Эдуард Тополь - Игра в кино Страница 29

Поглядывая на мое мертвое лицо, члены художественного совета пытались подсластить эту пилюлю…

Д. МЕСХИЕВ (кинооператор): Это очень хорошая картина! Здесь убедительный сплав достоверности и живописности. Может быть, это идеи нескольких людей, может быть, они набросали какой-то лук, какой-то бурак и все это сварили, но получилось – хорошо, хочется есть, смотреть! Я родился в Тбилиси, хорошо знаю Кавказ, но здесь не только Кавказ, здесь много юга, Одессы, здесь именно интернационализм. Основная моя мысль: нужно без страха и оглядки бросать свой талант на алтарь искусства, как делает это автор, и в этом случае он выигрывает…

И. МАСЛЕННИКОВ (режиссер): В данном случае мы имеем особый случай, это – авторское кино. Режиссер сумел так выстроить роль главного героя, что появилась удивительная, замечательная актерская работа этого мальчика… Мне вспоминается и другая сторона создания этой картины: как вся бухгалтерия измывалась над группой за каждое ведро израсходованной краски, как они считали эти ведра, известку. Теперь по поводу титров и диктора. Мне не хватало диктора, я ждал этого диктора, ведь редактор фильма так ярко и страстно рассказывал нам раньше, сколько было придумано Булатом Окуджавой…

…И только Виктор Мережко, с которым мы учились во ВГИКе, а после его окончания вместе обивали пороги «Мосфильма» и всех остальных студий, – только Виктор сказал то, что не могли или не хотели сказать остальные.

В. МЕРЕЖКО: Здесь говорили: это авторский фильм. В силу своей профессии я должен выразить сожаление по отношению ко второму автору – Тополю. Я знаю сценарий, он мне нравился, это был тонкий, грустный, с прекрасным юмором, его лучший сценарий! Конечно, эта картина – Резо Эсадзе, им сделано так много экспромтов, эскизов, и получился разнообразный борщ, который позволил сделать интересную картину. Но тем не менее больно за автора сценария, его здесь не видно. Ведь самое главное – взаимоотношения молодого человека и девочки, а все остальное должно этому аккомпанировать. А здесь, к сожалению, произошла перестановка, здесь главное – жизнь двора – как режут барана, ссорятся, любят и т. д.

Но члены худсовета тут же ринулись исправлять Витину «тактическую ошибку»:

С. ШУСТЕР (режиссер): Мы не вправе говорить, что это картина только авторская, Резо, потому что отправной точкой был все-таки сценарий. Другое дело, что нельзя от Резо требовать супа с гренками, когда он хочет сделать харчо. Он сделал фильм по-своему. Сравнение того, что было и что есть, не всегда на пользу делу. Иногда повторяется буквально сценарий, и это приводит к положительному результату, а иногда и наоборот. Группа, которая решала, как делать этот сценарий в кино, победила. Великолепно сделаны двор и вся атмосфера, в которой проявляется любовь с первого взгляда. А соотношение частностей – дело автора.

Л. РАХМАНОВ (драматург): Здесь Мережко сожалел, что сценарий весьма изменен. Но ведь зато появилось много нового, раскрылись актерские данные. Я полностью за эту картину, я получил от нее художественное наслаждение. Это счастье, что есть на студии Эсадзе!

А. БЕССМЕРТНЫЙ (редактор фильма): Во-первых, картина очень жизнерадостна, что дефицитно в нашем кинематографе. Выведена галерея народных типов, их много, но они характерны с разной степенью подробности, и поэтому картина получилась содержательной при всей ее пестроте. Во-вторых, сценарная история и экранная история – они нисколько не противоречат друг другу. Я против разговоров о том, что это неплодотворная постановка сценария. Это несправедливо по существу. Лучшее, что было написано в сценарии, – история первой любви, свет этой любви – полностью вошло в эту картину.

Ф. ГУКАСЯН: Мы смотрели очень своеобразную картину, новаторскую, экспериментальную, потому что таких картин мы не делали. Эта картина со своим выражением лица, и своей непохожестью на другие она взрывает наш будничный поток фильмов, и некоторые из нас становятся в тупик – ведь она не похожа на все, что мы видели на экране. В ней действуют трудносоединимые вещи: лирика, романтика и народный юмор. Это действительно талантливая работа всех, кто принимал в ней участие. Но начало всему – конечно, сценарий. Хотя картина внешне не похожа на сценарий, произошел просто сдвиг: из прозрачно и прелестно написанной лирической истории первой любви она превратилась в народную картину. И все же в основе лежал сценарий, характеры героев, которые дали заряд, а как это сделано – дело режиссера. Есть много соображений, которые касаются частностей, но главное – мы должны поздравить режиссера и авторов: все очень интересно в картине и обещающе…

Э. ТОПОЛЬ: Я имел возможность на год отойти от своего сценария и теперь смотрел фильм глазами зрителя, то есть чужими глазами, не изнутри. И, представляя и чувствуя задачу режиссера, потому что был некоторым образом посвящен в первичную сущность фильма, могу сказать, что в нем состоялось и что не состоялось. Но я не хочу ни критиковать картину, ни хвалить. Я считаю, что эта картина не моя, это картина людей, которые делали ее после меня. Поэтому я прошу снять с авторских титров мою фамилию.

Гул возмущения был мне ответом. Из этого гула в стенограмму вошла только одна реплика.

МАНЕВИЧ (кинокритик): Например, супруги хотят девочку, а родился мальчик, что же делать? Отказываться от отцовства?

Остальные члены худсовета просто отмахивались: «Это несерьезно! Мальчишество! Такой картиной нужно гордиться!»

Резо ЭСАДЗЕ: Очень трудно говорить после этого. Если я остановился на этом сценарии, если я взял сценарий, я считал, что он мой. И заслуга Тополя в том, что в этом сценарии я нашел что-то главное. Что значит авторская картина? Нужно понять, что есть кино. Если в кино нет единомышленников, ничего не сделаешь, один человек не может в кино все воссоздать, воплотить. Авторская картина? Да, авторская, но когда совместно все работают в картине – это отражается в едином замысле, который идет от сценария. И я просто удивляюсь, как может сценарист не размышлять об этом! Сценарий в данной картине нашел свое перевоплощение, произошла метаморфоза, я вообще не понимаю режиссеров, которые все делают так, как написано в сценарии. В картине соблюдено все, что было в сценарии, а что мешало – мы это называли свистопляской, – мы это вместе по ходу дела убрали, и это хорошо. Мы это в трудах делали, с душой. Как вы ни говорите, а рук Венере Милосской не хватает, она не та, что была с руками. У нас спрашивают: а где история? Ушла героиня от мужа или не ушла? Но это же второстепенно! Это же первая любовь, а кто из здесь присутствующих остался с первой любовью? Никто. Главное – чувство любви и способность любить, а что дальше может случиться – кто может предсказать?

Ф. ГУКАСЯН: Художественный совет принимает решение: принять картину на двух пленках и после поправок вновь вынести на обсуждение художественного совета. Нет возражений? Нет. Принимается.

Члены худсовета шумно встали, окружили Резо Эсадзе, оператора и художника картины, поздравляя их с замечательным фильмом, обещая фильму успех и фестивальные призы.

В мою сторону никто не смотрел, и если проходили мимо меня, то обходили стороной, как прокаженного. Затем Фрижетта Гукасян, встав из-за стола, сказала негромко:

– Эдуард, пойдемте со мной.

Она привела меня в свой кабинет, плотно закрыла за нами дверь и даже заперла ее на ключ. Только после этого сказала:

– Эдуард, скажите мне честно, вы уезжаете в Израиль?

– Куда? – изумился я.

– Вы собираетесь эмигрировать?

– Нет. С чего вы взяли?

– Это честно?

– Честно!

– Тогда зачем вы это делаете? Ведь Резо снял замечательную картину! А если вы уберете свою фамилию, это будет скандал – вы поставите весь фильм под удар. Я вас прошу: откажитесь от этой идеи.

Что я мог ей сказать? Что я поступил во ВГИК в 1960 году и пятнадцать лет шел к этому дню – недоедал, жил на московских вокзалах, на раскладушках и на полу у каких-то полузнакомых людей, бросал любимых женщин, скрывался от милиции и на последние гроши, которыми одарили меня Миронеры, писал – под истошные крики соседок-лесбиянок – свой лучший сценарий – для чего? Для того только, чтобы очередной режиссер вдохновенно отбил на нем чечетку, каждым ударом своего гениального каблука отшвыривая, выбрасывая из сценария все самое в нем ценное, дорогое, выстраданное моей сестрой и выписанное мной в те душные московские ночи?

Нет, я не смог ей и того сказать – у меня уже не было на то ни желания, ни сил. Наверное, так чувствуют себя женщины после аборта – безразлично ко всему, что им говорят, о чем спрашивают. «Любовь с первого взгляда» обернулась для меня четвертым киноабортом – или выкидышем, назовите это как хотите.

Но каким-то последним, резервным здравым смыслом я понимал, что этот мой жест – неведомый советскому кинематографу с тридцатых годов, когда Ильф и Петров сняли свои имена с титров фильма «Цирк», – поставит под удар не только Эсадзе и всю его группу, но и Фрижу, и все руководство Первого объединения «Ленфильма». Потому что при всех комплиментах, которые наговорили тут этому фильму, все, включая Гукасян, хорошо понимали: именно необычность, яркость, дерзость эдакой параджановски-просветленной стилистики этого фильма может вызвать гнев руководства Госкино СССР. Но если стилистика – дело вкуса, если с ней трудно спорить и не так просто придраться (особенно когда маститые киномастера «Ленфильма» примутся утверждать, что яркая многоцветность фильма «помогает утверждению удивительного сплава интернационализма советских людей» – о! в такой демагогии мы тогда здорово поднаторели!), то афронт сценариста, снявшего с титров свое имя, – это простой и удобный предлог для любых репрессивных акций и против фильма, и против студии. В конце концов Госкино дало «Ленфильму» деньги на съемки моего сценария, а не на съемки вдохновенных импровизаций режиссера и его команды по поводу их собственных первых любовей – так куда же смотрело руководство студии во время съемочного периода?