Елена Стяжкина - Один талант Страница 44

Не смел.

Зоя возвращалась с морей и звала-забирала Яшу к себе. Привозила подарки: плавки с якорем, трубку, пиратский корабль из ракушек, набор пряностей. Говорила: «Ну что там еще было купить? Послала дураков своих, пользуйся теперь». Яша благодарил. Смеялся. После приезда обязательно выпивали. Проходились по коньячку. За ним всегда вставало Туманное.

Книги, сыревшие в погребе, Зоя Петровна отдала в библиотеку.

В сливу ударила молния.

В Дурной балке поставили наконец монумент. Большущий камень, на котором выбиты были фамилии и еще оставалось место, чтобы дописать. «Могила Неизвестного Солдата – это подлость, а не гордость. Свинство это с нашей, живущей стороны. Так я считаю…»

После выпивки Зоя давала мощный гипертонический криз. Ее укладывали, «раскапывали», обязательно ставили катетер, трубка сливала мочу в располовиненную пластиковую бутылку. Яша следил, чтобы она не переполнялась и не воняла. Иногда Зоя Петровна требовала к себе нотариуса и писала Яше завещание на квартиру. Иногда, стыдясь немножко, признавалась, что какнула чуток в трусы, и просила их простирнуть, чтобы домработницы (молодые суки!) не думали, что она обосранка. Яши не стеснялась. Когда в холодные дни собирались гулять, тоже не стеснялась, прямо при нем надевала-подтягивала рейтузы. В странном женском мире придатки почему-то сохраняли свою бесценную значимость намного дольше, чем могли служить. Это тайное место силы требовало постоянного утепления. Яша говорил смущенно: «Зоя Петровна, ну что вы делаете? Ну зачем при мне, я же мужчина…» – «Ну какой ты мужчина? – отмахивалась она. – Глаза закрой и сиди, если стесняешься». Сын Богдан вмешивался в их отношения в двух случаях: при оплате услуг и после завещания.

После завещания он всегда приезжал мгновенно, выводил Яшу в комнату, названную библиотекой (собрания сочинений – все блатные советские – стояли на полках), рвал завещание на мелкие кусочки и шипел тихо: «Даже не думай, пердун старый. Даже не думай». Нотариус Зои Петровны хранил верность не ей, а Богдану. И с учетом ее нарастающего маразма это было вполне логично.

С учетом маразма Зоя выдала Яше историю, с которой собиралась сойти в могилу, но поскольку судьба уж так распорядилась, не смогла…

«У Лёвки, когда он этого самого хотел, всегда нос начинал чесаться. Движение такое делал, как будто пальцем к козюле лез на свиданку. Пока в штанах был – стеснительный, как девка. Но без штанов свое брал. И чужое брал, и краев этого своего-чужого вообще не видел. А как совсем старая стала, в кино об этом смотрела. Когда смотрела, прямо стеснялась, а как сама, так вообще не до стыда было. И хорошо мы, можно сказать, с мужем жили: ни в чем отказа не знала, но бабье счастье получилось только с Лёвкой. Я по молодости бежать с ним хотела. В семьдесят втором, когда он – нате-получите – приехал и стоит, то нет уже. Уже не думала. Наоборот, потому что слов его чужих наслушалась до злости прямо. Обсыпал меня разными, мелкими такими словечками. Все запомнила. Как гравировку кто на память нанес: “Несовершенство нашего мира не позволяет мне быть с вами приличным человеком. Если вы понимаете шантаж, то его и получите. Пусть муж ваш избавит моего брата Яшу от своего негодного любопытства, а иначе я расскажу ему об отношениях, имевших место на заре нашей туманной юности, в которой вы, Зоя, уже были за ним замужем. А если потребуется, то и не только ему. Вы сами принудили меня говорить эту подлость, что самого характера подлости никак с моей стороны не меняет”. А сам красный, глаз дергается, волосы на висках седые, худой как дворняга, с бородой еще такой кустистой, но палец… в носу. Ну и какая тут обида, если счастье само в дверях стоит, хоть и ругается, но все равно счастье? А я же уже не первой свежести вишня. Это сейчас понимаю, что тогда самая середка еще и была. Но думаю себе: “Последний раз до полного усыхания остался. Распоследний-разъединственный. Так что же – заорать «рятуйте» и гнать сраной метлой?” Потому и сказала ему наше слово специальное, которое никому уж теперь не скажу. А он и отозвался…»

После Катиного письма Яков Никифорович зарекся спрашивать у женщин правду. Потому что только с виду она сундук безобидный или ларчик какой с инкрустацией, а откроешь – вместо приданого то заяц, то утка, то яйцо. И иголка, чтобы все это пришить, но на какое место – неизвестно. А на конце иголки – не нитка, а смерть.

Другое у них все: и выживание, и спасение. Их батальоны не просят огня, потому что бегут. Бегут заранее со всех полей сражений, чтобы полоть огород, спасать мосты, чинить прохудившиеся сети, запасаться спичками, мылом и мукой на случай любой войны. Но почему-то они намного лучше знают о том, как, каким чудом человек может прожить трусом, а умереть героем. Или наоборот… Взахлеб судят, без устали сплетничают, но о главном, о том, что, пока жив, еще можно все исправить, молчат. И всякое беззаконие, охлаждающее в других любовь, терпят и считаются глупыми именно из-за того, что часто ею, любовью этой, хоть своей, а хоть бразильской, надеются и подлость всякую останавливают.

А товарищ Кравченко отбыл с семьей на Кубу, так и не дождавшись от Якова Никифоровича никаких правильных документов. Инструктором обкома партии Якова утвердили без них. Второй секретарь после голосования сказал ехидно, но по-отечески: «Пуганые и порченые служат крепче».

Ошибся товарищ. Потому что после всего этого (может, антибиотики повлияли, а может, и козий жир) знак равенства между служением и страхом в жизни Якова Никифоровича исчез. Остались мелочность и всякая необязательная трусость. Анонимок боялся или что в Польшу поедет с делегацией передовых рабочих не он, а кто-то другой, купил югославский мебельный гарнитур. К пайкам привык-привязался. Находил много радости в корейке, нежирном свином окороке, сыре «Виола». Сырокопченую колбасу уважал особо: резал лично и так тонко, что через кусок, если приставить его к окну, проходил солнечный свет. В специальном распределителе купил себе замшевый пиджак. Носить его было фактически некуда, но заглядывать в шкаф, чтобы убедиться – есть, висит, пахнет, – было настоящим удовольствием.

Наташа Волокова в его жизни кончилась, хотя жила рядом. И по утрам с ней приходилось пить кофе, а вечерами спрашивать: «Телевизор выключать? Или сама?» Вместо Наташи были другие женщины, но ей как жене и товарищу приходилось терпеть, потому что золотая гора была его, Якова. И разрушь ее Наташа Волокова письмом куда следует, остались бы только песок и глина. Сырье для стекольного завода и флюсо-доломитного комбината.

Это время ощущалось каким-то французским. И ощущалось, и вспоминалось потом больше звуками с раскатистым «эр» и музыкой, рожденной мостовыми и старыми теплыми стенами давно обжитых городов. Постель. Яков и другие тоже называли это постелью. Она одна почему-то имела значение. Бесстыдно приоткрылась не подушками, конечно, а капроновыми чулками, ловкостью и сладостью расстегивания резинок, острым запахом подмышек – они надраивались земляничным мылом, но быстро потели и, казалось, смущали хозяек значительно больше, чем акт, для которого Яков Никифорович так никогда и не нашел приличного слова.

Лёвка называл это блудом. Всеобщим блудом для тех, кому нечем заняться. С Лёвкой Яков не спорил. Его странности и масштабы их были привычным делом. А тело, данное человеку не ради службы и долга, а для удовольствия, оказалось таким открытием, ради которого стоило жить.

Не только тело. Все другое – взгляд, вздох, легкое пожатие руки, намеренная, но мгновенная, как будто случайная, сцепка бедрами в медленном танце… Чужие квартиры, дачи, обочины дорог. Острое чувство ожидания, всегдашний, потому что никто не Мария, привкус разочарования. Заполненные томлением вечера и пустые, часто пьяные рассветы, когда отчетливо понималось: имитация, подделка.

Старые коммунисты, чьи болезни и бэкграунды давали Яше работу, иногда говорили зло: «Прое…ли страну! Какую страну…» О качестве страны Яша никогда не спорил. Но с первым утверждением всегда соглашался. Не фигура речи, а способ жизни.

Кто бы мог подумать, что этот азартный и сладкий, очень личный взнос так сильно повлияет? Так подействует…

Вслух не говорил, но думал. Думал о том, что надо было начинать раньше. Расшатывать все эти диваны-раскладушки, кушетки, топчаны, двуспальные кровати… Если они – основа основ, то надо было, наверное, раньше обнаружить в себе тело, чтобы к старости успеть согласиться и на душу. Чтобы не только разрушить, но, возможно (так и быть, бери, Лёвка, пользуйся), сделать что-то небесное, недоступное перстам похитителей.

Наташа Волокова, например, успела. Она героически и по большой любви забеременела от начальника трамвайно-троллейбусного управления. Общество «Знание» послало ее читать лекции для водителей. Знание – сила. Неотвратимая, почти как судьба, только построенная на основании марксистско-ленинского учения. Сорок третий год ей шел. По тем временам и смех, и грех. И попалась как девочка: думала, климакс, пока не забился. Не забилась. Искусственные роды могли бы спасти ситуацию и скорее всего их брак. Яков Никифорович дал Наташе неделю на раздумье и уехал в Туманное к своим.