Елена Первушина - Огненные деревья Страница 2

– То есть вы хотите сказать, что первые симптомы появились у вашей жены полгода назад и распад личности быстро прогрессировал?

– Постойте, с чего вы взяли?

– С ваших слов. Вы говорили, что после неудачи с беременностью она много плакала, редко выходила из дома, потом увлеклась эзотерическим учением, ушла в секту и вернулась оттуда уже такой…

– Но… вы всё так выворачиваете… Да, Лиза горевала, но она была нормальной, уверяю вас, она боролась, старалась справиться… Доктор… по-моему, вы достаточно наговорили. Сделайте уже что-нибудь!

– Ладно, я попробую. Разденьте ее.

Я не люблю торопиться. Я всегда начинаю с крестца и продвигаюсь вверх по позвоночному столбу, даже если сразу вижу, что у пациента нет двигательных нарушений. Мне удобно настраиваться на моторных нейронах спинного мозга – они такие симпатичные, как ивы с шаровидной кроной, узлом ветвей и длинным ровным стволом. Я очень люблю настоящие ивы – особенно в мае, когда их маслянистые зеленые листья сверкают на солнце. Но сплетения спинного мозга для меня – красные, а в каждой «корзинке» – месте, где сливаются «ветви» дендритов, – светится огненный рубин, тело нейрона. Однажды на конференции мне удалось поговорить с Тордис Бергсдоттир – чтецом первого поколения, и она рассказывала, что в детстве мать научила ее вязать коврики из ниток, и с тех пор мозг для нее – огромный сложный ковер со множеством переплетений нитей разной толщины и фактуры. Роберт Хикару уверяет, что воспринимает сплетения нейронов, как сплетения джазовых мелодий, но я ему не слишком-то верю, и не потому, что не верю в саму возможность чтения на слух, а потому что он слишком откровенно рисуется и рвется в публичные фигуры. А я банальна до невозможности – читаю работу мозга через зрительные образы.

По аксонам бегут толстые и веселые алые искры, и я невольно улыбаюсь – мне приятно, что, по крайней мере, тело пациентки здорово. Об этом я говорю Максиму:

– Что ж, она истощена, у нее гипофункция яичников и, пожалуй, развилась гипофункция щитовидной железы – позже я посмотрю внимательнее. На коже есть несколько синяков разной степени давности, но все поверхностные и незначительные. Не похоже, чтобы ее били. В общем, соматически она в хорошей форме.

…И вижу, как он выпускает воздух сквозь стиснутые зубы.

Теперь я перехожу к стволу мозга и к черепно-мозговым нервам. Проверяю все двенадцать пар, не надеясь обнаружить патологии – и не обнаруживаю ее. И зрительный, и слуховой, и обонятельный, и вкусовой анализаторы у Лизы сохранны. Выныриваю из золотых сплетений ствола и погружаюсь в искристо-синие «деревья», идущие в мозжечок и Варолиев мост. И здесь впервые замечаю небольшие отклонения. Импульсы, проходящие по нервным волокнам, слишком редкие.

– Как Лиза ходит? – спрашиваю я. – У нее нет нарушений равновесия? Ее не шатает?

– Да, шатает. Мне постоянно приходится ее поддерживать. Что это значит?

– Я не знаю. Возможно, проявление болезни. Возможно, ее держали в тесном помещении в темноте и относительной неподвижности. Возможно, она принимала какие-то препараты. Если бы мы могли взять кровь на анализ…

– Продолжайте обследование, доктор, – прерывает меня Максим.

Я ухожу глубоко под кору больших полушарий в средний мозг и ретикулярную формацию, просматриваю изумрудные вегетативные ядра и проводящие пучки и снова обнаруживаю незначительное общее угнетение активности. Осматриваю вытянутый бледно светящийся сапфир – гипофиз. Так и есть – угнетение функции щитовидной железы и – смотрю нейрогипофиз – яичников. Центрального генеза. Это действительно похоже на действие каких-то препаратов, но поскольку Максим ясно дал мне понять, что анализов не будет, бесполезно высказывать предположения. Хотя…

– Максим, а что, собственно, случилось с беременностью Лизы? Был выкидыш?

– Нет, до беременности так и не дошло. Я не знаю, не разбираюсь в этом.

Нет так нет.

Теперь – холодный изумрудный блеск гипоталамуса. Здесь я очень внимательна, памятуя о депрессивных настроениях Лизы. Я осматриваю его ядро за ядром, пучок за пучком, добираюсь до отдельных синапсов и действительно обнаруживаю пониженный уровень серотонина в синапсах, а также снижение числа дофаминовых рецепторов. Да, Лиза генетически склонна к депрессии, и, несомненно, у нее недавно была депрессия. К сожалению, недостаточно сильная для того, чтобы обратить на себя внимание, и недостаточно сильная для того, чтобы уберечь ее от саморазрушающего поведения. Но это никак не объясняет, почему бывшая профессор университета угощает любимого мужа винегретом из Шекспира и таблицы умножения. Придется смотреть кору.

Я последовательно просматриваю моторные зоны, осязательные, зрительные и слуховые поля, речевой центр Вернике, ассоциативные слуховые зоны, двигательный речевой центр. Обычно такой осмотр напоминает путешествие в большой индустриальный город. Сначала идут предместья, куда вынесены заводы и фабрики, затем начинаются городские кварталы, пронизанные дорогами различного значения – местными, связывающими квартал с соседним, и магистральными, ведущими к центру города или к загородным районам. На этих дорогах царит оживленное и одновременно упорядоченное движение. Электрические сигналы бегут от нейрона к нейрону, от звездчатых клеток к пирамидальным, от них – к гигантским пирамидам продолговатого мозга, расходятся по ассоциативным и комиссуральным волокнам, формируя мысли, образы, воспоминания.

На этот раз я словно попадаю в город Дрезден после сокрушительной бомбежки. Заводы в предместьях, то есть основные рефлексы, сохранены (вот почему Лиза реагирует на голос и сама говорит), а вот зоны распознавания зрительных образов и речи представляют собой пылающие развалины. Импульсы то теряются в синапсах, то, наоборот, – практически не затихают. Лиза не только не узнает всех, кто ее окружает, не только не понимает, о чем говорит, но, похоже, вообще утратила представление о том, что значит «узнавать» и «понимать». Это не разбалансировка под действием препаратов, не очаговая патологическая активность – это тотальное разрушение!

Я стискиваю зубы и «ныряю» в лимбическую систему – своего рода даунтаун головного мозга, туда, где «живут» эмоции и мотивации. Мне не хочется «открывать глаза», я заранее боюсь того, что увижу. И я не ошиблась. Снова передо мной горящие руины. Где-то еще можно различить обломки былых структур, своего рода острова, или сохранившиеся стены, которые только подчеркивают царящий вокруг хаос. Бесполезно разыскивать «выживших» – здесь ничто не могло выжить. Лишь отдельные нейроны вспыхивают, гаснут и снова вспыхивают, как поваленные и тлеющие деревья.

Лиза снова заводит:

Меня желал, пока не смял,Хотел женой назвать…

А я все сижу рядом с ней на кровати, не поворачиваясь, не поднимая головы, и думаю: как мне сказать Максиму, что перед ним – не его жена и вообще не совсем человек, а помесь зомби с магнитофоном, существо без воспоминаний, без мыслей, практически без сознания. И что я не понимаю, как ей можно помочь и каким образом это с ней сделали. Но что-то говорить надо.

На секунду мне приходит в голову безумная фантазия: что если я повернусь к Максиму и запою:

В День святого Валентина,На рассвете дня,Ты своею ВалентинойВыбери меня!

То-то он удивится! И наверняка не будет больше задавать никаких вопросов!

Однако вместо этого я говорю:

– Максим, у меня плохие новости. Лизе действительно необходима госпитализация. У нее тяжелые нарушения работы головного мозга.

– Какие именно нарушения? – строго спрашивает Максим.

– Грубо говоря, у нее перепутаны все электрические импульсы в коре. Поэтому она… так странно ведет себя. Существует специальная терапия…

(Я вру, мне нужно сказать: «Кора разрушена» – так гораздо проще и ближе к истине, но смелости не хватает.)

– Электрошок?

– Нет, препараты, улучшающие кровообращение в мозге. Может быть, нейропластика…

(Нейропластика в таких объемах? Да вы оптимистка средней степени дебильности, деточка.)

– Всё равно это слишком опасно. По крайней мере сейчас. Я не хочу, чтобы о Лизе кто-то узнал. Вы помните? Вы обещали молчать.

Я не спорю, потому что совсем не уверена в успехе. Мне никогда прежде не приходилось видеть столь тяжелые повреждения.

– Спасибо вам, доктор, – тон Максима сух и официален. – Вы нам очень помогли. Теперь я по крайней мере понимаю, что происходит. Две тысячи за консультацию вас устроит?

– Устроит. Но я хотела бы попросить: у вас остались какие-то материалы по этой секте?

– Зачем это вам?

– Я хочу понять, как с Лизой произошло то, что произошло.

– Не стоит. Говорю вам: эти люди опасны.

– Я не буду попадаться им на глаза. Только соберу информацию, которая доступна всем. Поймите, работа мозга – это моя работа, моя специальность… И в этой области я хочу знать всё, что можно. Иначе… Я буду выглядеть как дура.