Глеб Успенский - Наблюдения Михаила Ивановича Страница 5

– Был-с.

Михаил Иваныч говорит с сердцем, но старается скрыть это.

– Афиш не было-с, разобраны! – продолжал он.

– Что ж в городе?

– На столбу объявлено воздухоплавание слона… в «Эрмитаже». Рубь за вход.

– Чорт знает что такое!

– Во всех Европах одобряли монархи, – прибавляет Михаил Иваныч, не скрывая негодования и как бы говоря в то же время: «стоишь ли ты слона-то смотреть?»

По уходе барчука на траве остается мертвая птица. Михаил Иванович смотрит на нее и говорит:

– Вот это господское дело!.. Хлопнул – и пошел. А ружье кто ему выработал?

Достаточно такого случая, чтобы все соображения Михаила Иваныча об участи простого человека поднялись целым роем. Через пять минут по уходе барчука его уже можно встретить в кабаке перед целовальником.

– Не беспокой!.. Оставь меня! – умоляет целовальник, с трудом приподнимая тяжелую голову, покойно лежавшую на локтях. – Не абеспокоивай меня!

– До-ку-уда-а? – надседается Михаил Иваныч. – Докуда бедному человеку разутым ходить? Что на него работали, сколько денег на него дуром пошло?..

– Михайло! – вскрикивает целовальник. – Какие мои слова?

– Ха, ха, ха! – грохочут через несколько минут на мельнице. – Кормили, поили яво, а он – в галку?

– Д-да-а, брат!.. Кабы ежели бы он отдал… – Держи карман – отдал!.. Хо, хо, хо…

У Михаила Иваныча так много накипело в груди, что никакой слушатель не в состоянии выслушать всего, что он желал сказать. Это обстоятельство служит, причиной, что все считают его чудаком, который почему-то злится толкуя о какой-то галке или о ружье, С другой стороны, постоянная насмешка всех, от барчука до приказчика, и отсутствие достаточно внимательных слушателей заставляет его чувствовать себя совершенно одиноким, покинутым. Михаил Иваныч, у которого на уме одна мысль, что с открытием чугунки ему совершенно необходимо съездить в Петербург, вдруг начинает беспокоиться, что чугунка уж открыта и ушла без него. В таком случае, если бы у него и не было поручений от барчука, он выпрашивал беговые дрожки и ехал в город.

Часу в восьмом утра дрожки его торопливо мелькают по березовой аллее, пролегающей мимо церкви и поповских домов. Михаил Иваныч, подкрепленный свежестью и блеском летнего утра, весело похлестывает лошадь и весело смотрит вперед, не обращая внимания на то, что какой-то краснобай кричит ему:

– Ушла?.. В ночь ушла!.. ха, ха, ха!

Эта насмешка заставляет его поспешней добраться до холма, с высоты которого открывается вид на город, изобилующий золотыми крестами, красными и зелеными крышами. Картина эта не останавливает его внимания – он смотрит левей, где видна желтоватая насыпь дороги, недостроенный вокзал и толпы людей с тачками…

«А ведь, пожалуй, и ушла!» – думает он и быстро подкатывает к вокзалу.

– Что ребята, не ушла машина? – адресуется он к рабочим на лесах.

– Нет еще!..

– Ай не обладили?

– Облаживаем.

– Ладьте, ребята!.. Ладьте, матушки… Проворней!

Так как Михаилу Иванычу всегда остается очень много времени, то он позволяет себе шажком объехать вокзал, оглядывает его и говорит:

– Тут ума надо!..

– По три сажени дров жрет смаху! – кричат рабочие с лесов, стуча топорами и шурша штукатуркою.

– Стоит! Стоит этакой шутовке и поболе!.. – с увлечением говорит Михаил Иваныч и в заключение прибавляет: – Ну, ладьте!.. Облаживайте, ребята! Старайтесь, чтоб ошибки какой не было!..

2

Путь лежит в город через слободку Яндовище, где у Михаила Иваныча между рабочим народом много знакомых, так как здесь он сам живал долгое время. При въезде в улицу, начинающуюся кузней, лицо Михаила Иваныча теряет то оживление, которое придало ему утро и чугунка; лошадь, которую он начинает называть «горькая», «мертвая», идет тихо: Михаил Иваныч едет по тому царству прижимки, от которой единственное спасение – Максим Петрович; ибо ни в этих домишках, осевших назад во время приколачивания к ним нумера, ни в этих трубах, похожих на решето, ни в этих воротах, слепленных из дощечек, решительно не усматривается того, по поводу чего Михаил Иваныч мог бы сказать – «Не то время!», как это он говорит при виде доживающего произвола…

– Ваня! – грустно сказал Михаил Иваныч, останавливаясь у одной кузни, лепившейся рядом с крошечным двориком.

Высокий черный и худой человек, стоявший в глубине кузни у пылающего горна, только обернулся на эти слова вытаращенными глазами и не сказал ни слова.

– Ванюша! – повторил Михаил Иваныч, привязав лошадь и входя в кузню. – Что-о? Здорово! Обмякли дела?..

Вместо ответа Ваня сердито и торопливо засунул железо в горн и, попрежнему не говоря ни слова, вышел из кузни, причем большие вытаращенные глаза его как бы сказали: «в кабак». Идя проворно сзади шедшего Вани, Михаил Иваныч видел, как он, не оглядываясь и как бы мимоходом, овладел железным баутом, видневшимся из-за ставни одной хибарки, и юркнул с ним в кабак. Нужно было не более секунды, чтобы оторванный баут был грохнут на кабашную стойку, чтобы целовальник, мельком взглянувши на него, спихнул его куда-то в яму под стойку и выставил водку.

– Это так-то? – сказал Михаил Иваныч, взглянув на Ваню.

Но Ваня, молча совершивший все это, так же молча и торопливо выпил стакан водки, отошел в угол и, обернувшись оттуда, буркнул Михаилу Иванычу:

– Обмякло!..

И снова сжал рот, загадочно смотря на Михаила Иваныча глазами, какими смотрят немые. Михаил Иваныч тоже смотрел на него.

– Они потеряли всякий стыд! – пояснил целовальник: – потому что они в настоящее время обкрадывают друг друга – в лучшем виде. Даже удивляешься, – прибавил он стыдливо.

Но Михаил Иваныч, не обращая внимания на это объяснение и глядя на Ваню, видел, что прижимка цветет и не увядает. Она изуродовала человека до того, что он лишился возможности выразить то, что у него на душе, а может только тупо смотреть, молча плакать, скрипеть зубами и вертеть кулаком в груди…

– Убечь от вас – одно! – сказал Михаил Иваныч, вздохнув и отводя от Вани глаза. – Надо, надо убечь!

– Что, душеньки, – робко произнесла женщина, войдя в кабак, – бауту не получали ни от кого?

– Какие бауты-с! – гордо ответил целовальник, не поднимая глаз. – Что такое-с? Что вы считаете?.. У вас нет ли чьих?..

– Я вить так… чуть… что ты?

– То-то-с!.. Почему у Андрея трех досок в крыше нету?..

– Уж спросить нельзя! – сказала женщина, улыбаясь беззубым ртом. – Набрасывается!

– Отыщите-с! – заключил целовальник.

– То есть только бы господь вынес! – испуганный этим обманом и грабежом, проговорил Михаил Иваныч. – Надо, на-адо в Питер!.. Что это тебя ест? – отнесся он к Ване, который все время сновал и останавливался, как зверь в клетке.

– Жена! – брякнул тот, хватил стакан водки и одним шагом очутился на улице…

Михаила Иваныча рвануло за сердце.

– И что это еще эти шкуры выдумывают? Где она? Я ей… – сердито говорил он, догоняя Ваню… – Чего они еще мудруют, не умудрятся?.. Везде нашего брата обчищают, а тут домой придешь избитый да измученный, и тут тебя еще ожигают! Одурели! Баловаться-то не с чего… Ошалели!..

Говоря таким образом, он дошел до Иванова жилья и отыскал его жену. Это была изможденная, какая-то сырая женщина, вялая, словно полинялое платье, в котором она была.

– Что вы, Федосья Петровна, забунтовали? Что вы заставляете мужа воровать чужое да в кабак таскать? Почему так? Али вы не знаете, что и без этого наш брат терпит? Что вы-с? Себя пожалейте.

– Я, Михаил Иваныч, не бунтуюсь… – едва внятно и испуганно проговорила жена Вани.

Смущенный тоном ее голоса, Михаил Иваныч уже гораздо тише продолжал:

– Как же не бунтуетесь? Уж с чего же нибудь да пьет он? Уж что-нибудь да…

– Потому что Иван Иваныч в том имеют сердце, что я не своим делом занимаюсь.

– А вы бросьте! У вас свое хозяйское дело на руках. Что вам в чужое соваться? Вы и с бабьим-то делом много помочи окажете… Вы, значит, держитесь своего…

– Чего ж мне, Михаил Иваныч, за свое дело держаться, коли нету у нас никакого хозяйства? Печка развалится, и совсем без печки останемся. Что я буду хозяйствовать? – полена дров нету.

Михаил Иваныч оглянул жилье и молчал.

– А Иван Иваныч в том серчают, что я им хочу помочь оказать. Когда у меня женского дела нету, я мужским хочу заняться… Думаю: обучусь я ихнему мастерству. Все что-нибудь добуду для дома… За это они и серчают и бьют, коли увидят, что я на станке занимаюсь. «Не твое дело! Что ты, баба, можешь!..» Только у них и слов: «Не видано этого, чтобы баба…» и бьют… «Дайте мне обучиться!» – а они…

– Ах он, стоеросовая дубина! – озлился Михаил Иваныч и вскочил. – Чучело! – закричал он на Ваню. – Что ты мудруешь? Да что вы? Вы очумели совсем…

Ваня стоял к нему спиной и не отвечал. – Как же ты не понимаешь, что жена хочет тебе пользу делать? Это вот никто-тебе помочи не давал, так ты и не веруешь…