Борис Васильев - Иванов катер Страница 5

– Люди они старые, а значит, с чудинкой, – сказал Иван. – Ты учти это, Сергей.

– Будет сделано, капитан. Не у бабы-яги росли, понимаем…

Иван первым ступил на хлюпающие сходни, и, как только чмокнули они под его тяжестью, тотчас же настороженно тявкнула собачонка.

– Свои, Дружок, свои! – крикнула Еленка, проходя вслед за Иваном на баржу.

Собака подошла, ткнулась в ноги Еленке, обнюхала Сергея и, степенно помахивая хвостом, проводила до тяжелой двери. Иван стукнул в дверь палкой, приоткрыл, крикнул в сумрак коридорчика:

– Можно, хозяева?

Никто не отозвался, но они, не задерживаясь, прошли этот коридорчик, и Иван постучал в следующую дверь – такую же тяжелую, срубленную, вероятно, еще в прошлом веке.

– Кого бог несет? – донесся из-за двери скрипучий старушечий голос, показавшийся Сергею неприветливым.

При этих словах Иван распахнул дверь и посторонился, пропуская Еленку и помощника.

Они вошли в кухню, крохотную из-за громоздкой русской печи. В кухне стоял тяжелый корабельный стол, который не дрогнул бы и от десятибалльного шторма, и такие же, рубленные топором, лавки.

У квадратного оконца сидела сухонькая, чистенькая старушка с черными, живыми и, как опять показалось Сергею, недобрыми глазами. Строго поджав губы, она молча смотрела на них.

– Здравствуй, Авдотья Кузьминична, – сказал Иван и подал старухе руку. – Вот нового помощника привел для знакомства.

– К чаю поспели, – сказала старуха, сунув Сергею жесткую, как наждак, ладонь и расцеловавшись с Еленкой. – А познакомиться – еще познакомимся: до ледостава далеко.

Сказавши это, она отвернулась и начала доставать из стенного шкафчика граненые стаканы.

Еленка осталась помогать ей, а мужчины прошли в комнату; в проеме вместо двери висела ситцевая занавеска. Здесь стояли кровать со множеством подушек, платяной самодельный шкаф, дерматиновый диван, несколько стульев и стол – точная копия того, кухонного. За столом сидел грузный, в седых космах старик и читал толстую растрепанную книгу. При виде вошедших он аккуратно заложил книгу листочком и снял круглые железные очки.

– Здорово, капитан, – сорванным голосом сказал он. – Слыхал уж и про беду твою, и про удачу.

Старик крепко пожал им руки, они сели, и Иван спросил с удивлением:

– Что сипишь-то, Игнат Григорьич? Простыл?

– Да вот… – Старик покашлял, покосился на занавеску, помял пальцами большой, заросший седой куделью кадык. – Должно, так…

– Где там! – крикнула из кухни старуха. – Напился в Петров день да все песни играл, как молодой!

Старик смущенно крякнул, но спорить не стал. Закурил предложенную Иваном папиросу, глянул на Сергея выцветшими, но еще по-молодому пристальными глазами:

– Волгарь?

– Саратовский.

– Или там работы нет?

– Работа везде есть, – осторожно ответил Сергей.

– Посторонитесь-ко, – сказала Еленка, внося кипящий самовар.

Она поставила самовар на стол, опять пошла на кухню. Старик крикнул вдогонку:

– Мать, а мать, пошуруй-ка в шкапчике!..

– Шурую, – отозвалась старуха. – Ты уж тут так прошуровал, что и глядеть-то не на что.

– Не надо, Игнат Григорьич, – поспешно сказал Иван. – Не хлопочите.

– Твое дело, Ваня, гостевое, – сказал шкипер, вставая. – А нам для знакомства обычай велит.

Он прошел на кухню. Сергей ударил кулаком в ладонь, зашипел:

– Неладно получается, капитан. Старики, понимаешь, шуруют, а мы… Давай я сбегаю?

– Ох, напрасно все это! – вздохнул Иван. – Не к месту, не ко времени… Да и не достанешь уже: закрыто.

– Это я-то не достану? – улыбнулся Сергей. – Засекай время, капитан…

В дверях он столкнулся со шкипером: старик торжественно нес четвертинку.

– Такой, стало быть, нынче улов, мужики… Ты куда это, парень?

– Четверть часа поскучайте, – сказал Сергей и вышел.

Он вернулся быстрее, чем обещал: вошел красный, запыхавшийся, но довольный. Молча поставил на стол бутылку, сел слева от шкипера.

– Выпить захочется – так и парилка не нужна, – улыбнулся старик.

Стол был уже накрыт: сопел самовар, стояли стаканы, соленая щука, вяленый лещ, грузди прошлогоднего засола – уже склеенные, пожухлые, моченая брусника, отварные, крепенькие – одна к одной – сыроежки в уксусе.

– Все теперь на вино горазды, – сказала старуха. – Что мужики пьют да бабам подносят – это не удивительно, а вот что бабы пьют да мужикам подносят – это уж совсем на удивление.

– Вот я тебе, мать, и поднесу, чтоб меньше удивлялась, – улыбнулся шкипер и налил старухе на донышко граненого стакана. – Ну, гости дорогие, выпьем, как говорится, за хлеб да за сено, за пол да за стены, за мышку, за кошку, за нашу дворняжку да за козу Машку.

Мужчины выпили, а женщины только пригубили и тут же отставили стаканы подальше.

– Кушайте, гости дорогие, – сказала старуха и, отломив корочку хлеба, стала жевать ее передними уцелевшими зубами.

Еленка ухаживала за ней, выбирая кусочки помягче и повкуснее. Авдотья Кузьминична принимала эти знаки внимания с царственной невозмутимостью.

– Мы с тобой на той неделе по чернику пойдем, – сказала она. – Как, Иван, отпустишь матроса-то?

– Да какая тебе черника сейчас! – засмеялся шкипер. – Ноги убьете да комаров покормите – вот и вся добыча.

– Сегодня у нас что? – спросила Авдотья Кузьминична и сама же важно пояснила: – Сегодня у нас семнадцатое, по-старому – день Андрея Наливы и память иконы божьей матери Ганатской. Через четыре дня – Казанская. А на Казанскую, считай, так: поспела черника, поспела и рожь. Зажинки в старину начинались, песни по вечерам молодежь играла, и хороводы водили в поле.

– Это же когда было-то, мать? – улыбаясь, спросил шкипер. – Это тогда было, когда мы еще без химии жили. А теперь все смешалось и календарь твой недействительный.

– То не мой календарь, а божий, – строго сказала старуха. – Земля по божьему календарю творит.

– Ну, насчет приметы это верно, – сказал старик, сдаваясь. – Коли черника, то и рожь. Это верно.

– А насчет леща какая примета, Игнат Григорьич? – спросил Иван. – Пообещал я, понимаешь, Никифорову мальчонке…

– Лещ вообще-то берет, – сказал шкипер. – Однако жара стоит, звон в воздухе, а он этого не любит. В глубину ушел, к стрежню поближе. Попробуй с плотов, что против Никольских островов зачалены.

– А на приваду что?

– Кашку свари покруче: пшенку либо перловку. Анисовых капель добавь маленько, чтобы дух по воде шел. А червей я тебе дам.

Червей старик разводил сам в железном ящике, подсыпал им мучицы и спитого чаю, раз в два дня поливал разведенным молоком. Черви у него росли крупные, вертлявые, ярко-красные – один в один, не в пример бледным и тощим обитателям супесных берегов.

– Давай, мать, за молоком завтра навостряйся, – озабоченно сказал старик. – Пятые сутки червей одним чаем потчую.

– А что же Машка-то ваша? – спросила Еленка. – Или забастовала?

Старуха горестно вздохнула, а шкипер засмеялся:

– Тю-тю наша Машка! Продали мы Машку-то свою. Аккурат в Петровки и продали.

– Продали?.. – ахнула Еленка. – Да как же так?

– Расскажи, мать. Повесели гостей! – смеялся шкипер.

– Смеху тут немного, – вздохнула старуха. – А дело было так. Задумала я козленочка поиметь…

– Это она задумала, она!.. – хохотал шкипер. – Не Машка, Трофимыч, а она!

– Да будет тебе, – отмахнулась старуха. – Ну, покормила я свою Машку, почистила, причесала – ладненькая такая козочка стала, аккуратненькая. Григорьич ей рюмочку поднес – заиграла моя Машка, как молодая: копытцами бьет, глаз имеет, трепещет вся. Ну, думаю, быть мне с козленочком. Привела ее на пункт, фельдшеру предъявила. Осмотрел ее фельдшер, огладил. «Давай, говорит, Кузьминична, с богом на святое дело. Сейчас, говорит, Борьку приведу». Отвел он меня во дворик, указал, куда Машку привязать, а сам ушел. Привязала, стою. Обошлось, думаю, не углядел фельдшер, что Машка-то ровня мне будет, если по козлиному веку считать. Только это я порадовалась, фельдшер козла вводит, Борьку то есть. Глянула я: батюшки светы, бугай! Ну, чистый бугай: грудь колесом, рога как оглобли и землю копытом роет. «Не мешай ему, – говорит фельдшер, – Кузьминична: дело он свое знает, породы знатнеющей, только, говорит, с норовом, паразит». Впустил он, значит, его, а сам пошел: дела, мол. Ну, я стою, жду. И Борька стоит. И Машка моя вздыхает, ножками перебирает, глаз на меня косит: перепугалась, видать. Машенька, говорю, касаточка, не бойся, говорю. Он, говорю, только с виду такой архаровец, а так – козлик как козлик. Только это я сказала, Борька вдруг фыркнул этак насмешливо, подскочил да как с разгона даст Машке в бок. Машка – и ножки кверху, а он, паразит, развернулся да этим же манером мне в зад рожищами-то своими! Я и с копыт долой. Валяемся вместе с Машкой в пыли, а он отошел в сторонку и ровно смеется над нами. Поднялась я: пойдем, говорю, Машка, домой. Видно, говорю, стары мы с тобой стали: фельдшера еще обмануть можем, а уж козлов этих чертовых…