Франц Вертфоллен - Заурядные письма священника своей мертвой жене Страница 3

И вообще – цирк один. Мало ли эсесовцев. Может, вообще адъютантик. Какой мальчишка перед девчонкой своей порисоваться не хочет – вот машину и достал. Ведь пиджачок – тоненький, латанный-перелатанный. Польский почти. И сам тогда – худенький и несчастный. Несчастье, Кэтти, ведь не подделаешь.

А из меня подпольных агентов строить, разговорами его завлекать… глупость какая. Чины мне разъясняли, учили, как ложь распознать. Мол, туда глаза – врет, туда – думает. Они, Кейтлин, считают, пожалуй, что я совсем слабоумный.

Может, и правы.

Может, так и хорошо. Со слабоумных не спросишь. А на исповеди хитрить – грязно.

Анджей мне все доказывал, что если он хитрит… а какая разница, если Иуда Иисуса предал, что ж теперь Иуду предать не предательство? Что за логика у людей! Что на других оглядываться, самому бы перед богом чистоту удержать.

Так и ворочаюсь, Кэтти.

Нас вспоминаю.

И наверняка зря ворочаюсь. Как оно в жизни бывает – наверняка, не придет больше, а если заглянет, то так – через полгода.

Спать надо.

Увидеть бы тебя во сне, как тогда – на ишачке с яблоками.

А Анджей думает, я дурак, в бога так верить. Расплодились тут, атеисты. То им глупо, это им нелогично. А сами боли человеческой в глаза не смотрят, избегают, трусы. Боятся ее, сухари, ибо противопоставить ей атеистикам этим нечего. Воистину – не тот плох, кто грешен, но тот, кто труслив.

Прости господи, но Анджей тот же куда больше злит, чем мальчик этот.

Глуп потому что.

Ой, Кэтти, спать.

Нарыв на плече опять набухает.

Какая приставучая дрянь!

Страшно.

Надо завтра к Войцешке зайти.

И молока ей не забыть.

Молись за нас, грешных.

Аминь.

Кейтлин,

Он вернулся.

Один, в пиджачке и как к себе домой. С бутербродом

и яблоком.

Я его из сада увидел, он по улице шел, солнышком наслаждался, бутерброд жевал, с пиджака крошки стряхивал. На паперти доел. Яблоко вынул. Подумал. В карман положил и зашел.

Прогулочным шагом таким вдоль стен прошелся. У Девы Марии постоял.

Без кольца.

Я хотел погнать, а как? Нельзя же к человеку подойти и сказать: извините, у вас шаг прогулочный, в церкви так не ходят, извольте покинуть помещение.

И Сара. Сарочка. О ней так и нет ничего. Убили, наверное. Больно так – Цацик половинку ест, а половину прячет – для мамы. Говорит, у моей мамы самые красивые кругляшки в волосах на свете. Его Цаца подразнивает – а глаза, самые красивые? А сами волосы? Сами волосы не знаю, говорит. Самые красивые кругляшки в волосах на свете.

Так я и подумал – подойду, выясню, что мальчишка – водитель, и пусть отстанут все. И совесть отстанет.

Я: Добрый день.

Кивнул только.

Я: Вы, извините, крещенный?

Опять кивнул.

Я: Вы на мессу хотели прийти?

ОН: Нет, я… просто.

Так и кончился во мне шпион. Я стоял и неудачным соляным столбом пялился.

ОН: Can I help you?

Я: Я говорю на немецком. И знаю более-менее всех прихожан. Вы… тоже хотите?

ОН: Стать прихожанином?

Я: Да, то есть…

ОН: Нет. Но, по-моему, в церковь можно заходить всякому, не только прямой пастве.

Я: Да, но… как вы выбрали эту?

ОН: Вы что-то имеете против?

Я: Нет. То есть… мне, конечно, не нравится, когда люди ходят сюда как в музей.

ОН: Как в музей?

Я: Так… прогулочно.

Он кивнул и развернулся.

И так мне стало горько. Узнать – ничего не узнал, еще и человека задел.

Я: Простите, я… не то имел в виду. Просто… обычно никто из нацистского руководства сюда не заходит. У меня скромная церковь. Я…

ОН: Вы против режима.

Я: Я… за господа.

ОН: Не бог ли велел слушаться царя своего, как наместника божьего? Но к черту всю грошовую философию. Я вас понял.

Я: Нет, послушайте, вы неправильно поняли. Я… просто удивлен. Извините, если я был резок. Вы… хотите исповедаться?

Брови у него подлетели.

Я: Да, я знаю. I put myself in shame. Но вы… пару раз казались мне очень грустным, я думал, может, вы хотите…

ОН: Облегчить душу? Вы что-то конкретное хотите услышать?

Вот такой, Кэтти, из меня шпион.

Я: Я… всё, что вы скажете. Сколько вам лет, извините?

Опять брови поднял.

ОН: Почему?

Я: Так… для себя.

Почему? Почему, Кэтти, в жизни всё всегда так нелепо и неуклюже?

Непродуманно так.

Молчали.

Я: Послушайте, я не хочу вас гнать, не хочу лезть в душу, я просто думал… помочь.

ОН: Помочь?

Я: Ну, вы же не все время приходите сюда как на экскурсию.

ОН: Вы думаете, исповедь… станет лучше?

Я: Попробуйте.

Господи боже, что ж я исповедь, как галоши, ему продаю?

Размышляет.

Хоть бы чин узнать.

Я: Сюда редко СС заходит. Вы ведь из СС?

ОН: Да.

Кратко.

Я: Лейтенант?

Молодец, Джон! Умница! Мата Хари.

Посмотрел удивлено.

ОН: Нет.

Я: Но это ваша машина… была… пару раз?

Нахмурился.

ОН: Нет. Служебная. Почему?

Я: Да я…

ОН: Для себя?

Джон, дебил редкостный, такой из тебя шпион, не только сам загремишь – всех сейчас выдашь!

ОН: Вам машина нужна?

Я: Нет, я думал… с каких чинов машины выдают, то есть, как-то так. Интересно просто.

ОН: Вы автомобилями увлекаетесь?

Я: Да! Автомобилями!

Захохотал.

ОН: Вам чин мой нужен? Вы бы так и спросили. СС-штандартенфюрер.

Ох, Кэт.

Стыдно.

Я: А на английском со мной… так и видно, что англичанин?

Посмотрел, как на идиота.

ОН: СС-штандартенфюрер. Гестапо. Работа у меня – знать.

Вот так. Те полночи планы составляли, как вызнать, а мальчик честно так, с распахнутыми глазами, в лоб.

И кто тут грязен?

Даже странно, что он так открыто.

ОН: Я думал, вы давно поняли.

И тут, Кэт, я опять как последний идиот, чуть не сказал – «пойдемте», руки сами для наручников соединились.

Как же это все-таки тяжело – врать!

Я: Значит, вы следить ходите?

Он опять, как на идиота.

ОН: За вами? А надо?

Я только головой помотал.

А он улыбается – больше семнадцати и не дашь.

Да уж – следить на Мерседесе,

с бабой.

ОН: Хотите, кофе вместе попьем? Вместо исповедальни.

Я: Английский у вас хороший.

ОН: Спасибо, но британцы так всем говорят, даже индусам.

Я: Да, но у вас правда хороший.

ОН: Кофе вы будете? Или на службе?

Я: Буду.

На часы глянул.

ОН: Ну, тогда в другой раз. У меня обед кончается. А об исповеди подумаю.

Глаза поднял.

Серые, как у Джереми.

ОН: Доверять вам можно?

И ведь Иудой себя чувствуешь, Кэт.

Улыбнулся.

ОН: Ладно. До скорого, патер. Если что, я за вами Мерседес пришлю.

Кэт,

Я вообще не успеваю тебе писать. Такая жизнь стала! Фриц упал мне на голову, пробил лоб, я их все-таки убрал. Подвесил на кухне. Молился за Гильку.

Мальчик Мерседес не прислал.

Сегодня исповедовался.

Кэт! Что это было!

В обед я услышал звук мотора, он вышел из машины при полном параде – форма сияет. Бляшки, нашивки, фуражка – вот – фуражка это, не кепка у них. В сапогах. Сапоги гвоздями по камню стучат. Так он прямо, уверено в церковь зашел, ко мне шаг чеканил, я подумал – всё, точно арест. А он подходит, свеженький такой – ариец, ариец – пойдемте, говорит. У меня опять руки для наручников запястьями уже собрались, а он добавляет, командно так – не громко, не крикливо, но повелительно очень – «на исповедь». Так «на расстрел» произносят, а он мне – «на исповедь».

Подошли к кабине, сели. У меня сердце в самой гортани стучит.

Он фуражку на подставочку положил и молчит.

ОН: Ну. Начинайте.

Я: Я слушаю тебя, сын мой.

ОН: Вообще у меня мать прямо повернутая католичка. Я в детстве в церковном хоре пел. Месяц. Или меньше… нет, больше. Недолго, в общем.

Молчит.

Я: Когда последний раз ты исповедовался?

ОН: Лет в четырнадцать, может. Больше десяти лет назад. Нам бы быстрее, время у меня ограничено.

Тишина.

Я: Какой грех давит тебе на душу, сын…

ОН: Никакой.

Так.

ОН: Ничего на меня не давит, мысли только.

Я: Какие?

Молчит.

Я: О чем-то ты же думал, когда деву Марию просил, марки ей жертвовал, в зале…

ОН: Нет, тогда я как раз не думал.

Я: А… как… зачем, что толкнуло…

ОН: Жить не хотелось. Вам всегда хочется жить?

Я: Бывают времена апатии, сын мой, когда руки опускаются, отчаяние…

ОН: Да нет! Какая апатия? Просто жить не надо.

Я: Я, извините, не понимаю.

ОН: Ну вам никогда не хочется просто не быть, чтоб тело сдохло, черви его сожрали и всё? Ничего больше. Небытие, если угодно. Вот мне тогда жить не хотелось.

Я: Уныние…

ОН: Патер! Какое уныние? Уныние это у жирных домохозяек, которым у камелька поныть надо. Такую один раз кованым сапогом пнешь, она птицей взлетит. Не надо меня вашим унынием, отчаянием, я не «передай все в руки божия» слушать пришел. Бывают просто моменты, когда жить не хочется, и никакого бездействия или апатии. Не хочешь жить и точка. Но живешь. Я даже знаю, почему это теоретически – от ненависти к себе. Раньше думал – из страха, но нет, или даже если и из страха, то страх тоже из ненависти к себе.

Я: Какого страха?