Михаил Соболев - Идиотка Страница 4

Одноклассников Танька сторонилась, друзей так и не завела. На переменах уединялась с книжкой в уголке, где потише. Девчонки сначала считали ее воображалой, а потом, сообразив, что она просто – другая, не такая, как они, стали дразнить идиоткой.

Танька делала вид, что ей все равно.

Класса с третьего Танька вдруг стала быстро расти, вытянулась, обогнала сверстниц. Дылда-дылдой – коленки и локти острые, ключицы выступают. Одежду стали покупать на размер больше, «на вырост», но через два-три месяца руки уже торчали из рукавов.

– Иезус Мария, – всплеснула руками приехавшая погостить на Новый год бабушка Магда, – в такой одежке только от долгов бегать.

В детстве Танька стеснялась полноты, сейчас – худобы и роста. Стала сутулиться.

В январе 1985 года, вскоре после новогодних каникул, папу задавило трамваем. Почти у самого дома, когда он как обычно под хмельком возвращался с работы. В тот день мела поземка.

В отцовском кармане нашли шоколадку «Аленка». Целую, даже немятую, хотя его тело измочалило, как половую тряпку. Танька тогда училась в четвертом классе, ей было девять с половиной лет.

– Что же это деется? – сокрушались во дворе бабушки. – Мужиков, как косой косит, вино проклятущее.

– Никто насильно в рот не льет, – рубила сухеньким кулачком морозный воздух правдолюбка Лида из сороковой квартиры. – Куда ни глянь – одни бабы. В театрах, концертных залах, музеях, на выставках и экскурсиях – бабы. И дети, и дом на них, бедных. И работают не меньше мужиков. А те после работы в домино стучат, или на диване – брюхом кверху, а то вино лопают. – Будь ее воля, Лида собрала бы всех мужчин и отправила на необитаемый остров, за колючую проволоку. – Прошлую зиму, – кипятилась женщина, – Алешка к брату в Лодейное поле ездил – тот охотоведом работает, – так вышел собаку покормить пьяный, сунулся в сугроб носом и проспал до утра. Волки ночью собаку прямо на цепи сожрали, а Алешку не тронули, так самогоном от него разило. Но сколько веревочка не вейся…

– А что ж Валентина теперь? Одна с дочкой малой… – вздыхали бабушки.

– Валентина не пропадет, – успокоила Лида. – Сама видная, и – при квартире. Такие долго не вдовствуют. Не пройдет и года, будет у Таньки другой папа, помяните мое слово. – Лида ухмыльнулась тонкими малокровными губами. – Грузин какой-нибудь или хохол приезжий…

Так и случилось, осенью 1986 года мама привела домой чужого дядю. Евгению тогда исполнилось двадцать пять, он был на семь лет моложе Валентины.

Глава 5

2000 год, Санкт-Петербург.

… Он очень гордился своими первыми победами. Таня похваливала, чтобы старался.

Учился держать ложку. Рука дрожала, донести до рта, не расплескав половину, удавалось редко. Таня теперь на время кормления подвязывала ему на грудь салфетку. «Слюнявчик», – говорила она и смеялась. Он дулся, сверкал исподлобья глазами, но тянул ложку ко рту снова и снова. Тарелку Таня держала на весу, у самого рта, страхуя его неверные движения. Но постепенно, раз за разом, отодвигала чуть дальше, заставляя его «работать».

Она искренне радовалась его успехам, потешалась над забавными словечками и гримасами, беззлобно покрикивала, когда он отказывался кушать или принимать лекарство. Однажды по пути с работы поймала себя на мысли, что торопится домой, что скучает и волнуется за него. Такого не было даже, когда она ухаживала за умирающей мамой. Там была мать, а здесь – ее «дитя».

Жизнь девушки обрела смысл.

Наступил новый 2001 год…

Ретроспектива. 1986 год, Ленинград.

Рассказывает Валентина Кораблева: «В воскресенье возвращалась я из деревни от мамы. Почти у самого Ленинграда автобус сломался, уже поворот на Гатчину проехали. Духотища, июль в тот год солнышка не жалел, недели две дождя не было. Все пассажиры вывалились из «Икаруса». Солнце – высоко, полдень. Встали на открытом месте – ни тени, ни ветринки. От шоссе, как от каменки, жарило. Асфальт плавился и проминался под каблуками босоножек. Мне сделалось худо…

Уже второй год пошел, как я стала задыхаться. После гибели Алексея что-то надломилось в организме, а раньше-то я и усталости не знала. Уж на что работа тяжела, а все вприпрыжку бывало, с песнями…

Впервые это случилось в морге, в помещении для прощания. Алешка лежал, как живой. Лицо у него не пострадало… Подошла я к гробу, хотела поправить сбившуюся кружевную накидку в ногах. Вдруг грудь, будто о том, как надо дышать, «забыла». Открыла я рот, вздохнуть хочу, а не могу. Наверное, в зале слишком много было цветов. Танька перепугалась, рассказывала, что посинела я, глаза выпучила. Мычу, мол, непонятно что. В тот раз все быстро прошло, стоило только вывести меня на воздух, но удушье все чаще и чаще повторялось…

Стоим, значит, на шоссе, потом обливаемся, а у меня грудь заложило. Шагнула я по обочине вперед, от людей, где воздуху больше и отвернулась от дороги…

Слышу, тормоза завизжали. Оглянулась, а там – большущая крытая синим тентом фура. Лязгнула нутром железным и встала. Светловолосый богатырь распахнул дверцу с моей стороны.

Как в кино…

– Садись, красавица, – улыбнулся широко, – в уголках его глаз – морщинки весёлые. – До метро, с ветерком, – понял, что побаиваюсь и рассмеялся. – Что ты белым днем, красавица, да на въезде в город трусишь? Залезай, не бойся!

Колебалась я недолго, шагнула на подножку, он мне руку протянул. Не успела глазом моргнуть, уже в кабине сижу, высоко над землей.

– Евгений Матвеевич Еланский, можно просто Женя – представился парень. – Сын своих родителей, родился по собственному желанию. – Лицо круглое, курносое, загорелое, в глазах чертики пляшут.

– Валентина, – назвалась я, а сама за сумку, на всякий случай, держусь.

Как только тронулись, сразу посвежело…»

Сквозь открытую форточку шаловливый ветерок пытался поцеловать разгоряченное лицо женщины. Мотор пел песню о дальних краях. Пригожий водитель хохотал над собственными шуточками и был похож на вихрастого деревенского мальчишку. Сильные загорелые руки уверенно крутили «баранку». Валентина поймала себя на мысли о том, как крепко могут обнимать эти руки, и какие они, должно быть, горячие.

«Другим принцы встречаются, а мне попался вылитый Емеля из сказки», – подумала женщина, и весело, беззаботно рассмеялась.

Она с удивлением почувствовала, что дышит совершенно свободно. Начавшийся было от жары приступ астмы, прошел сам собой. На душе впервые после похорон мужа стало легко…

Евгений приехал в Ленинград сразу после армии. Его дядя, отцов брат, как называла деверя мама, работал механиком гаража в Ленинграде. Он и пристроил племянника в автоколонну. Пока на междугородние рейсы. А потом, глядишь, и за границу пустят.

Евгений шоферил и в колхозе, до армии. И все два года службы провел за баранкой грузовика. Так что дело было знакомое. Жил пока что у дяди Славы, в проходной комнате, за шкафом. Но дома, считай, и не бывал. Все – в рейсах.

Танька никогда в жизни не видела такого большого и шумного мужчину. Самый настоящий великан. Громогласный, подвижный. Он ввалился в их с мамой маленькую «хрущебу» с крошечной кухней и совмещенным санузлом, как слон в посудную лавку. Он все время что-то задевал, ронял, разбивал, обо что-то запинался…

Дядя Женя был полной противоположностью тихого, незаметного папы. Лицо налитое, нос картошкой, губы толстые, красные. О таких говорят: мордастый. Зубы крупные, белые. Улыбка – во весь рот, если смеялся, в серванте бокалы звенели. Глаза синие, выпуклые и, как ей казалось, наглые. Он сразу заполнил собой весь дом. Отобрал у Таньки ее тихое уединение и покой, которые она так любила.

И маму отобрал…

Танька видела, какими глазами мама на него смотрела. Замечала, что та стала подкрашивать глаза и губы, чего не делала уже давно, даже когда еще был папа жив. Теперь Танька уже не сидела с мамочкой по вечерам, обнявшись, у телевизора. Они перестали вместе смотреть любимую Танькину передачу «В мире животных». Мама теперь не интересовалась Танькиными оценками, о чем-то задумывалась, отвечала невпопад. На ее, ставших вдруг яркими губах, играла загадочная улыбка.

Конец ознакомительного фрагмента.