Михаил Сухачев - Дети блокады Страница 20

Увидев такое богатство, Александра Алексеевна расплакалась, назвав сына спасителем. Кончался декабрь, а по продуктовым карточкам так ничего и не выдали.

Сначала мать хотела пропустить куски ремней через мясорубку, но крутить ее оказалось никому не под силу. Тогда Галя и Ольга стали резать ремни на мелкие кусочки, а брата отправили за водой.

Водопровод и канализация давно не работали. Все замерзло. Теперь ходили за водой в бомбоубежище, наполовину затопленное еще месяц назад. Там, при свете коптилки, Витька продалбливал лунку и зачерпывал чайником воду. Больше поднять он уже не мог. От частой ходьбы порожки были залиты водой, и теперь спускаться, а тем более подниматься приходилось с большой осторожностью.

В этот раз ему не повезло. На второй ступеньке Витька поскользнулся и, упав на спину, покатился вниз, обгоняя грохочущий чайник и коптилку. В конце лестницы мальчик больно ударился боком обо что-то твердое, заскользившее от него. Шаря по льду в поисках коптилки, он ощутил под рукой чье-то холодное худое лицо, острый нос, глубокие глазные впадины и жесткие брови. Это, наверное, и был тот «предмет», о который он стукнулся.

Даже при наступившем от голода безразличии Виктор почувствовал приступ ужаса. Отдернув руку, он развернулся и с воплем на четвереньках, собрав все оставшиеся силы, пополз к слабому свету, проникавшему сверху в открытую дверь.

…Запыхавшийся Витька вошел в комнату и, всхлипывая, в изнеможении опустился на пол.

– Ты чего? – удивилась мать.

– Там труп чей-то, – еле выговорил он.

– Где?

– В бомбоубежище.

– Эх, народ!.. Креста нет на шее! Весь двор берет воду, так нет же… – Она умолкла, едва не сказав «испоганили» или что-то в этом роде, но такое кощунство по отношению к умершему мать позволить себе не могла. – Чего же ты испугался? Эка невидаль! Он же сверху льда лежит, а ты зачерпываешь воду из лунки.

– Противно! Я не пойду туда больше и воду пить оттуда не буду, – твердо заявил Витька.

– Правда, мам, – вступилась Галя, – лучше снег топить.

В этот день они попытались пить снеговую воду. Но она получилась грязная и невкусная.

– Завтра позову из домоуправления девушек-дружинниц, труп уберут, и все будет нормально, – утешила мать.

К полудню она привела пять девушек-бойцов МПВО из команды по уборке трупов. Но на лестнице при входе в бомбоубежище уже лежали еще два трупа.

Старшая из группы объявила, что этим не кончится, а вытаскивать трупы из бомбоубежища трудно даже им, поэтому она повесила на дверь убежища замок. Мать и еще несколько женщин уговаривали не закрывать, но старшая была непреклонна. Теперь весь двор лишился источника воды.

На следующий день, собираясь по нескольку человек, соседи с санками, загруженными ведрами, кастрюлями и чайниками, потянулись со двора. Пошли и Стоговы, мать с сыном. Валерка вышел один. Его мать не вставала. Шел один и Борька Угольков. Он еще не приспособился управляться одной левой рукой. Ему никак не удавалось удержать санки и одновременно привязать к ним кастрюлю с чайником: либо отъезжали санки, либо падала посуда.

– Ма, гляди, как Борьке трудно. Погоди, я помогу ему.

Но Александра Алексеевна сама подошла к Уголькову.

– Иди-ка, родимый, домой, – сказала она ему, застегивая пуговицы на пальто и подтягивая ремешок. – Мы с Витькой привезем вам водицы. Как мать-то?

– Плохо. Не встает, и даже не хочет есть, и не плачет.

– Чего же плакать: от слёз сыт не будешь.

– У нас папка погиб. Вчера похоронку принесли.

– Ах ты господи, сколько горя! – Она перекрестилась. – Иди к матери, не стынь.

Те, кто жил близко к Неве, Фонтанке или Мойке, оказались в лучшем положении. Там поддерживались в порядке проруби и порожки с берега к воде. Но с Воронежской идти даже на Фонтанку было далеко.

Кто-то сказал, что на углу Тамбовской и Курской берут воду из канализационного люка. Все медленно двинулись туда.

Валерка с Витькой шли рядом. Шли молча, как два старика, прожившие рядом сто лет и потому давно потерявшие интерес друг к другу.

У них была тяжелая стадия блокадного голода, когда наступает безразличие ко всему: к опасности и даже к жизни. В голове нет никаких мыслей, нет желаний, нет воспоминаний о прошлом: оно стерлось, как красочная картинка в старой затрепанной книжке. Мозг, чтобы выжить, не растерять последнюю жизненную силу, погрузился в спячку, едва реагируя на происходящее.

Если теперь спрашивали кого-нибудь из ребят: «Чего бы ты хотел?» – тот вяло, с потухшими глазами отвечал: «Есть», не веря в возможность такого желания. И двигались они, и делали что-то, повинуясь сиюминутной потребности.

Временами состояние голода казалось даже нормальным, привычным. Это означало, что до последней, самой тяжелой, самой опасной стадии, когда уже не хочется есть, осталось совсем немного.

Глядя на Витьку и Валерку со стороны, трудно было поверить, что всего полгода назад они не могли и минуты помолчать или посидеть спокойно.

Раньше их нелегко было различить и по одежде. Оба носили одинаковые серенькие полупальтишки, главным достоинством которых являлась низкая цена. По количеству заплат и вырванных с мясом пуговиц нетрудно было определить число выигранных сражений в «войне» между собой и с дворниками. У обоих обшлага пальто блестели, словно лакированные, – ими пользовались вместо носовых платков.

Отличались ребята, пожалуй, только шапками. Никто не помнил, где и как была куплена Витькина шапка и из чего она сделана. Но это была любимая шапка. Она придавала Витьке сходство с дурашливым щенком, у которого от удовольствия одно ухо задиристо торчит вверх, а другое болтается. Валерка имел настоящую шапку-эскимоску, хотя и с одним ухом. Второе было оторвано в «битве на Чудском озере с псами-рыцарями», состоявшейся сразу после выхода фильма «Александр Невский».

По валенкам с перетертыми голенищами в обоих мальчишках безошибочно узнавались чемпионы по конькам на дистанции, которые определялись выносливостью дворников. Им всегда было жарко, наверное, поэтому оторванные пуговицы не пришивались по неделям.

За редким исключением, ребят двора по одежде можно было принять за братьев.

Сейчас Валерка был одет все в то же полупальто да еще закутан в женский платок, что до войны не позволил бы даже под страхом смерти. На том месте, где платок касался носа и рта, образовался налет изморози.

Витькин наряд выглядел победнее. Валенки он окончательно порвал еще в прошлую зиму, поэтому мать сшила ему из куска зеленого ватного одеяла бурки, к которым веревками были привязаны большие калоши. Он тоже не противился, когда мать поверх шапки завязывала ему старую серую шаль.

Все они, дети блокады, мальчики и девочки, теперь были неразличимы, потому что одевались одинаково безлико.

О том, что воды на углу Тамбовской и Курской нет, можно было догадаться издали. Там, где была вода, всегда стояли очереди, почти как в булочной. А здесь было пусто. Высокая наледь обозначала место пропавшего источника воды.

– Что будем делать, женщины? – спросила Александра Алексеевна остальных. – Может, пойдем на Обводный канал? Ближе ничего нет.

– Алексеевна, ты подумай, чего только туда не сливают, какие нечистоты там только не плавают… – возразила ей соседка.

– Ничего теперь туда не сливается: канализация не работает во всем городе.

– И то верно. Что ж, деваться некуда. Не возвращаться же без воды… – поддержала одна из женщин.

Снова медленно и молча, как похоронная процессия, люди двинулись на свою Воронежскую, которая упиралась в набережную Обводного канала.

Здесь уже, оказывается, давно брали воду. К нескольким прорубям вели утоптанные узкие тропинки, образуя упорядоченное движение, – по одной шли к воде, по другой – возвращались.

Только сейчас на лестнице образовалась толкучка. Поднимаясь по порожкам, потерял сознание какой-то мужчина. Пока его оттащили и выясняли, нет ли близко врача, он скончался. Кто-то из толпы сказал, что это был профессор химии, известный ученый не только в Ленинграде, но и во всей стране.

Витька никогда раньше не видел живого профессора. Сейчас перед ним на снегу, опираясь спиной о каменный парапет, сидел мертвый человек. Даже не верилось, что это профессор. Витьке казалось, что такие люди не умирают, как простые рабочие, шоферы или дворники. Слишком обыкновенно.

Глава 12

Двадцать пятого декабря 1941 года, впервые за много дней блокады, на лицах ленинградцев появились улыбки: рабочим прибавляется по сто, а служащим, иждивенцам и детям – по семьдесят пять граммов хлеба. Это была победа, но еще не спасение. Кто знал, сколько надо было добавить людям хлеба, да и не только хлеба, чтобы они справились с голодной смертью? Люди продолжали умирать почти одинаково: сначала опухали, а потом голодный понос приводил их к непоправимому истощению.