Елена Стяжкина - Один талант Страница 22

В тринадцать лет, сам того не понимая, я решил свои проблемы с армией раз и навсегда.

Ночью я пишу отчеты и планирую следующий день, зная, что его проще предсказывать. Стройка – волшебная штука. Она может быть закрыта ударом молнии, визитом участкового, Ураза-байрамом, Успением Пресвятой Богородицы тоже – и часто. У нас все хрупко – ворованное электричество, неузаконенный отвод земли, рабочие без лицензии, дожди, финансовое или психическое здоровье заказчика, атаки санэпиднадзора. Иногда мы проскакиваем, но потом обязательно вязнем. Я не хочу спиться. Мне нельзя.

Ее зовут Мария. Она любит кислые яблоки. Когда ест их, жмурится и смеется. Разговаривая, размахивает руками. Похожа на худую итальянку. Печет пироги, чтобы их понюхать. Хранит кожаные штаны, а свадебное платье – нет. Коротко стрижет ногти и носит очки. Раз в три года бросает курить. По дому ходит босиком. Зимой тоже. Спотыкается только о слова, боится ударений. Радостно принимает помощь. И еще – роды. Работает теперь не за деньги, а потому что ей нравится быть акушеркой. Говорит о себе: «Была когда-то королевой района…» Я всегда отзываюсь одинаково: «Почему – была?»

Что останется после меня? Раньше я думал, что этот вопрос волнует всех. Лёха очень смеялся. Сказал, что моя проблема не по чину царская. Или поэтическая. Он сказал, что это заумь, а все, что за умом, – дурь. Мы с ним живем в разных номерах, потому что имеем честно заработанное право на личные унитазы. В переборах мы ночуем там, где засыпаем. Утро после обычно проходит в вялых перебранках о том, куда делся второй носок, кто идет за минералкой, а лучше сразу за пивом. Наши морды, рубашки, мысли – мятые. Мы мало похожи на руководителей. В этих бесконечных утрах после мы – как дети. Для этого, наверное, и пьем.

Сегодня я трезвый, а он сидит на кровати и буровит. «Буровит» – бабушкино слово, в котором говорящий – сам себе помеха, поднимающая муть с нетвердого илистого дна.

– Не-е, Дрон, давай замнем… К вечеру буду на объекте, а?

– На море? – злюсь я.

– С морем облом, я ж сказал вчера, нет?.. Облом полный. Маман прискакала, весь кайф сломала… Ее Отличница притащила, прикинь?!

Нашим женщинам не идут имена. Наши с Лёхой женщины функциональны и измерены. Некоторые привязаны к географии или к сезону, другие – к собственному цвету волос, походке, длине носа или к словам, серьезно сказанным, а потому особенно нелепым.

Их нет нужды запоминать, но мы готовы платить нехитрую дань – машиной угля, вскопанной картошкой, походом на танцы и даже собственным черепом, пару месяцев болтающимся на поясе очередной невесты. Это такая честность, в которой мы – гастрольный приз с пачкой презервативов, а они – скучающая дичь с глупыми несбывающимися надеждами. В каждом пункте прибытия мы объявляем себя женатыми и детными. Но ни нас, ни их это не останавливает. Нам кажется, что мы играем по правилам.

Отличница – не дачница, она из местных. Мы познакомились с ней у колонки в один из первых дней. Мы были уставшими от работы из списка «снова-здорово». Каждая новая стройка начиналась с того, что мужики, выбранные нашими бригадирами из близлежащих поселений, дезертировали в обмыть или вовсе уходили прочь, проклиная нас за темп, наряды и контроль качества. В такие моменты обычно приезжали машины с песком и начинался дождь, привозилось кровельное железо или кирпичи, которые надо было разгружать, проседали ямы, вырытые под фундамент, проваливался в овраг взятый в аренду экскаватор. Обязательно случалась какая-нибудь хрень, а мы с Лёхой и пара наших мастеров оказывались единственными солдатами в еврейской армии. Физический труд брался нас облагораживать. Я снимал рубашку и галстук – и обычно они пропадали до того, как мы заканчивали работу. Лёхины футболки пропадали тоже.

У колонки мы были выдохшимися и привычно обворованными. Злость, правда, оставалась в лопатах песка, натянутом брезенте, в угрозах позвонить дяде Вите и попросить, чтобы он приехал и всех расстрелял. От нас воняло потом. Перед тем как сесть в машину, мы хотели помыться.

Она стояла с ведром. Три человека – это уже очередь, в которой туземка, черт с ней, была признана дамой. Мы вежливо посторонились, пропуская ее вперед.

– Ой, спасибо, но я не спешу.

– Ведро мы тебе домой не понесем. Наливай и иди, не мешай, – сказал я.

Лёха ткнул меня локтем в бок. Я присмотрелся. Ну… не худая. Крупная даже. Не в моем вкусе.

– Чё смотришь? Страх потерял вместе с пальцами?

– Ага. Во второй чеченской кампании, – буркнул я.

– Активная фаза боевых действий закончилась, когда ты пешком под стол ходил. Я отличница в школе была, с золотой медалью, между прочим.

Лёха сначала вежливо фыркнул, а потом заржал. Напахались мы в этот день до смешного. Только дай. А тут – золотая медаль, активная фаза… Я засмеялся тоже. Она бросила в нас ведром и ушла, покачивая немаленькими бедрами.

– Моя, – сказал Лёха удовлетворенно.

Я кивнул, подписываясь под сделкой, в которой Отличница принадлежала ему, а значит, ее план осады Трои с периодическими нападениями, ночевками под нашими стенами, жертвоприношениями в виде яблок или пирожков, с предательствами и ревностями меня не касался.

Она работала почтальоншей в соседнем селе. Ее парень служил в армии и должен был вот-вот вернуться. Впереди ее ожидало светлое будущее – свадьба и дети. До наступления всего этого счастья Отличнице хотелось бы попробовать себя в каком-нибудь шоу, но пока она еще не знала в каком. А Лёха ей просто нравился. Нравился до жути. Что такого?.. Ничего. В списке ее жизненных побед мне все знакомо. У наших невест всегда все примерно одинаково – возраст, планы и повестка дня на текущий момент. Но место работы – поражает. Неужели кто-то еще шлет открытки к праздникам, получает газеты, заказывает телефонные переговоры? Зачем и кому теперь это нужно?..

Почта припечатывает меня на несколько дней. Наверное, потому, что я из тех, кто верит в письма. Особенно в неотправленные.

Вместо почты я использую «Живой Журнал», в моем случае он абсолютно мертвый. Мои послания никто не комментирует, и я тоже не комментирую чужие. Я не набиваюсь ни к кому в друзья, не стараюсь быть в курсе. Я просто пишу в ящик, ключ от которого есть у пары человек. У Лёхи, например. Я почти уверен, что мои письма никто не читает. Поэтому я позволяю себе паузы и бессмысленные обиженные молчания. Но желтый мячик – я почему-то представляю его именно желтым – иногда начинает прыгать в моем животе, набивая на диафрагме слова «а вдруг», «а вдруг», «а вдруг»… И я начинаю писать как заведенный. Стараюсь, чтобы в моих словах не было ничего такого, чтобы они были похожи на простые путевые заметки, чтобы не проскальзывало и не ныло. И чтоб я сам не ныл.

Лёха говорит, что нормальные люди бросили «Живой Журнал» и сидят в социальных сетях, потому что это тренд, драйв и куча фоток. Но получается, я люблю почту.

Мы с Лёхой ездили к Отличнице на работу. Видели ее начальницу с лаковым начесом, сделанным впрок в советские времена. Еще видели порошок, мыло, губную помаду и средства от клещей. Понятно – сопутствующие товары. Жить-то надо. Я спросил:

– И люди тут бывают?

Начальница обиделась и поджала морковные губы. Отличница прощебетала запальчиво:

– А телеграммы? На похороны по эсэмэске не отпустят, чтоб ты знал. Плюс денежные переводы… Газеты… А если выборы и всякая агитпродукция, то у нас тут вообще штаб!

– Какой партии? – спросил я.

Она посмотрела на меня как на человека, который в один момент потерял паспорт и чувство реальности. Они обе так посмотрели. А начальница прорычала:

– Провокаторы! Оппозиционеры сраные! Я сейчас в милицию позвоню!

Нам захотелось сбежать. Мы часто попадали в милицию, но еще никогда по политическим мотивам.

– Она меня ревнует, что ли… – говорит Лёха.

И я не пойму, он радуется или раздражается.

– Смешная. Тащит эту маман за руку и приговаривает: «Он – женатый мужчина, ваша дочь – несовершеннолетняя школьница. С этого момента вы соучастница развратных действий. Вы же теперь в курсе?» Та отмахивается, хватает свою, отоваривает подсрачником, невеста в слезы. Отличница тоже ревет. Я трезвый, в трусах. Холодно… Выпили потом… чисто для сугреву…

– С маман?

– Зачетная шутка. Может, жениться на ней? А?..

Время от времени Лёха собирается взять в жены кого-то из местных. Он думает, что угроза эта – козырная, непобиваемая, потому может уменьшить срок, определенный нам дядей Витей. Лёха не верит в отцовский страх перед армией. Говорит: «В гнилой системе можно отпетлять с любой точки. Примут меня – и что? На выходе денег не возьмут? Забреют в солдаты, запакуют в форму прямо в лифте?»

Я не согласен с Лёхой и поддерживаю дядю Витю. У любого гнилого слабая крыша. Когда падают балки и потолочные перекрытия, им не сунешь денег. Мы вытаскивали из-под обломков деревенского дома одного пришлого городского бомжа. Его, кстати, предупреждали, что хата ветхая, шальная, ветер подует – и «сдается, Тотошка, мы уже не в Канзасе». Силы сгнивших деревяшек хватило на то, чтобы перебить ему позвоночник. Когда он пришел в себя в больнице и узнал диагноз, то расплакался от счастья. Койка, трехразовое питание, инвалидность… «С таким социальным пакетом я в зиму войду как генеральный директор». Он кем-то был в прошлой жизни. Почти все, кто встречался нам в переездах и на стройках, имели прошлую жизнь, а потом превратились в кого-то другого. У одних прошлое длилось полстолетия, у других – пару счастливых лет. Я устал собирать эти истории.