировать, сажая с книжкой сказок перед группой, и уходя по своим делам, те, в чьи обязанности входило ежеминутно находиться с нами. А я все читал, читал, читал… Позднее, в школе, я выделялся отличными оценками по всем предметам, в то время как мое поведение оставляло желать лучшего. Не то, чтобы я был не в меру хулиганист, а лишь отстаивая по большей части собственную индивидуальность, и попадая время от времени в нехорошие ситуации, я почему-то, всегда оказывался крайним. Баловаться сигаретами я, правда, начал рано, после второго класса, за что бывал регулярно бит строгой мамой. Едва учуяв исходящий от меня запах табака, она тут же отправлялась в ванную за желтым рифлёным шлангом от стиральной машины. Шланг тот был довольно старым, и при каждой экзекуции от него отлетал кусочек. Несмотря на жесткое воспитательное воздействие, курить я не прекращал, и при каждом последующем "запале" старый шланг продолжал укорачиваться.

Моя мама работала на заводе железобетонных изделий, где плела арматуру. По сей день, профессия АРМАТУРЩИЦА режет мой слух своим неженским названием. Приходя домой с работы и валясь с ног от усталости, она первым делом садилась со мной за уроки, и была строгой, но справедливой и безумно любящей меня матерью. Отец мой оказался в тюрьме, когда я был еще очень мал, и мама рассказывала, что брала меня на свидание с ним, чего я, к сожалению, не помнил. Срок у отца был большой, и в какой-то период мои родители развелись. Мне неведомы причины их развода, и я знаю лишь то, что мама продолжала оставаться одна. До конца…

Глава 4

1978 год. Первого сентября я должен был идти в школу, так как начинался пятый год моего среднего образования, однако этому не суждено было случиться. В этот день, Единственный, Родной мне Человек навсегда оставил меня в этом огромном, полным опасностей Мире. В 11 лет мое обычное и привычное детство закончилось, и уже другая женщина, распахнув объятия, приняла меня под свою опеку. Имя ей – ОДИНОЧЕСТВО.

Детский приёмник-распределитель, куда меня привезли инспекторы детской комнаты милиции, являл собой вместилище сирот обоих полов, от грудничкового возраста, до 14 лет, детей от родителей, лишённых родительских прав, и разного рода маленьких шаромыжек полукриминального толка. Здесь я увидел другой мир, где вдруг ставшие чужими для всех дети обретали заложенную в каждом по-своему, но невостребованную ранее САМОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ.

За полтора месяца пребывания в этом странном обществе, где дети думали и говорили по взрослому, я довольно быстро влился в коллектив, и мало по малу начал привыкать к своему новому положению. Однако в детском доме, куда меня вскоре привезли, я вдруг почувствовал себя ничтожным и совершенно никчемным существом.

Это был самый лучший в СССР детский дом, имевший статус образцово-показательного. Директриса, возглавившая его сразу после войны, была дамой весьма влиятельной, часто ездила в Москву и была хорошо известна самому Брежневу. На лацкане ее строгого пиджака всегда красовалась Звезда Героя, и в Кремле ее уважительно называли Ташкентской Мамой. Здание детского дома было похоже на Дворец Пионеров, с колоннами у парадного входа и лепным орнаментом по всему фасаду в духе соцреализма. Внутри просторно, чисто, уютно и светло. Вышколенная вежливость персонала сравнима разве что с современным европейским уровнем. Хорошо одетые воспитанники всегда улыбчивы, и безмятежный вид их, говорил о здоровой и благополучной атмосфере. Пожалуй, я бы остался в этом Раю, если бы не одно-единственное обстоятельство. Каждый поступающий туда воспитанник, похоже, заранее отбирался ещё в детприёмнике, потому как по дороге в детдом начальница этого самого приёмника, капитан милиции, читала мне нотации в салоне казенного микроавтобуса.