Елена Стяжкина - Один талант Страница 55

В городе маминого замужа тоже было море. Только наше море – теплое, а их – холодное.

Человечеству, а особенно рыбам, нужны разные моря.

А женщинам, особенно с чужими детьми, нужны законные мужчины.

Оля сказала: «Он вам никто. Он не любит вашу мать. Он ей не муж. Он выгонит ее в шею. И будет вас бить ремнем. Вы будете голодать и скитаться. О, я этого не переживу. А когда я умру от разрыва сердца, все вы кончите возле помойки».

Оля сто раз это сказала. И мне, и маме, и Коте. Мы с мамой Оле не верили. А Котя верил, потому что Оля была у него одна. Но ему не было страшно. Он – в маму – смелый. А я – трус.

Боюсь темноты, когда открыто окно, больших собак, мух, если они летят прямо в лицо. И когда мама плачет – боюсь. Оля сказала, что из меня защитник хреновый.

Хреновый – это никакой. Но щиплющий. Когда я в защите, сразу щиплет в носу и в глазах. Все думают, что я собираюсь плакать. А я и собираюсь.

Получается, что я и защищаю, как хрен, и плачу, как хрен.

В нашем городе в хрен добавляют свеклу. И он – в банках когда – очень красивый, ярко-фиолетовый. А в их городе не добавляют. У них хрен белый и скучный.

А Оля сказала: «Запомните: вы чужие, вам ничего нельзя! Ведите себя там…» – и заплакала. Котя тоже заплакал, чтобы Оле было удобно говорить свои плохие слова.

А я тогда сказал: «Чужие – это не значит ненужные».

Меня «та другая бабушка», Катя моя, так научила.

Чужие иногда очень даже нужные. Машинки, например, коньки роликовые или мыльные пузыри.

А первого сентября мама отвела меня в школу в этом их холодном городе. Мамин-не-муж сказал, чтобы я называл его так, как мне нравится. Я спросил: «И город переменит тогда свое имя на мое?» А мамин-не-муж сказал, что имел в виду себя, потому что города в наших отношениях совершенно лишние.

Мне никак не нравится. Мне никак не нравится его называть.

Оля называет его кобелем. Кобель – это муж суки. А этот – ничей не муж. Но получается, если он женится на маме, то мама будет сукой. Правильно?

Неправильно! Оля дала мне по губам. Не до крови. Просто она меня так готовила к ремню и помойке. «Привыкай теперь, тренируйся», – сказала.

Котя называет его Шреком. Хотя Шрек – добрый, а этот еще неизвестно какой. Скорее всего, злой.

Мама называет его Зайчик. А раньше зайчиком она называла меня.

Еще у него есть имя и отчество. Как у нашей учительницы. Но другое.

Учительница сказала, что наша жизнь теперь изменится. И мама так сказала. Учительница сказала, что мы научимся писать, читать и считать. И очень повзрослеем.

А я поднял руку и сказал, что уже умею. И спросил, можно ли мне уйти. А лучше даже уехать. Я пообещал, что обязательно вернусь, когда все другие дети тоже научатся. Но другие дети сказали, что умеют еще лучше писать, читать и считать.

Я спросил: «Зачем мы тогда все здесь сидим?»

А учительница сказала: «Умный ты очень, как я посмотрю».

Слова – хорошие. Я их записал в тетрадку, чтобы показать маме. А учительница сказала, что писать без спроса нельзя. И что я все испортил.

Их новый город я рассмотреть не успел. Но он все равно мне не понравился. И не понравится никогда. Пусть тут хоть три Пушкина сидели в своих лукоморьях.

Раньше я думал, что «Лукоморье» – это марка машины. Американской, наверное. А теперь мне все равно.

Зато у мамы будет еще один мальчик. Он родится, а потом, еще через четыре недели, будет Новый год.

Мальчик нам всем будет как подарок. Мы с Котей должны будем его любить, потому что он наш брат.

Мамин-не-муж сказал, что мальчика назовут Владимиром. Вовкой. А Котя сказал, что лучше бы Дияром, в честь его друга. А этот, мамин-не-муж, обиделся и ответил: «Когда своих родишь, назовешь, как хочешь!» А Котя ему: «Мужчины детей не рожают!» А этот: «Спасибо, что сообщил!» А Котя: «А я еще много чего знаю!» А этот: «Ну и сиди молча!»

Это мы в машине ехали. Мамин-не-муж был за рулем. Машина хорошая. Черный «мерседес». Сиденья широкие. Коробка-автомат. Но на дороге надо соблюдать внимательность. Мамин-не-муж соблюдал. А Котя его отвлекал.

Котя просто волновался. Котя, когда волнуется, становится на уши. Оля так говорит. Но не говорит, на чьи именно уши он становится. И вообще. На ушах нельзя стоять.

Оля говорит еще, что Котя – ранимый и тревожный. Ранимый – это когда из раны кровь. А тревожный – это как сирена в пожарной машине.

Олю я предал…

Это случайно совершенно получилось. Но теперь она меня никогда не простит.

Меня, наверное, никто теперь не простит. Было бы, конечно, хорошо, если бы меня наказали и не повели больше в эту школу в их городе. А отдали бы, например, Кате. И я там бы ходил в первый класс… И там бы уже и повзрослел.

Мамин-не-муж – консультант. Это значит, что он дает советы. Потому что он знает, как потратить пять копеек и как заработать десять. Мамин-не-муж все время занят. Он на трубке, как собака на поводке. Это он сам так говорит.

А мама говорит, что у него золотые мозги, которые нужны на всех континентах. Поэтому, когда мы спим и нам ничего не надо, люди с другого бока Земли не спят и хотят заработать десять копеек. И им нужен совет. Вот.

Мамин-не-муж работает круглосуточно. И мама должна стать его надежным тылом. Тыл – это то, что сзади. Это затылок, спина и попа. Я думал, что стать тылом нетрудно, но моя Катя сказала, что очень даже. И это не каждая женщина может: хотеть быть спиной и попой. Моя Катя сказала, что у нашей мамы талант. И Божий дар быть женщиной. И что она за нее рада.

Котя маминому-не-мужу нравится. Я сам слышал, как он сказал: «Молодец, пацан. Боец! И характер такой – у-у-у!» Мамин-не-муж еще так лицо сложил по-особенному – в хорошую мину. Хорошая мина – это когда человек может взорваться глазами или носом, но держится. Поэтому говорят «хорошая мина при плохой игре».

А зачем играть в игру, если она плохая? Тут неясно…

Я маминому-не-мужу не нравлюсь.

Хотя комнаты нам с Котей выделили одинаковые. Очень красивые. Обои с гоночными машинками. Столы синего цвета. Ночники: у меня самолет, а у Коти мотоцикл. Котя сразу захотел мой самолет. И мы поменялись.

Мотоцикл даже лучше. Он будет напоминать мне о папиной Тае.

В нашем новом доме, который, конечно, квартира, есть еще спортивная комната, где из нас будут делать на тренажерах настоящих мужчин. Тренажер – это как у папы Карло. Такое специальное место, где можно хоть кого выстругать. Хоть Буратино, хоть мальчика.

Еще у нас есть развивающие игры. Книги. Полки от пола и до потолка. Телевизоры – большие и маленькие.

Ремней для нашего воспитания я не видел. И помойка от дома далеко. А вокруг помойки – клумба. На клумбе цветы растут по сезону. Это мне хранитель сказал. Домохранитель. Может быть, даже ангел.

На клумбе бывают тюльпаны, ирисы, лилии, розы, гладиолусы. Если погоды не хватает – хранитель так сказал: «Если погоды не хватает», – то цветы привозят прямо из теплиц. Чтобы было красиво.

Я записал все названия, чтобы мама не волновалась. Помойка – очень хорошая. Очень. Нам здесь будет не страшно. И некоторое время мы тут пересидим прямо как на шашлыках. На природе.

Мамин-не-муж на линейку меня не повел. Это очень даже хорошо. Потому что я с ним не хотел. Я хотел с мамой и Котей. Чтобы держать их за руки. Но Котю пришлось вести в детский сад, потому что сад был по пути на работу маминому-не-мужу.

Мы с мамой пошли вдвоем. Ну и мальчик Вова, который еще не считается, но из-под платья уже виден.

– Будь хорошим, – сказала мама. – Слушайся учительницу и все запоминай. Это твой самый первый день самостоятельной жизни. Очень важно, чтобы он тебе запомнился и прошел на «отлично».

Вообще-то мама в жизни так не разговаривает. Она знает много нормальных слов. И ласковых много. И просто обычных. Она разволновалась на линейке. И стала повторять за другими. Она, когда волнуется, вообще не имеет собственного мнения. Не знаю, что такое мнение, а слов своих точно не говорит. Например, Оля ей: «Ты меня похоронишь!» – а она Оле: «Это ты меня в гроб загонишь!» Оля ей: «Побойся Бога, куда детей от отца кровного увозишь?» – а мама Оле: «Сама побойся. Меня от отца увезла? Ничего? Не побоялась?»

За папой тоже все время повторяла. Он ей: «Это ты виновата. Это ты тряпка! Это ты за меня не боролась!» А мама ему: «Сам тряпка! Сам сволочь! Сам! Сам скотина!»

А тут на линейке, в чужом городе, в чужой школе она такого наслушалась – такого всего одинакового, почти даже пластмассового, похожего на китайское «Лего», – что, конечно, разволновалась и почти потеряла мнение. Почти, потому что мама все-таки сдержалась и не сказала мне: «Дорогие дети! Сегодня вы вступаете в новую жизнь». Почти не сказала. Передала близко к тексту.

– Не волнуйся, мама, – попросил я. – Тебе вредно.

– Это твой первый школьный звонок. Пусть он ознаменует начало твоих творческих побед!

– Угу.

– Этот день навсегда врежется в твою память…

– Как замок или как кулак?