Александр Эртель - Волхонская барышня Страница 23

– Батюшка мой, да вы с луны? – флегматично вымолвил он, отрываясь на минуту от ящика, в который упаковывал медикаменты.

– Я не с луны – я из деревни, где люди дохнут без всякой помощи, – отрезал Тутолмин.

– А где они не дохнут, позвольте вас спросить? – язвительно осведомился медик и, не получив ответа, продолжал: – Я, батенька, десятый день из тележки не выхожу. А участочек у меня: сорок верст так да сто сорок эдак – итого пять тысяч шестьсот квадратных!.. А голова у меня одна и рук только две; вот оно какое дело, горячий вы человек.

– Но у вас фельдшера…

– Есть-с. Есть, любезнейший вы мой; три фершела есть – не фельдшера, а именно фершела – один при больничке гангрену разводит, другой пьет запоем, а третий – у третьего, голубь вы мой, тифозная горячка третий день, и будет ли он жив – ведомо господу. Я же, извините вы меня великодушно, две ночи не спал да два дня не жрал.

Тутолмин стих и во всю дорогу обращался к доктору с глубокой почтительностью. Его как бы подавляла эта непосильная преданность своему делу, обнаруженная флегматичным и сереньким человеком.

– Но что же делает земство? – любопытствовал Илья Петрович. – Отчего мало докторов, почему нет медикаментов?

– Денег нету-с. Оттого и докторов нет, что денег нету. Народ мы дорогой, жалованье нам немаленькое, а обкладать-то уж нечего: земли обложены, леса обложены, купчина защищен нормой, а доколе норма оставляет его на произвол судеб, и купчина обложен…

– Но бюджет, кажется, очень велик.

– Это вы, батенька, справедливо сказали: бюджет велик. Но вы знаете, скрлько одних канцелярий на шее этого аппетитного бюджета? Изрядно, голубь вы мой. – И доктор начал откладывать пальцы: – Управская – раз, съезд мировых судей – два, крестьянского присутствия – три, воинского присутствия – четыре, училищного совета – пять…

– Но ведь это можно бы изменить, сократить…

– Эге, вы вона куда! Вы зачем же, любезнейший, в теорию-то улепетываете? Вы не улепетывайте, а держитесь на почве. Почва же такова: обязательных расходов сорок два процента – понимаете ли: о-бя-затель-ных! – администрация и канцелярии («Приидите и володейте нами», – в скобках пошутил он) двадцать два процента; ремонт зданий, страховка и расширение оных – шесть процентов…

И Тутолмин ясно увидел, что если «не улепетнуть в теорию», то и земство не виновато.

– Но тогда уж возвысить бюджет приходится, – нерешительно сказал он.

– Тэ, тэ, тэ!.. Это, другими словами, налоги возвысить? Превосходно-с. В высшей даже степени превосходно и просто. У меня и то есть один благоприятель, – великолепно он так называемый вопрос народного образования разрешает: собрать, говорит, по рублю с души единовременно – и гуляй душа!.. Батюшка вы мой, в том-то и штука, что повышай не повышай – толку не будет. Только счетоводство одно будет… Недоимка одна сугубая…

– Но в таком случае как же вы хотите обойтись без теории, – заволновался Илья Петрович, – вспомните «народоправства» Костомарова… в Новегороде, например…

– А, это другое дело! – с протодушным лукавством произнес доктор. – Поговорить мы можем. Поговорить мы всегда с особым удовольствием… Ну что, что там у Костомарова?.. Я, признаться вам, батенька, не токмо так называемых «книг светских», «Врача» уже третий месяц в глаза не вижу. А что касается ученых каких-нибудь сочинений, то перед богом вам клянусь – не виновен с самой академии.

И точно, «теоретический» разговор, который затеял было Илья Петрович, погас чрезвычайно быстро.

– Вы лучше расскажите, какова барышня у вас в Волхонке? – вымолвил доктор, преодолевая зевоту. – Говорят, чистейший маньифик. Вот бы, канальство, посвататься!.. Я, батенька, выискиваю-таки бабенку. Скучно, знаете. Дела – гибель, а приедешь домой, и позабавиться нечем. То ли дело мальчуганчика бы эдакого завесть или девчурку…

Тутолмина покоробило: он не ожидал таких признаний от добросовестного земского работника. Отсутствие «принципов» в этом работнике смертельно оскорбило его. «Затирает! – подумал он с горечью и невольно сравнил Гиппократа с Захаром Иванычем. – И буржуя моего затрет, – мысленно продолжал он, – и выищет он себе манерную самку, и наплодит с ней краснощеких ребятишек… Эх, болото, болото!» Но когда показалась Волхонка и засинело волхонское озеро, мысли Ильи Петровича изменили грустное свое настроение. Он подумал о Варе: «Эта не самка! – чуть не произнес он вслух, внезапно охваченный чувством какого-то горделивого довольства, – мы не изобразим с ней мещанского счастья…»

Однако же в деревне Тутолмину снова пришлось изменить свое мнение о Гиппократе. Этот «пошловатый» человек (как об нем было уже подумал Илья Петрович) с такой внимательностью осматривал больных, так безбоязненно обращался среди вони и грязи, до того ясно и быстро устанавливал дружественные отношения с крестьянами, что Тутолмин опять почувствовал к нему глубокое уважение. Это уважение еще усилилось, когда Гиппократ наотрез отказался заехать в усадьбу и настойчиво заспешил в ближнюю деревню, где свирепствовал дифтерит. Илья Петрович только в недоумении посмотрел на него: он никак не мог помирить такое самоотвержение с отсутствием «принципов». «Может, скрывается?» – предполагал он, задумчиво шагая по направлению к усадьбе (экипаж он уступил доктору), но тут же вспоминал бесхитростный облик доктора и снова повергался в недоумение. «Э, ну его к черту! – наконец воскликнул он, подходя уже к самому флигелю: – Явно разбойник, буржую моему подобен…» И любовное отношение к доктору, смешанное с какою-то раздражительной досадой, окончательно установилось в нем.

Захар Иваныч только что возвратился с поля, и Тутолмин, захватил его за какими-то длинными выкладками. Они повидались.

– Вот, Илья, сила-то грядущая! – вымолвил Захар Иваныч, откладывая карандаш.

– Какая такая? Уж не та ли, что щедринский помещик изобрел: сама доит, сама пашет, сама масло пахтает?.. – иронически отозвался Илья Петрович.

– Э, поди ты… Я тебе о Лукавине говорю.

– Аль приехали?

– Приехали. Ну один-то не по моей части: он, кажется, все больше по части художеств – Варваре Алексеевне все ручки лижет…

– Что ты сказал? – переспросил Тутолмин, внезапно ощущая какую-то сухость в горле; и когда Захар Иваныч повторил, какая-то жесткая злоба поднялась в нем. – Ну, а другой что лижет? – грубо произнес он.

– Э, нет, брат, другой не из таких. Другой не успел еще путем оглядеться, как со мной все поля обрыскал. Сметка, я тебе скажу! Взгляд! Соображение!

– Еще бы! Ты, поди, растаял. Эх, погляжу я на тебя.

Но Захар Иваныч не обратил внимания на укоризненный тон Тутолмина.

– Ты посмотри на этот проектец, – возбужденно заговорил он, снова подхватывая лист бумаги и быстро чертя по нем карандашом. – Это, например, сахарный завод. Вот затраты: это – оборотный капитал; это – убытки от превращения севооборота… это вот отбросы…

– Так, – саркастически вымолвил Илья Петрович, – значит, тебе мало «одров», ты еще настоящую фабрику вздумал воздвигать…

– Не фабрику, Илья…

– Завод. Это все равно. Тебе мало твоих батрацких машин, ты еще всю окрестность хочешь заразить фабричным ядом… Ты хочешь вконец перегадить нравы, опоганить народное мировоззрение, расплодить сифилис… Подвизайтесь, Захар Иваныч!

– Как же ты не хочешь понять, Илья, – корнеплоды необходимы. Ты посмотри: нынче гессенская муха пшеницу жрет, завтра – жучок, послезавтра – червячок какой-нибудь… Помилуй! Ведь нас силой загонят в корнеплоды… Так лучше к этому порядку вещей приготовиться. А скот! Ты посмотри, нам ведь его кормить стало нечем…

Но Илья Петрович сидел неподвижный и угрюмый.

– Действуй, – с злобой говорил он, – поступай к Лукавину в рабы. Давите народ, Захар Иваныч, поганьте его!.. Надолго ли? Посмотрим, милостивейший государь.

Захар Иваныч рассмеялся.

– Ну, чудак ты, – сказал он. – А к Лукавину я действительно мог бы поступить. Ты знаешь, какая штука: он меня сегодня отводит и говорит: берите с меня три тысячи целковых, почтеннейший, и покидайте вашего маркиза…

– Как это благородно! – воскликнул Илья Петрович.

– Ах, кто тебе говорит о благородстве, – в некоторой досаде возразил Захар Иваныч, – тебе говорят, какова сила…

– Наглости?

– Нет, – сообразительности, смекалки, милый мой. Я, разумеется, пойти-то к нему не пойду…

– А следовало.

– Не пойду, – повторил Захар Иваныч, – а завод с его помощью как-нибудь устрою. – И вдруг он ударил себя по лбу. – А знаешь, если бы ему жениться на Варваре Алексеевне! – воскликнул он.

– Опомнитесь, Захар Иваныч, – язвительно проговорил Тутолмин.

– Да ведь я как… Господи боже мой, – оправдывался Захар Иваныч, – я говорю в виде предположения. Я говорю, если бы она полюбила его… и вообще…