Наталья Корнилова - Шестое чувство Страница 27

Рассуждения Сванидзе не мешали мне углубляться в свои собственные размышления. Да, дело странное, нелепое – нехорошее. И самое неприятное в том, что из статуса просто странного оно перешло в разряд кровавого. И я сама только чудом уцелела, и этот разглагольствующий следователь – тоже. Откровенно говоря, я очень рассчитывала, что поможет Шульгин. Он распутывал и не такое. А моя воронежская миссия, кажется, выполнена. Нужно позвонить Родиону Потаповичу и обсудить с ним все происшедшее и то, что может произойти в ближайшем будущем.

Я встала и направилась в ванную комнату, чтобы оттуда звякнуть боссу со своего мобильного, но тут Сванидзе, вытянув перед собой ноги и любовно оглаживая их пальцами, проговорил:

– А, ну да. Как же я так мог забыть?

Я обернулась:

– Что?

– Я тут взял из этого гроба… – Сванидзе явно наслаждался произведенным эффектом. – Лежал там некий весьма примечательный документ, который, если говорить откровенно, лично мне напомнил ту самую забавную диагностическую справку, коя, если быть пристрастным…

– Да что ты несешь, мать твою! – взорвалась я. – Что ты нашел?!. Какой болван тебя вообще в следователи брал, если ты из пустого в порожнее!.. Ну! Что нашел?

Сванидзе обиженно вытянул трубочкой губы. Это он, кажется, перенял у доктора Круглова, но сейчас не до того. Берт Эдуардович произнес:

– Это тетрадь. Я не знаю, какие цели преследовали те, кто положил ее туда, к этому пластмассовому болвану, но…

Я протянула руку и выхватила из пальцев Сванидзе сложенную трубочкой зеленую тетрадь. Обычную ученическую тетрадь. Я открыла первый лист и прочла первую строку: «Севодни мне сказали что четать полезно».

Глава 15

Смерть горового и похищение Нины Алексеевны: взгляд с другой стороны

– Вы его убили, – сказал Роман Белосельцев, мутно глядя на бородатого Николая, – я совершенно точно знаю, что вы его убили. Не спорь. Я сказал ему, что он идет на заседание партячейки, и он пошел. Точно так же я мог сказать ему, что он идет на смерть, потому что велика Россия, а отступать некуда – позади Москва.

– Да что ты такое говоришь? – тревожно спросил его Николай. – Что ты такое говоришь? Никто его и не убивал. Ты, Роман, наверно, не понимаешь…

– Да я-то как раз все понимаю, – тихо сказал Белосельцев и налил себе водки. – Я все понимаю. Хочешь, Коля, я попрошу тебя выйти из окна, хочешь? Ты выйдешь – без проблем, спокойно, как из двери. Я могу.

И он резко поднял на Николая глаза, и бородатый сдавленно вскрикнул и отскочил, пятясь и закрывая руками лицо. Ирина, не глядя на Романа, скороговоркой выпалила:

– Не дури, Рома. Не надо этого. Мы все знаем, что ты – можешь. Я им сказала. Не надо. А про старика ты прав. Только, Рома, насколько я знаю, ты тоже не особо жалуешь людей. Кто, как не ты, говорил, что половину москвичей надо депортировать на север? Кто, как не ты, говорил, что старики занимают по пять комнат, а молодежь нищенствует на съемных квартирах? Так что не надо. Этот старик сам себя погубил, он и так не жилец. У него денег и на похороны не было.

– А теперь есть, так, что ли? – пробормотал Роман.

– Да, – неожиданно отозвался Николай.

Белосельцев выпил стакан водки, страшно сморщился, как будто ему загнали в сердце осиновый кол, и сказал:

– Я не о том. Я вас не осужда… да. Я хочу помочь. Это все потому, что мне сказали: читать полезно.

Ирина и Николай смотрели на него с тревогой и – страхом. Николай даже наклонился к уху Ирины и пробормотал:

– Ну, удружила. Он нас всех… положит, если захочет. Не надо. Я, может, и бандит… но на такое!..

Белосельцев шевелил губами, и его голос звучал для него самого как бы со стороны, из вынесенного за пределы его черепа мегафона:

– Я знаю одного человека. Он живет один. Он давно живет один, у него огромная квартира. Я дам адрес. Сходите к нему, узнайте. А потом я пойду сам.

Николай спросил:

– Ты себя хорошо чувствуешь?

– А тебе как будто интересно. Ты, между прочим, не моим самочувствием интересуешься, а тем, не грозит ли тебе что-либо из-за особенностей моего самочувствия.

– Он говорит, как один мой знакомый, у которого белая горячка, – шепнула Ирина.

– Человека, который живет в квартире один, зовут Владлен Моисеевич Горовой. Пошлите к нему вашего Наседкина, они знакомы. Пусть предложит ему вариант выгодной продажи квартиры. Хотя лучше не стоит посылать Наседкина – лучше Ирину. А то Наседкин не находит с Владленом Моисеевичем общего языка. Не правда ли, Наседкин?

Хромой бандит, который сидел за стенкой в соседней комнате и искренне полагал, что Роман и не подозревает о его присутствии в квартире (так думали и все остальные), вздрогнул и затеребил клешневатыми пальцами собственное ухо…

– Я была у Горового, – сказала Ирина. – Конечно, я ничего конкретного ему не предлагала. С ним лучше не связываться. Тот еще дедуля. У Романа, по всей видимости, личные счеты с этим Горовым, потому он так и рвется. Впрочем, я предложила старику риелторскую операцию, очень для него выгодную. Я сказала, что мы хотели бы приобрести его квартиру под офис, но он отказался.

– Я не знаю, зачем мы туда полезли, – угрюмо произнес Николай. – У этого дедка есть родственник, он работает в прокуратуре. Если что, нам мало не покажется, несмотря на все прикрытия. Этот твой Белосельцев на нас давит. Никогда не забуду, как увидел в углу самого себя. Экстрасенс хренов!

– Если бы пошел ты или этот придурок Наседкин, для которого квартирный вопрос вообще очень болезненная тема, то Горовой выставил бы вас. А Романа – вряд ли. Не исключаю, что он ему просто продиктует завещание и тот покорно все напишет. Ты что, еще не въехал, что может Роман?..

– Да лучше стрелку с чеченами, чем его!.. – вспылил было Николай, а потом посмотрел по сторонам и понизил голос: – Ладно. Пусть делает что хочет. Но у него определенно едет крыша. Вчера нажрался и исписал все стены какими-то корявыми надписями. «Папа», «мама», еще какая-то хренотень. Крышу от бухла у него рвет конкретно.

– Так не давай ему водки!

Николай потеребил бороду и, подняв на нее налитые злобой глаза, выговорил:

– А ты сама попробуй не дать ему. А я… честно скажу – боюсь.

– Боишься?

– Не хочу по собственной воле шагнуть с пятого этажа! – прокричал бородатый и свирепо хрястнул дверью. С потолка сорвался шмат штукатурки и придавил половичок…

А на следующий день Роман Белосельцев с тяжело ухающим в груди сердцем вошел в знакомый подъезд. Ему сжало горло, когда он вспомнил родителей. Роман прекрасно понимал, что их жизнь превратилась в ад, но никакого сожаления не возникало, а возникали лишь беспомощные, кривые каракули перед глазами. И это наваждение нельзя было смахнуть, как паутину в углу комнаты. Роман поднялся туда, где жил Горовой, и остановился перед дверью. У него был ключ от квартиры. Ключ он взял у Горового еще месяца два назад, когда был у него дома. В голове тогда смутно ворочалась мысль, а зачем вообще этот ключ может понадобиться… Вот, понадобился. Ключ ясно ощущался в кармане брюк, он жег бедро и точно так же жгло понимание того, что он, Роман, должен убить Горового.

Белосельцев спокойно открыл дверь и вошел внутрь. Старик был дома, в этом Роман был уверен. Наверно, Горовой спал, но не в спальне, а – как он это часто делал – в кабинете. Роман прошел туда и, бесшумно миновав растянувшегося на кушетке Владлена Моисеевича, спрятался за тяжелые портьеры. Кровь свинцовыми волнами ходила по жилам. Было жарко, Роман потянул на себя створку окна и приоткрыл ее. Сердце выпрыгивало из груди. Желтая завеса хлестала по глазам. Роман испугался. Он смутно предполагал, к чему могут вести эти ощущения, но не хотел копаться в памяти из боязни выудить из глубин своего существа монстра. Да нет, что уж кривить душой… монстр постоянно был перед глазами. Дима. Дима, он есть, его нет, его будто никогда и не было, а если был…

Хватит! Роман пошевелился, и Горовой поднял голову и увидел его. Он отреагировал неожиданно спокойно, и Роман слушал, как лился их короткий диалог с Владленом Моисеевичем – как бы со стороны. Старик подошел к окну, а потом вскарабкался на подоконник и спрыгнул с него. Нет, не сам… словно бы подоконник легко вывернулся у него из-под ног, когда Горовой сделал шаг с четвертого этажа…

Роман знал, что Владлен Моисеевич воспринимал свое самоубийство как усилие извне. Словно кто-то схватил его за ноги, за щиколотки, на которые он постоянно жаловался, – они все время отекают… схватил и – вытряхнул в окно. Впрочем, он недолго думал о Горовом. Будто железный обруч сжал Роману голову, пространство вокруг обессмыслилось до серой пугающей пелены, Белосельцев упал на колени, сжал пальцами виски и стал раскачиваться взад-вперед. Нижняя губа безвольно отвисла, и с нее, как ниточка слюны, тянулась цепочка, казалось бы, бессмысленных слов: