Александр Солженицын - Раковый корпус Страница 23

– Всё хорошо, Федерау. Всё у вас очень хорошо.

Он осветился, как награждённый.

– Всё хорошо, – тянула она ласково и опять накатывала у него под нижней челюстью. – Ещё маленькую операцию сделаем – и всё.

– Как? – осунулся Федерау. – Зачем же, если всё хорошо, Евгения Устиновна?

– А чтоб ещё было лучше, – бледно улыбнулась она.

– Здесь? – показал он режущим движением ладони по шее наискосок. Выражение его мягкого лица стало просительное. У него были бледно-белесые реденькие волосы, белесые брови.

– Здесь. Да не безпокойтесь, у вас ничего не запущено. Давайте готовить вас на этот вторник. – (Мария записала.) – А к концу февраля поедете домой, и чтоб уж к нам не возвращаться.

– И опять будет «проверка»? – пробовал улыбнуться Федерау, но не получилось.

– Ну, разве что проверка, – улыбнулась в извинение она. Чем она могла подкрепить его, кроме своей утомлённой улыбки?

И, оставив его стоять, а потом сесть и думать, она пошла дальше по комнате. По пути ещё чуть улыбнулась Ахмаджану (она его резала в паху три недели назад) – и остановилась у Ефрема.

Он уже ждал её, книжку синюю сбросив рядом. С широкой головой, с непомерно утолщённой, обинтованной шеей и в плечах широкий, а с ногами поджатыми, он полусидел в кровати каким-то неправдоподобным коротышкой. Он смотрел на неё исподлобья, ожидая удара.

Она облокотилась о спинку его кровати и два пальца держала у губ, как бы курила.

– Ну, как настроение, Поддуев?

Только и было болтать что о настроении! Ей поговорить и уйти, ей номер отбыть.

– Резать – надоело, – высказал Ефрем.

Она подняла бровь, будто удивилась, что резать может надоесть.

Ничего не говорила.

И он уже сказал довольно.

Они молчали, как в размолвке. Как перед разлукой.

– Ведь опять же по тому месту? – даже не спросил, а сам сказал Ефрем.

(Он хотел выразить: как же вы раньше резали? Что ж вы думали? Но, никогда не щадивший никаких начальников, всем лепивший в лицо, Евгению Устиновну он поберёг. Пусть сама догадается.)

– Рядышком, – отличила она.

(Что ж говорить тебе, горемыка, что рак языка – это не рак нижней губы? Подчелюстные узлы уберёшь, а вдруг оказывается, что затронуты глубинные лимфопути. Этого нельзя было резать раньше.)

Крякнул Ефрем, как потянувши не в силу.

– Не надо. Ничего не надо.

Да она что-то и не уговаривала.

– Не хочу резать. Ничего больше не хочу.

Она смотрела и молчала.

– Выписывайте!

Смотрела она в его рыжие глаза, после многого страха перешагнувшие в безстрашие, и тоже думала: зачем? Зачем его мучить, если нож не успевал за метастазами?

– В понедельник, Поддуев, размотаем – посмотрим. Хорошо?

(Он требовал выписывать, но как ещё надеялся, что она скажет: «Ты с ума сошёл, Поддуев? Что значит выписывать? Мы тебя лечить будем! Мы вылечим тебя!..» А она – соглашалась. Значит, мертвяк.)

Он сделал движение всем туловищем, означавшее кивок. Ведь головой отдельно он не мог кивнуть.

И она прошла к Прошке. Тот встал ей навстречу и улыбался. Ничуть его не осматривая, она спросила:

– Ну, как вы себя чувствуете?

– Та гарно, – ещё шире улыбнулся Прошка. – Оци таблетки мэни допомоглы.

Он показал флакончик с поливитаминами. Он уж не знал, как её лучше удобрить. Как уговорить её, чтоб она не задумала резать!

Она кивнула таблеткам. Протянула руку к левой стороне его груди:

– А тут? Покалывает?

– Та трохи е.

Она ещё кивнула:

– Сегодня выписываем вас.

Вот когда обрадовался Прошка! Так и полезли в гору чёрные брови:

– Та шо вы?! А операции – нэ будэ, ни?

Она качала головой, бледно улыбаясь.

Неделю его щупали, загоняли в рентген четыре раза, то сажали, то клали, то поднимали, водили к каким-то старикам в белых халатах – уж он ожидал себе лихой хворобы – и вдруг отпускали без операции!

– Так я здоров?!

– Не совсем.

– Оци таблетки дуже гарны, га? – Чёрные глаза его сверкали пониманием и благодарностью. Ему приятно было, что своим лёгким исходом он радует и её.

– Такие таблетки будете сами в аптеках покупать. А я вам ещё пропишу, тоже попьёте. – И повернула голову к сестре: – Аскорбиновую.

Мария строго наклонила голову и записала в тетрадь.

– Только точно три раза в день, точно! Это важно! – внушала Евгения Устиновна. (Внушение было важней самого лекарства.) – И придётся вам поберечься! Вам не надо быстро ходить. Не надо поднимать тяжёлого. Если наклоняться – то осторожно.

Прошка рассмеялся, довольный, что и она не всё на свете понимает.

– Як то – важкого нэ пиднимать? Я – тракторист.

– А вы сейчас пока работать не будете.

– А чого ж? По бюлэтню?

– Нет. Вы сейчас по нашей справке получите инвалидность.

– Инвалидность? – Прошка диковато на неё посмотрел. – Та на якэ мэни лыхо инвалидность? Як я на ии жить буду? Я ще молодый, я робыть хочу.

Он выставил свои здоровые с грубоватыми пальцами руки, просящиеся в работу.

Но это не убедило Евгению Устиновну.

– Вы в перевязочную спуститесь через полчаса. Будет готова справка, и я вам объясню.

Она вышла, и негнущаяся худая Мария вышла за ней.

И сразу в палате заговорили в несколько глоток. Прошка – об этой инвалидности, на кой она, обговорить с хлопцами, но другие толковали о Федерау. Это разительно было для всех: вот чистая, белая, ровная шея, ничего не болит – и операция!

Поддуев в кровати повернулся на руках корпусом с поджатыми ногами (это вышло – как поворачивается безногий) и закричал сердито, даже покраснел:

– Не давайся, Генрих! Не будь дурак! Начнут резать – зарежут, как меня.

Но и Ахмаджан мог судить:

– Надо резать, Федерау! Они даром не скажут.

– Зачем же резать, если не болит? – возмущался Дёма.

– Да ты что, браток? – басил Костоглотов. – С ума сойти, здоровую шею резать.

Русанов морщился от этих криков, но не стал никому делать замечаний. Вчера после укола он очень повеселел, что легко его перенёс. Однако по-прежнему опухоль под шеей всю ночь и утро, и мешала ему двигать головой, и сегодня он чувствовал себя вполне несчастным, что ведь она не уменьшается.

Правда, приходила доктор Гангарт. Она очень подробно расспросила Павла Николаевича о каждом оттенке его самочувствия вчера, и ночью, и сегодня, и о степени слабости, и объясняла, что опухоль не обязательно должна податься после первого укола, даже это вполне нормально, что не подалась. Отчасти она его успокоила. Он присмотрелся к Гангарт – у неё неглупое лицо. В конце концов, в этой клинике тоже не самые последние врачи, опыт у них есть, надо уметь с них потребовать.

Но успокоения его хватило ненадолго. Врач ушла, а опухоль торчала под челюстью и давила, а больные несли своё, а вот предлагали человеку резать совсем здоровую шею. У Русанова же какая бубуля – и не режут! и не предлагают. Неужели так плохо?

Позавчера, войдя в палату, Павел Николаевич не мог бы себе представить, что так быстро почувствует себя в чём-то соединённым с этими людьми.

Ведь о шее шла речь. У троих у них – о шее.

Генрих Якобович очень расстроился. Слушал всё, что ему советовали, и улыбался растерянно. Все уверенно говорили, как ему поступить, только сам он своё дело видел смутно. (Как они смутно видели своё собственное.) И резать было опасно, и не резать было опасно. Он уже насмотрелся и повыспрашивал здесь, в клинике, ещё прошлый раз, когда ему лечили рентгеном нижнюю губу, как вот сейчас Егенбердиеву. С тех пор струп на губе и раздулся, и высох, и отвалился, но он понимал, зачем режут шейные железы: чтоб не дать продвигаться раку дальше.

Однако вот Поддуеву два раза резали – и что, помогло?..

А если рак никуда и не думает ползти? Если его уже нет?

Во всяком случае надо было посоветоваться с женой, а особенно с дочерью Генриеттой, самой образованной и решительной у них в семье. Но он занимает здесь койку, и клиника не станет ждать оборота писем (а ещё от станции к ним, в глубь степи, почту возят два раза в неделю, и то лишь по хорошей дороге). Выписываться же и ехать на совет домой – очень трудно, трудней, чем это понимают врачи и те больные, которые ему так легко советуют. Для этого надо закрыть в здешней городской комендатуре отпускное свидетельство, только что выхлопотанное с трудом, сняться с временного учёта и ехать; сперва в лёгком пальтеце и полуботинках, как он сейчас, ехать поездом до маленькой станции, там надевать полушубок и валенки, оставленные на хранение у незнакомых добрых людей, – потому что там погода не здешняя, там ещё лютые ветры и зима, – и сто пятьдесят километров трястись-качаться до своей МТС, может быть не в кабине, а в кузове; и тотчас же, приехав домой, писать заявление в областную комендатуру и две-три-четыре недели ждать разрешения на новый выезд; и когда оно придёт – опять отпрашиваться с работы, а как раз потает снег, развезёт дорогу и машины станут; и потом на маленькой станции, где останавливаются два поезда в сутки, каждый по минуте, мотаться отчаянно от кондуктора к кондуктору, который бы посадил; и, приехав сюда, в здешней комендатуре опять становиться на временный учёт и потом ещё сколько-то дней ждать очереди на место в клинике.