Луиза Мэй Олкотт - Хорошие жены Страница 32

Она оглянулась, чтобы посмотреть, нравится ли происходящее профессору, и увидела, что он смотрит на нее с самым мрачным выражением. Он покачал ей головой и знаком предложил уйти вместе с ним, но она была зачарована свободой спекулятивной философии[83] и осталась на месте, надеясь понять, на что ученые мужи намерены опереться после того, как упразднили все старые убеждения.

Мистер Баэр был человеком скромным и не спешил предлагать другим свои собственные воззрения не потому, что не имел твердых убеждений, но потому, что эти убеждения были слишком искренними и серьезными, чтобы говорить о них так легко. Но когда он перевел взгляд с Джо на нескольких других молодых людей, также привлеченных великолепием философской пиротехники, брови его сдвинулись, и он почувствовал желание вступить в дискуссию, боясь, что некоторые легковоспламеняющиеся юные души могут быть введены в заблуждение ракетами фейерверка, но, когда представление окончится, обнаружат лишь, что держат в обожженной руке пустую оболочку.

Он терпел это сколько мог, но, когда его попросили высказать свое мнение, вспыхнул честным негодованием и выступил в защиту религии со всем красноречием истины – красноречием, которое сделало его прерывистый английский музыкальным, а заурядное лицо – красивым. Ему пришлось выдержать нелегкое сражение, ибо ученые мужи умели спорить, но он не сдавался и стоял за свое знамя, как боец. И постепенно, пока он говорил, мир для Джо вернулся в обычное состояние; старые убеждения, которые служили человечеству так долго, показались лучше, чем новые; Бог не был слепой силой, а бессмертие представлялось не красивой выдумкой, но счастливой действительностью. Она снова почувствовала твердую почву под ногами, и когда мистер Баэр сделал паузу – его переговорили, но не сумели ни на йоту изменить его убеждений, – Джо захотелось зааплодировать и поблагодарить его. Она не сделала ни того, ни другого, но почувствовала глубокое уважение к профессору, так как знала, что ему было нелегко так неожиданно вступить в спор, но совесть не позволяла ему молчать. Она начала понимать, что характер – лучшее достояние, чем деньги, положение в обществе, интеллект или красота, и чувствовать, что если величие – это, по определению какого-то умного человека, «правда, благоговение и добрая воля», то ее друг Фридрих Баэр не только хороший, но и великий человек.

Это ее убеждение крепло с каждым днем. Она ценила его одобрение, она жаждала его уважения, она хотела быть достойной его дружбы; и именно тогда, когда эти желания были самыми горячими и искренними, она чуть не потеряла все. А началось с треуголки. Однажды вечером, когда профессор вошел в гостиную, где его ждала приготовившаяся к уроку Джо, на голове у него была бумажная треуголка, которую надела на него Тина и которую он забыл снять.

«Очевидно, он не смотрит в зеркало, прежде чем спуститься», – подумала Джо с улыбкой.

– Добрый вечер, – сказал он серьезно и сел, совершенно не ведая о нелепом контрасте между предметом урока и своим головным убором: он собирался читать ей «Смерть Валленштейна»[84].

Сначала она решила ничего не говорить ему, ей нравился громкий сердечный смех, которым он разражался, когда случалось что-нибудь забавное. Она предоставила ему самому обнаружить, чтó у него на голове, и на время совсем забыла об этом, так как слушать немца, читающего Шиллера, – увлекательное занятие. После чтения начался собственно урок, который проходил оживленно, поскольку Джо была в тот вечер в веселом расположении духа и треуголка заставляла ее глаза искриться смехом. Профессор не мог понять, что с ней, и наконец, прервав объяснения, спросил с видом кроткого удивления, который был неотразим:

– Мисс Марч, почему вы смеетесь в лицо своему учителю? Разве у вас нет уважения ко мне, что вы ведете себя так плохо?

– Как я могу быть почтительной, сэр, если вы забыли снять шляпу? – сказала Джо.

Подняв руку, рассеянный профессор с серьезным видом нащупал и снял маленькую треуголку; с минуту он смотрел на нее, потом запрокинул голову и засмеялся, как веселый контрабас.

– А! Понимаю. Этот бесенок Тина сделала из меня дурака своей шляпой. Ну ничего, но смотрите, если урок пойдет плохо, вам тоже придется носить дурацкий колпак.

Но урок совсем прервался на несколько минут, так как мистер Баэр заметил на сделанной из газетного листа треуголке картинку и, развернув ее, сказал с чувством глубокого отвращения:

– Я не хотел бы, чтобы эти газеты появлялись в доме. Их не должны видеть дети и читать молодежь. Это нехорошо, и меня выводят из терпения те, кто делает такое зло.

Джо взглянула на лист и увидела очаровательную иллюстрацию, изображавшую сумасшедшего, труп, злодея и змею. Ей не понравилась картинка, однако торопливо перевернуть лист ее заставило не отвращение, но страх, так как на мгновение она вообразила, что это «Землетрясение». Впрочем, газета была другая, а паника Джо улеглась, когда она вспомнила, что, даже если бы это был номер «Землетрясения» с одной из ее собственных историй, там не было бы имени автора. Но она выдала себя сама – взглядом и румянцем, поскольку хоть профессор и был рассеянным человеком, он замечал гораздо больше, чем предполагали окружающие. Он знал, что Джо пишет, и не раз встречал ее в квартале, где находились редакции газет, но она никогда не говорила об этом, и он не задавал вопросов, несмотря на большое желание увидеть ее произведения. И теперь ему пришло в голову, что она делает то, в чем стыдится признаться. Это обеспокоило его. Он не сказал себе: «Не мое это дело, я не имею права что-либо говорить», как сделали бы другие; он лишь напомнил себе, что она молода и бедна, вдали от материнской любви и отцовской заботы; и он почувствовал желание помочь ей – порыв, столь же мгновенный и естественный, как тот, который заставил бы его протянуть руку, чтобы защитить ребенка от собаки. Все это в одно мгновение промелькнуло в его уме, но никак не отразилось на лице, и, когда газета была перевернута, а в иглу Джо вдета нитка, он сказал вполне естественным тоном, но очень серьезно и проникновенно:

– Да, вы правы, что отодвинули это от себя. Мне неприятно думать, что такое видят хорошие молодые девушки. Может быть, некоторым это нравится, но я скорее дал бы моим мальчикам играть с порохом, чем читать такую макулатуру.

– Возможно, это не так плохо, как глупо, а если на такие вещи есть спрос, я не вижу вреда в том, что кто-то его удовлетворяет. Множество очень почтенных людей честно зарабатывают на жизнь сочинением так называемых сенсационных историй, – сказала Джо, столь энергично расправляя булавкой складки, что на ткани образовался ряд мелких надрезов.

– Есть спрос на виски, но думаю, ни вы, ни я не пойдем им торговать. Если бы почтенные люди знали, какой вред они приносят, они не считали бы, что честно зарабатывают на жизнь. Они не имеют права класть яд в засахаренную сливу и давать ее малышам. Нет, они должны немного подумать и скорее пойти мести улицы, чем делать такое.

Мистер Баэр произнес эти слова страстно и подошел к камину, скомкав газету в руках. Джо сидела неподвижно с таким видом, словно огонь обжигал и ее, а щеки у нее горели еще долго после того, как треуголка превратилась в дым и благополучно унеслась в трубу.

– Я хотел бы послать вслед за ней и все остальные, – пробормотал профессор, возвращаясь к столу с более спокойным выражением лица.

Джо пришло в голову, какой костер вышел бы из кипы газет с ее рассказами, лежавшей в ее комнате наверху, а трудом заработанные деньги показались тяжким грузом для ее совести. Затем в утешение себе она сказала: «Мои рассказы не такие; они просто глупые, но никогда не были безнравственными. Так что я не буду волноваться». И, взяв учебник, сказала тоном прилежной ученицы:

– Продолжим, сэр? Теперь я буду хорошей и благоразумной.

– Надеюсь, что так, – лишь сказал он в ответ, но вложил в эти слова более глубокий смысл, чем тот, какой вложила в свои слова она, а под его серьезным, добрым взглядом она почувствовала себя так, будто слова «Еженедельное землетрясение» были крупно напечатаны у нее на лбу.

Едва войдя в свою комнату, она вытащила газеты и начала заново внимательно перечитывать свои рассказы. Мистер Баэр был немного дальнозорким и иногда пользовался очками, и однажды Джо примерила их, с улыбкой глядя, как они увеличивают мелкий шрифт ее книги. Теперь она, казалось, была в духовных и моральных очках профессора, так как все недостатки этих рассказов бросались в глаза и наполнили ее душу ужасом.

– Эти истории – макулатура, а если я продолжу, они скоро станут хуже, чем макулатура, потому что каждая следующая сенсационнее предыдущей. Я шла вперед, не разбирая, куда иду, вредя себе и другим ради денег. Я знаю, что это так, и не могу читать то, что написала, без отчаянного стыда. Что я буду делать, если их увидят дома или они попадутся на глаза мистеру Баэру?